Kitobni o'qish: «Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями», sahifa 2
Testimonia paupertatis (лат.) – свидетельства о бедности, документы о банкротстве, т. е. признание собственной капитуляции.
Тайна теологии есть антропология – основной тезис всей книги Фейербаха. Он стремится доказать, что само непротиворечивое представление о христианском Боге есть результат нашего самопознания и приписывания Богу найденных самим человеком в себе свойств. Здесь Фейербах ссылается на Гегеля, для последнего история завершается совершенной формой сознания, реализацией абсолютного духа, иначе говоря, совпадением человеческого мышления с божественным устройством мира. Фейербах это понимает так, что человек, наконец, осознает собственное совершенство, а не только совершенство, приписываемое им Богу.
«Безграничная свобода и личность» современного мира отразились на христианской религии и теологии настолько, что давно исчезло различие между творящим Святым Духом божественного откровения и все перерабатывающим человеческим духом, а сверхъестественное и сверхчеловеческое содержание христианства давно уже приняло естественный, антропоморфический характер. И тем не менее, в силу нерешительности и неопределенности современной теологии, в ней все-таки живет, подобно призраку, сверхчеловеческая, сверхъестественная сущность древнего христианства. Но автор не намерен доказывать, что этот современный призрак есть только иллюзия, самообман человека: он считает такое доказательство неинтересным с философской точки зрения. Призраки суть тени прошлого: они неизбежно наводят на вопрос: что представлял из себя некогда призрак, когда он был облечен в плоть и кровь?
Антропоморфический – то же, что антропоморфный, подобный человеку по внешним признакам и наблюдаемым действиям.
Но автор просит благосклонного и главным образом неблагосклонного читателя не забывать о том, что автор, черпающий материал из прошлого, сын не старого, а нового времени и пишет для современников, что рассматривая первоначальную сущность призрака, он не теряет из виду его современного облика, что этот труд, носящий патологический или физиологический характер, преследует терапевтическую или практическую цель.
Эта цель заключается в рекомендации пневматических ванн, в наставлении относительно употребления и пользы холодной воды естественного разума, в попытке воскресить древнюю простую ионическую гидрологию в области умозрительной философии, в частности в умозрительной философии религии. Древнее ионическое учение, в особенности Фалеса, в своем первоначальном виде гласит так: Вода есть источник всех вещей и существ, следовательно, также и богов. Ибо дух или бог, который, по Цицерону, присутствует, вместе с водой, при возникновении всех вещей, как особое существо, есть, очевидно, позднейший придаток языческого теизма.
Сократовское «познай самого себя», служащее истинным эпиграфом и темой предлагаемого труда, вовсе не противоречит естественной простоте ионической мудрости, когда она понимается в должном смысле. Вода есть не только физическое средство рождения и питания, каким ее считала старая, ограниченная гидрология, но полезное психическое и оптическое лекарство. Холодная вода проясняет зрение. Один вид прозрачной воды доставляет неизъяснимое наслаждение. Эта оптическая ванна освежает душу и проясняет ум. Вода с магической силой влечет нас к себе, вглубь природы; в ней же отражается наш собственный образ. Вода есть подобие самосознания, подобие человеческого глаза, естественное зеркало человека. В воде смело освобождается человек от всяких мистических покровов; он погружается в воду в своем истинном, в своем голом виде; в воде исчезают все сверхъестественные иллюзии. Так некогда в воде ионической натурфилософии угас светильник языческой астротеологии.
В этом заключается целительная сила воды, благотворность и необходимость пневматического водолечения, особенно для такого робкого, самообольщающегося и изнеженного поколения, как наше.
Мы вовсе не намерены строить иллюзий относительно воды, светлой, чистой воды естественного разума, и связывать сверхъестественные представления с противоядием супранатурализма. Разумеется, «вода есть лучший элемент», однако и «мера есть также лучшее». Сила воды есть сила в себе самой, ограниченная мерой и определенная целью. Вода тоже подвергается иногда неизлечимым болезням. К последним относится венерическая болезнь современных ханжей, рифмоплетов и эстетов, которые судят о ценности вещей только по их поэтическим достоинствам и, признавая иллюзию иллюзией, не стыдятся защищать ее ради ее красоты, которые так пусты и лживы, что не чувствуют, что иллюзия прекрасна лишь до тех пор, пока она считается истиной. Но этих безнадежно пустых, сладострастных субъектов вовсе и не имеет в виду пневматический врач – гидропат. Только тот, кто ставит скромный дух истины выше поверхностной, обманчивой красоты, кто считает истину прекрасной, а ложь отвратительной, только тот достоин и способен принять святое крещение водой.
Фейербах грубо сравнивает эстетизм с венерической болезнью, исходя из двух устоявшихся в культуре образов Венеры: «богиня красоты» и «богиня любви».
Предисловие ко второму изданию
Нелепые и вероломные суждения, высказанные по поводу моей книги со времени появления первого издания, вовсе не удивили меня, потому что других я не ждал и, рассуждая разумно и справедливо, не мог ждать. Эта книга поссорила меня с Богом и миром. Я имел преступную дерзость уже в предисловии указать на то, что «христианство пережило некогда свой классический период, а ведь только истинное, великое, классическое достойно быть предметом мышления, все же неклассическое относится к области комедии или сатиры. Поэтому, чтобы представить христианство в качестве объекта, достойного мышления, я должен был отрешиться от трусливого, бесхарактерного, беллетристического, комфортабельного, кокетливого, эпикурейского христианства наших дней и перенестись в те времена, когда Христова невеста была еще целомудренной, чистой девой, когда она еще не вплетала в терновый венец своего небесного жениха розы и мирты языческой Венеры, когда она еще не имела сокровищ на земле, но зато в изобилии наслаждалась тайнами сверхъестественной любви». Итак, я имел преступную дерзость вызвать на свет из мрака прошлого истинное христианство, от которого отреклись современные мнимые христиане, и сделал это не с похвальным и разумным намерением представить современное христианство в качестве non plus ultra человеческого ума и чувства, а с противоположной «нелепой» и «преступной» целью объяснить христианство более высоким и общим принципом.
Более высокий и общий принцип – гуманизм и антропоцентризм, из духа которого в своей книге Фейербах и выводит христианство, считая его просто гуманизмом, но замаскированным разными религиозными поверьями и атрибутами.
Благодаря этой преступной моей цели меня предали проклятию современные христиане, и особенно богословы. Я поразил умозрительную философию в ее самое чувствительное место, затронул ее point d’honneur. Я безжалостно разоблачил ее мнимое согласие с религией, доказав, что ради этого согласия она лишила религию ее истинного, существенного содержания.
С другой стороны, я показал в чрезвычайно фатальном свете т. н. позитивную философию, доказав, что оригинал ее идола есть не кто иной, как человек, что личность нераздельна с плотью и кровью. Одним словом, моя экстраординарная книга явилась неожиданным ударом для ординарных философов – профессоров.
Каламбур Фейербаха: экстраординарный в значении необычайный, ни на что не похожий (с одобрением или неодобрением, в зависимости от контекста) и экстраординарный, в университете – внештатник, профессор-совместитель, в отличие от ординарного профессора, находящегося в штате и поэтому определяющего, как будет преподаваться философия. Выражение «ординарный ум» в смысле «шаблонный» тогда уже употреблялось как неодобрительное.
Далее, к сожалению, мои чрезвычайно неполитические, хотя интеллектуально и нравственно необходимые разъяснения темной сущности религии навлекли на меня немилость политиков, как тех, которые пользуются религией как средством унижения и эксплуатации человека, так и тех, которые находят, что религия не имеет ничего общего с политикой, и поэтому любят свободу в области промышленности и политики и ненавидят ее в области религии. Моя неосторожная попытка называть вещи своими именами оказалась ужасным, непростительным нарушением современного этикета.
В хорошем обществе господствует нейтральный, бесстрастный тон условных иллюзий и лжи. Поэтому не только политические, но даже религиозные и научные вопросы, составляющие «злобу дня», обсуждаются в этом тоне. Сущностью нашего века является ложь, ложь во всем, начиная с политики и науки и кончая религией и нравственностью. Всякий, кто говорит теперь правду, считается «необразованным», а «необразованность» равносильна безнравственности. Нравственным и достойным уважения считается лицемерное отрицание христианства, кажущееся его утверждением; безнравственным и преступным – искреннее, нравственное отрицание христианства – отрицание, откровенно называющее себя отрицанием. Нравственной является произвольная игра с христианством, позволяющая как бы соглашаться с одним его принципом и на самом деле игнорировать другой; ибо «одно сомнение, согласно Лютеру, влечет за собой все другие, по крайней мере, в принципе; безнравственно серьезное отречение от христианства в силу внутренней необходимости. Нравственна беcтактная половинчатость; безнравственна уверенная в себе, убежденная целостность; нравственно легкомысленное противоречие; безнравственна строгая последовательность; нравственна посредственность, не умеющая проникать в глубину вещей; безнравствен гений, изучающий предмет до основания; – короче: нравственна одна только ложь, скрывающая зло истины или – что теперь одно и то же – истину зла.
Истина считается в наши дни не только безнравственной, но и ненаучной. Истина – граница науки. Свобода плавания немецких кораблей по Рейну простирается только jusqu’à la mer; свобода немецкой науки – jusqu’à la vérité.
jusqu’à la vérité (фр.) – до истины, то есть не переходя к ней самой.
Когда наука достигает истины, она перестает быть наукой и делается объектом полиции – полиция есть граница между истиной и наукой. Истиной является человек, а не разум in abstracto, жизнь, а не мысль, остающаяся на бумаге. Поэтому мысли, переходящие непосредственно из пера в кровь, из разума в человека, перестают быть только научными истинами. Наука в сущности является теперь бесполезной, но за то и безвредной игрушкой ленивого разума; она стала заниматься вещами безразличными для жизни и человека; но даже и в противном случае она все же настолько скучна и бесполезна, что никто о ней не думает. Поэтому необходимым качеством настоящего, почтенного, признанного ученого является пустота ума, холодность сердца, отсутствие настроения – одним словом, бесхарактерность. Эти качества особенно необходимы для ученого, который, в силу своей науки, должен касаться щекотливых вопросов времени. Но ученый, отличающийся неподкупной любовью к истине, решительностью и твердостью, поражающий зло в корне, доводящий всякое дело до кризиса, до окончательного разрешения, – такой ученый уже не есть ученый. Боже сохрани! он – «Герострат». Его необходимо как можно скорей вздернуть на виселицу, или по крайней мере, пригвоздить к позорному столбу. Последнее предпочтительнее; ибо смерть на виселице, по началам современного «христианского государственного права, считается неполитичной и «нехристианской», так как она есть смерть очевидная и бесспорная; а пригвождение к позорному столбу, как смерть гражданская, отвечает лицемерному духу политики и христианства, ибо не кажется смертью. А ведь отличительной чертой времени является ложь, чистейшая ложь во всех сколько-нибудь щекотливых вопросах.
Немудрено поэтому, что в век иллюзорного, номинального христианства сущность христианства была так неодобрительно встречена. Христианство настолько отстало от жизни и практики, что даже официальные и ученые представители христианства, богословы, не знают уже или, по крайней мере, не хотят знать, что такое христианство. Чтобы убедиться в этом собственными глазами, стоит только сравнить упреки, сделанные мне богословами, напр. по поводу веры, чуда, провидения, ничтожества мира, с историческими свидетельствами, которые я, в этом втором издании, снабдил особенно многочисленными примечаниями. Рассмотрев эти упреки, можно увидеть, что они относятся не ко мне, а к самому христианству, что «негодование» богословов вызвано не моей книгою, а истинным, но совершенно чуждым им по духу содержанием христианской религии. Не мудрено, что люди, которые, вероятно, от скуки, отнеслись с аффектированной страстностью к давно отжившему и (увы!) столь ничтожному вопросу как противоречие между католицизмом и протестантизмом, и не постыдились поднять серьезный спор о смешанном браке, – не мудрено, что эти люди сочли возмутительным анахронизмом книгу, доказывающую на основании исторических документов, что не только смешанный брак, брак между верующими и неверующими, но и брак вообще противоречит истинному христианству, ибо истинный христианин – а разве христианские правительства, христианские пастыри, христианские учителя не обязаны заботиться, чтоб все мы были истинными христианами? – не знает другого зачатия, кроме зачатия от Святого Духа, не ведает иного населения, кроме населения небес, а не земли.
Поэтому шум, вызванный моей книгою, не заставил меня изменить свой взгляд. Я еще раз подверг свою книгу спокойной и самой строгой исторической и философской критике, исправил по возможности ее формальные недостатки, дополнил ее новыми фактами и неопровержимыми историческими свидетельствами. Может быть, теперь, когда я пополнил свой постепенный анализ историческими справками, всякий имеющий глаза сознается, хотя бы и помимо своей воли, что моя книга есть точный, верный перевод христианской религии с образного языка восточной фантазии на простой, всем понятный немецкий язык.
<…> Я смотрю на идею как на веру в историческую будущность, в торжество истины и добродетели, поэтому идея имеет для меня только политическое и нравственное значение. Зато в области собственно теоретической философии я, в прямую противоположность Гегелю, считаюсь только с реализмом и материализмом в указанном смысле. Поэтому основной принцип бывшей доселе умозрительной философии: все, что мое, я ношу в себе самом – древнее omnia mea mecum porto, к сожалению, ко мне не применим.
Вне меня существует множество вещей, которых я не могу носить с собою ни в кармане, ни в голове, но которые я в то же время, как философ, а не как человек, считаю своими. Я духовный естествоиспытатель, а естествоиспытатель должен прибегать к материальным средствам, к инструментам. В качестве духовного естествоиспытателя я написал предлагаемую книгу, содержащую в себе практически доказанный, на примере религии развитый принцип новой философии, такой философии, которая существенно отличается от прежней философии и вполне отвечает истинной, действительной, совокупной сущности человека и которая именно поэтому противоречит воззрениям людей, искалеченных и испорченных нечеловеческой, т. е. античеловеческой религией и умозрением.
<…> Эта философия отрешилась от субстанции Спинозы, от «я» Канта и Фихте, от абсолютного тождества Шеллинга, от абсолютного духа Гегеля и т. п. отвлеченных, только мыслимых или воображаемых вещей и сделала своим принципом действительную, вернее, самую действительную сущность, истинное ens realissimum, человека, т. е. самое позитивное, реальное начало. Она производит каждую мысль из ее противоположности, из материи, из сущности, из чувств и относится к предмету чувственно, т. е. страдательно, прежде чем определить его мысли.
«Я» – принцип, прежде всего, философии Фихте как последователя Канта, начальная точка самосознания, отсюда следуют остальные принципы, как соотносимые с этим начальным импульсом мышления.
Абсолютное тождество – принцип философии Шеллинга, начальное тождество бытия и сознания, из которого выводятся особенности бытия и нашего мышления.
Абсолютный дух – понятие философии Гегеля, означающее интеллектуальный принцип, реализующийся в бытии и определяющий само существование и развитие бытия как такового. Этот абсолютный дух в конце концов познает себя, в том числе через наше человеческое сознание, так что бытие в итоге совпадет с мышлением.
ens realissimum (лат.) – самое реальное существо.
Страдательно – Фейербах имеет в виду понимание чувства как аффекта, то есть страдания, переживания. Предмет надо пережить, испытать его на себе, прежде чем сделать предметом мысли.
Поэтому моя книга является, с одной стороны, истинным, облеченным в плоть и кровь, очеловеченным результатом прежней философии, с другой – она имеет столь малое отношение к категории умозрений, что представляет скорее ее прямую противоположность, даже отрицание умозрения. Умозрение заставляет религию говорить только то, что сама она измышляет и выражает гораздо лучше, чем религия; она определяет религию, но сама ею не определяется; она не выходит из пределов себя самой. Я даю религии возможность высказаться самой; я играю роль слушателя, переводчика, а не суфлера. Моя единственная цель – не изобретать, а вскрыть существование; мое единственное стремление – правильно видеть. Не я, а религия поклоняется человеку, хотя она, или вернее, теология отрицает это. Не только я, но и сама религия говорит: человек есть Бог. Бог есть человек. Не я, а сама религия отрекается от Бога, который не есть человек, а только ens rationis; она заставляет Бога сделаться человеком, и только этот ставший человеком, по-человечески чувствующий и мыслящий Бог становится предметом ее поклонения и почитания. Я только разоблачил тайну христианской религии, сорвал с нее противоречивый и ложный покров теологии – и, как оказывается, совершил настоящее святотатство.
В этом абзаце слово умозрение употребляется в смысле более близком к слову «теория», чем к слову «спекуляция», иначе говоря, включает в себя как догадки и соображения, так и обобщения, позволяющие говорить о религии прямо, при этом поднимаясь над ее интересами.
Если даже моя книга носит отрицательный, безбожный, атеистический характер, то ведь не надо забывать, что атеизм – по крайней мере, в смысле моей книги – есть тайна самой религии: ибо религия не только внешним образом, но и по существу, не только в мыслях и воображении, но всем сердцем своим верит исключительно в истинность и божественность человеческого существа. Или пусть мне докажут ошибочность и неправильность моих исторических и рациональных аргументов. Пусть попытаются опровергнуть их, но не путем юридических оскорблений, не путем богословских иеремиад, или избитых спекулятивных фраз, а путем таких доводов, которых я сам не опроверг самым основательным образом в этой книге.
<…> В первой части я доказываю, что истинный смысл теологии есть антропология, что между определениями божественной и человеческой сущности, следовательно, между божественным и человеческим субъектом нет различия, что они тождественны; ибо если, как в богословии, предикаты выражают не случайные качества акциденции, а сущность субъекта, то между предикатом и субъектом нет разницы и предикат может быть поставлен на место субъекта; в этом отношении я отсылаю к Аналитике Аристотеля, или хотя бы к Введению Порфирия. Во второй части я показываю, что различие, которое делают, или вернее, считают нужным делать, между теологическими и антропологическими предикатами, ничтожно и бессмысленно.
Наглядный пример. В первой части я доказываю, что Сын Божий в религии есть сын действительный, сын Бога в том же смысле, в каком человек есть сын человека, и вижу истину, сущность религии в том, что она понимает и утверждает глубоко человеческое отношение как отношение божественное. Во второй части я утверждаю, что если не в самой религии, то в рефлексии ее Сын Божий считается сыном не в естественном, человеческом, а в совершенно ином, противоречащем природе и разуму, следовательно, в нелепом и непонятном смысле, и нахожу в этом отрицании человеческого смысла и разума противоречие истине, отрицательный момент религии.
<…> Но многие ошибаются, предполагая, что я имел в виду только обыкновенную теологию, от которой я, напротив, старался держаться как можно дальше, ограничиваясь самым существенным, самым строгим, самым необходимым определением предмета. Так, напр., рассматривая таинства, я остановился только на двух, потому что в строгом смысле, согласно толкованию Лютера, есть только два таинства. Следовательно, я ограничивался только тем определением, которое сообщает предмету общий интерес, возвышает его над ограниченной сферой теологии, и таким образом я имел в виду умозрительную теологию или философию. Я говорю теологию, а не теологов; ибо я умею останавливаться всюду только на том, что составляет primam causam, оригинал, а не копию, принципы, а не личности, род, а не индивидов, объекты истории, а не объекты chronique scandaleuse.
Два таинства – Лютер, как и большинство протестантов, признавал лишь два таинства. Это крещение и евхаристия, как указанные в тексте Библии и тем самым учрежденные авторитетом Писания, полагая все остальные таинства, например, исповедь, брак или торжественное возведение в священство, позднейшими условными обычаями, которые могут иметь какую-то нравственную пользу, но могут и не иметь или служить основанием злоупотреблений. Католическая церковь признает семь таинств: крещение, миропомазание, евхаристию, брак, исповедь, священство и елеосвящение (последнее помазание) – как совершаемые в храме. Некоторые из них, как все помазания, были созданы в древнейшей церкви, другие, как исповедь и брак, появились позднее. Православная церковь иногда признает эти же семь таинств, называя все остальные освящающие обряды «тайнодействами», иногда расширяет этот список, добавляя также пострижение в монашество, отпевание покойного, освящение воды и освящение различных предметов (которое в католической церкви называется «тайнодейством», а не «таинством») и некоторые другие. Фейербах имеет в виду, что он не будет рассматривать подробности внутренней жизни отдельных церквей, но только христианство как причину в том числе возникновения церкви.
Prima causa (лат.) – первопричина
Сhronique scandaleuse (фр.) – скандальная хроника, хроника скандалов
Если бы моя книга заключала в себе только вторую часть, то можно было бы упрекнуть меня в исключительно отрицательной тенденции, и положение «религия есть ничто, нелепость» принять за существенное содержание ее. Но я не говорю: Бог есть ничто, Троица ничто, Слово Божие ничто и т. д. (поступить так было бы весьма легко). Я показываю только, что они не то, чем они являются в иллюзии теологии, что они не иноземные, а родные нам мистерии человеческой природы. Я показываю, что религия принимает мнимую, поверхностную сущность природы и человечества за их истинную, внутреннюю сущность, а их истинную, эзотерическую сущность представляет себе в качестве другого, особого существа, благодаря чему все религиозные определения Бога, напр., определения Слова Божия по крайней мере, не отрицательные в вышеуказанном смысле – определяют или объективируют только истинную сущность человеческого слова.
