Учебник рисования

Русские евреи – гордые и глупые. Гордость они наследуют по крови, а дурь – по среде обитания. С годами, от поколения к поколению, формируется эта специальная популяция пустых, горделивых, трогательных, ущемленных людей с горящими близко посаженными глазами и претензией на большее, чем они заслуживают.

Пьяный, как и обычно с утра, краснощекий правитель России стоял в обнимку с немецким канцлером и икал. Канцлер бубнил ему что-то в ухо, переводчик талдычил в другое, в голове мутилось, но музыка была приятная – громкая и веселая, как он любил. И тогда пьяненький президент России, взиравший с трибуны на позор своей страны и умиленно вытирающий пьяные слезы, восхитился красотой и историзмом момента. Емузахотелось сделать что-нибудь знаменательное, историческое, произвести жест, который остался бы в веках как символ широкой русской души. Хорошо было бы сказать какую-нибудь историческую фразу, но он не мог придумать, какую бы такую ляпнуть, и потом от выпитого он все время икал. Тогда он, пошатываясь, спустился с трибуны, навалился на немецкого дирижера и отнял у того палочку. Он сам встал к дирижерскому пульту, и все народы мира, глядевшие на пьяного дурня в экран телевизора, ахнули: неужто он сам будет исполнять отходную своей стране? А президент, красный, как Кремлевская стена, и бессмысленный, как боров на бойне, улыбнулся во весь золотозубый рот и взмахнул рукой.

Гражданин мира – это, оборони Создатель, никак не казах, работающий на молдавском предприятии и женатый на украинке, – такой человек не гражданин мира, он просто олух. Гражданин мира – это француз, женатый на американке, имеющий офис в Швейцарии, нефтяной бизнес в России, грузовой терминал в Латвии, офшорную компанию на Антигуа, а наемных рабочих вербующий в Сербии и Белоруссии.

Но ведь чтобы себя выражать, требуется для начала себя иметь, - говорил Рихтер. - Невозможно выразить то, чего не существует, это абсурд. Я думаю, что в этом высказывании не выхожу за пределы логики. Скажем, для того, чтобы изобразить (выразить) яблоко, требуется само яблоко, или воспоминание о яблоке, или идея яблока. А для того, чтобы выразить себя, требуется - как необходимый минимум - себя иметь. То есть обладать сознанием, памятью, знанием, мыслями, неким нравственным балластом - то есть тем, что в просторечии именуется личностью. Вот этот набор свойств можно выразить. Но нельзя выразить пустоту! Нельзя выразить невежество! Нельзя выразить моральное ничтожество!

Если одна женщина тебе говорит, что любит, и другая женщина говорит, что любит, и любая женщина говорит, что любит, то чем эти утверждения отличаются? Ничем. Которая из них врет? Все врут. С чего бы им тебя любить? За какие подвиги и заслуги? Человек любит прежде всего себя, а в другом любит свое зеркало, вот и все. Любуется на свое отражение, и ему кажется, что любуется самим зеркалом. А если вдруг покажется, что зеркало мутное или кривое, любовь немедленно пройдет.

Не справляется государство с этой задачей – у него, у государства, эвон как много дел: инфляция, внутренние войны, внешние долги, границы трещат – везде не успеешь. И так крутимся как белки в колесе, а тут еще старики. Не много ли для одного государства? Как по-вашему? То-то и оно, что многовато. Так что пусть старики потерпят, они, если разобраться, свое пожили. И потом чтобы уж совсем честно, – не кажется ли вам, что старики, как бы это выразиться, агенты той, старой, социалистической системы? При переходе в новый мир, может быть, жестоко, но логично избавиться от таких агентов.

Официант бара «Лютеция» смотрел на друзей, кипящих эмоциями, и понимающе улыбался. Эти русские всегда волнуются, у них все через край. Официант был стар, мальчишкой помнил те времена, когда Париж был оккупирован, и в отеле «Лютеция», куда он потом устроился работать, размещался офис гестапо. Гестапо выбрало этот роскошный, в стиле ар нуво, отель – для своей штаб-квартиры, и здесь принимали доносы, сюда ходили парижане жаловаться на соседей, рассказывать о подозрительных личностях. На дверях отеля «Лютеция» в те годы (официант помнил это хорошо) была специальная табличка – для русского населения Парижа. Надпись на табличке гласила: «Доносы русских на русских не принимаются». Официант улыбнулся. Даже гестапо устало, а они, бедные, как выдерживают?

Тот факт, что при участии России или без ее участия, но новая империя уже построена, и руководство ее находится в Америке, – оспорить было затруднительно. Оставалось решить, как примкнуть к новой силе, на каких условиях сдаться. Уже и капитуляции России никто не требовал, уже всем и везде было понятно, что кончилось время ее жизни, а дальше будет лишь смерть, а лидеры поверженного государства все еще решали, как, на каких основаниях выкинут они белый флаг. Уже отпали от былой империи сопредельные страны и некогда покоренные земли, уже высылали ее представителей из некогда подмандатных территорий, уже и верная Украина выразила желание вступить в НАТО и поставить у себя американские военные базы – а Россия все размышляла: а вдруг пронесет? По сути дела, вопрос был только в сроке, который отпущен для агонии, – и ни в чем больше. Уже заселялся китайцами Дальний Восток, уже православная Грузия клялась в верности новому хозяину – Америке, уже объявили новые хозяева мира, что их следующая цель – Белоруссия, а Россия все прикидывала: может, до этих пор дойдут – да и остановятся? Однако останавливаться новая империя не собиралась. Россия будет уничтожена, это видели все, кто мог и хотел смотреть, и лидеры русских партий лишь искали стратегию, способную скорректировать планы уничтожения России в отношении их собственной персональной судьбы.

Кузин привез отцу футболку, приобретенную в Америке, – из полиэтиленового пакета он торжественно извлек майку с надписью «Чикагские апачи», показал отцу, расправив майку так, чтобы надпись была видна во всей красе. Футболка выглядела странно, если смотреть на нее, не будучи знакомым с реалиями заокеанской культуры. Если бы Германия победила в сороковые годы и затем начала выпуск футболок «Баварские евреи» – это выглядело бы примерно так же.

Значит, думал он, даже некрасивый поступок может стать основанием искусства? Если поступок осознан в картине, он перестает быть некрасивым.