Kitobni o'qish: «В паутине», sahifa 3

– Думаешь, Барри одобрил бы это, дорогая?

– Почему нет? – пожала плечами Донна. – Барри не понравилась бы отставшая от моды жена. Он всегда был современным.

Вирджиния со вздохом покачала головой. Она никогда бы не подстригла волосы. Ведь их так любил перебирать Эдмонд, он ими восхищался.

– Нед зарывался лицом в мои волосы и говорил, что они похожи на ароматный солнечный свет, – говорила она.

После гибели мужа Донна жила вместе с единокровной старшей сестрой Теклой в доме отца Джона Пенхоллоу, прозванного Утопленником во избежание путаницы с другим Джоном Пенхоллоу, который ни разу не тонул. Поначалу Донна хотела уехать, чтобы учиться на медсестру, но Утопленник наступил своей слоновьей стопой на горло этому желанию. Донна сдалась, поскольку проще было уступить, чем сопротивляться.

Ее горластый родитель запросто укладывал людей на лопатки одним только криком. Гнев Утопленника был печально известен всему клану. Когда его упрекали в дурном нраве, он отвечал: «Если бы я не гневался, мои жены повесились бы от скуки».

Утопленник вдовел уже вторично. С первой женой, Дженни Пенхоллоу, он начал пререкаться сразу после венчания. Когда супруги узнали, что ждут ребенка, то яростно заспорили, в какой колледж пошлют его учиться. Но вместо младенца мужского пола родилась Текла, и повод для споров отпал сам собой, во всяком случае для Джона.

Однако отыскивались новые поводы для разногласий, и постоянные ссоры вылились в такой капитальный раздор, что клан заподозрил: супруги того и гляди разъедутся, хотя, конечно, не разведутся. Последнего никто и в мыслях не допускал. Но Утопленник не видел в разъезде никакого смысла, ибо вынужден был бы нанять экономку. «Лучше я буду спорить с Дженни, чем с любой другой бабенкой», – говорил он.

Когда бедняжка Дженни умерла – «явно от изнеможения», как утверждало семейство, – Утопленник женился на Эмили Дарк, предназначенной в матери Донне. Семейство посчитало Эмили малохольной, когда она согласилась выйти за Утопленника после всех предупреждений о том, какая жизнь ее ожидает. Но Утопленник ни разу не поссорился с Эмили. Она просто ему не перечила, и он втайне подумывал, что жизнь с ней слишком скучна.

Хотя у родителя в запасе имелись лишь две манеры обхождения, Текла и Донна любили его, поскольку для дома он приберегал вторую, лучшую манеру. Когда все делалось сообразно его желаниям, он был вполне сносен. Разделяйте с ним его симпатии и антипатии, позволяйте иногда поразглагольствовать – и вам не найти более приятного человека.

О молодости Джона Утопленника ходило множество причудливых небылиц, из коих самой диковинной являлась история о его ссоре с отцом, когда юный горлодер, посрамивший трубы Иерихона, орал так, что его слышали за две мили, в Трех Холмах. После той легендарной ссоры он нанялся на корабль и отплыл в Новую Зеландию. Во время плавания буян свалился за борт, и семейству сообщили, что он утонул. Клан отслужил по нему панихиду, а отец велел выбить его имя на большом семейном надгробии.

Два года спустя юный Джон вернулся домой, не претерпев особых изменений, если не считать огромной змеи, наколотой на правой руке, богатого запаса отборной брани и стойкого отвращения к морским путешествиям. Некоторые считали, что судно, подобравшее его в море, пошло против замысла Провидения, и зря.

Так или иначе, Джон обзавелся фермой, посватался к Дженни Пенхоллоу и не позволил стесать свое имя с семейного памятника, посчитав его недурным поводом для веселья. Каждое воскресенье Утопленник ходил на кладбище и хохотал над этой надписью.

Сейчас, сидя позади Уильяма И., Джон размышлял, неужели тот настолько самонадеян, что рассчитывает получить кувшин. Конечно же, без всяких сомнений, только он, Джон Утопленник Пенхоллоу, достоин обладать семейной реликвией. Будет чертовски возмутительно со стороны тети Бекки отдать кувшин кому-то другому, и уж он не преминет сообщить ей об этом, употребив все приемлемые и неприемлемые слова.

Его длинная физиономия побагровела от ярости при одной лишь этой мысли, краска залила уродливую лысину, перетекая со лба на макушку. Седые усы встали дыбом. Глаза навыкате смотрели в упор. Он заявит о своих правах любыми словами, более чем доходчивыми. Если кто-то другой получит кувшин, ему придется иметь дело с самим Джоном Пенхоллоу!

«Интересно, из-за чего это Утопленник так злобно бранится про себя?» – подумал дядя Пиппин.

Донна тоже хотела кувшин. С ума по нему сходила. Чувствовала, что обязана его получить. Давным-давно, когда Барри был еще маленьким мальчиком, тетя Бекки пообещала оставить кувшин ему. Так что именно она, вдова Барри, должна владеть этой славной старинной вещью, окруженной романтическим ореолом. Донна всегда страстно желала кувшин. Она не бранилась про себя, как ее отец, но сердито думала, что вряд ли где-то еще можно встретить такую стаю дряхлых гарпий.

7

Снаружи, на перилах веранды, лениво покачивая длинной ногой, сидел Питер Пенхоллоу. На его длинном загорелом хмуром лице застыло презрительное выражение. Лицо Питера всегда было хмурым и скучным, по крайней мере в цивилизованном мире. Он не собирался заходить в комнаты. Не дождетесь, чтобы Питер зашел в клетку, набитую охотниками за наследством. Впрочем, Питер всегда стремился немедленно покинуть любое помещение, даже пустое. Он утверждал, что задыхается в четырех стенах.

Явившись, конечно же против воли, на этот адский прием – будь прокляты прихоти тети Бекки! – он мог хотя бы остаться снаружи, на веранде. Отсюда открывался вид на сверкающую огнями гавань, сюда долетал с залива славный ветерок, не знающий оков, – и как же он любил ветер! Да и на большую цветущую яблоню смотреть куда приятнее, чем на любое женское лицо, попавшееся ему на глаза.

Клан записал Питера в женоненавистники, хотя он вовсе не являлся таковым. Если он кого и ненавидел, то единственно Донну Дарк. Просто женщины его не интересовали, интересоваться ими он даже не пытался, поскольку был уверен, что на свете не существует той, что могла бы разделить его образ жизни. А изменить свое кочевое существование на оседлое никогда не приходило Питеру в голову.

Женщины сожалели об этом, поскольку он был весьма привлекателен. Не красив, «но очень заметен, знаете ли». Его серые орлиные глаза чернели в минуты волнения или под влиянием глубокого чувства. Впрочем, как раз глаза женщинам и не нравились, им становилось не по себе от его взгляда, но они находили красивым его рот, сильный, чувственный и ироничный.

Как заметил дядя Пиппин, семейство, вероятно, пришло бы в восторг от Питера, будь у родичей хоть малейший шанс поближе познакомиться с ним. До сей поры он бежал от семейных уз, будоража воображение клана. Его приключения добавляли остроты пресной жизни родных. Они им очень гордились, ибо исследования и открытия принесли ему известность – «весьма сомнительную», как кисло добавлял Утопленник, – но понять Питера даже не пытались и саркастических усмешек его побаивались.

Питер ненавидел притворство любого рода, а кланам, подобному Пенхоллоу и Даркам, оно всегда свойственно. Иначе они не смогли бы существовать. Но Питер никогда не уступал. «Взгляните на Донну Дарк, – вечно усмехался он. – Притворяется, будто предана памяти Барри, а сама, подвернись ей шанс, тотчас же выскочила бы замуж вторично».

Не то чтобы Питер когда-либо давал себе труд взглянуть на Донну. Он не видел ее с того последнего воскресенья перед своим побегом на судне для перевозки скота, когда она, девочка восьми лет, сидела в церкви через ряд от него.

Очевидцы пересказали Донне язвительный отзыв, который навсегда врезался ей в память. Она не слишком надеялась, что сумеет отплатить обидчику той же монетой. Но имелась среди ее грез и такая, в которой Питер Пенхоллоу, бог знает с какого перепугу, влюбляется в нее и просит руки – лишь для того, чтобы быть с позором отвергнутым. О, с каким достоинством она бы отказала ему! С каким смаком показала бы, что она «вдова, между прочим!». А пока ей приходилось утешаться ненавистью, накалу которой мог позавидовать сам Утопленник.

Питер, инженер-строитель по специальности и исследователь по жизненному призванию, родился в снежную бурю и, пока стихия бушевала, чуть не уморил троих человек – родителей и повитуху. Они оказались отрезаны от мира и едва не замерзли в ту бурную ночь. Когда через какое-то время их откопали и отогрели, среди них обнаружился Питер.

Как утверждала повитуха, тетушка Но, свет еще не видел подобного младенца. Когда она принесла его на кухню, чтобы запеленать, он сам поднял голову и осмотрел все вокруг яркими внимательными глазами.

Тетушка Но никогда не сталкивалась с чем-либо подобным. Она так испугалась, что вздрогнула и уронила Питера. К счастью, он не ушибся, потому что упал на мягкую подушку, и это было первое из череды его чудесных спасений.

Старушка всегда с благоговением рассказывала, что Питер не плакал, явившись в этот мир, как все нормальные дети. «Как будто ему нравятся перемены, – говорила тетушка Но. – Прекрасный, здоровый малыш, но…» – здесь тетушка умолкала, многозначительно качая головой. Семейство Джеффа Пенхоллоу не раздражали ее «но». Из-за них она и получила свое прозвище. Однако в семье считали, что склонность к пессимистическим оговоркам в данном случае ее не подвела.

Питер и впрямь любил перемены. Он родился с душой первопроходца, Бальбоа⁶ или Колумба. Главным соблазном для него стали неизведанные края, куда еще не ступала нога человека. В нем кипела неутолимая жажда жизни. «Жизнь, – бывало, говорил он, – это огромное чудесное приключение, которое мы делим с богами».

В четырнадцать лет он заработал на свое первое кругосветное путешествие, затем трудился на судне, перевозившем скот в Австралию. Вернулся домой со шкурой убитого им тигра-людоеда, которая украсила пол в гостиной его матери, и коллекцией великолепных голубых африканских бабочек, ставшей предметом хвастовства клана.

Он вновь поступил в школу, усердно учился и со временем получил специальность инженера-строителя. Эта профессия позволила ему путешествовать по свету. Заработав достаточно денег, он бросал дела и занимался исследованиями.

Он всегда стремился к неизвестному, не нанесенному на карту, необнаруженному. Семья смирилась с этим. Как сказал дядя Пиппин, Питер не был «домашним» и, по общему убеждению, никогда не мог стать таким. Он слыл героем множества опасных эскапад, о которых клан знал, и тысячи, о которых не ведал. Родня была готова к тому, что Питер вот-вот погибнет. «Когда-нибудь он угодит в кипящий котел», – сказал как-то Утопленник. Сказал не Питеру, поскольку никогда с ним не разговаривал.

Между этими двумя ответвлениями Пенхоллоу существовала давняя вражда, начавшаяся с того, что Джефф Пенхоллоу убил и повесил на воротах Утопленника собаку, которая напала на его овец и не понесла наказания, поскольку хозяин отказался признать ее вину. С того дня никто из чад и домочадцев Утопленника не имел никаких дел, не вел разговоров и прочего с членами семьи Джеффа Пенхоллоу.

Правда, Утопленник ударил и всячески поносил на площади Шарлоттауна человека, посмевшего заявить, что слово Джеффа Пенхоллоу, как и его ручательство, ничего не стоят. А Питер Пенхоллоу отвесил пощечину знакомому, который посмеялся над Теклой Дарк, приправившей имбирный хлеб горчицей. Но эти поступки диктовались верностью клану, а не личными отношениями, которые с каждым годом становились все ожесточеннее и горше.

Когда Барри Дарк, кузен и лучший друг Питера, объявил, что собирается жениться на Донне, Питер вышел из себя не на шутку. Он просто отказался принять это и так сильно рассорился с Барри, что даже Джефф Пенхоллоу посчитал – Питер зашел слишком далеко.

Когда наступил день свадьбы, Питер уже охотился на оленей в Новой Зеландии, весьма огорченный двумя обстоятельствами. Во-первых, женитьбой Барри на девушке из треклятой семейки, а во-вторых, тем, что, будучи левшой явным и несомненным, не смог поступить в ряды экспедиционного корпуса и отправиться воевать.

Барри был сильно задет поступком Питера, и с тех пор в их отношениях появился ледок, которому не суждено было растаять, потому что Барри не вернулся с фронта. Это оставило горечь в душе Питера и укрепило его ненависть к Донне Дарк.

Он не собирался идти на прием к тете Бекки. В этот день он планировал отправиться в исследовательскую экспедицию к верховьям Амазонки. Питер уложил и увязал свой багаж, насвистывая с беззаботным мальчишеским удовольствием: скоро, очень скоро он окажется далеко отсюда.

Он слишком долго торчал дома, целый месяц. Но, слава богу, не задержится и минутой дольше. Через несколько недель он окажется за тысячу миль от всех этих мелких дрязг, ничтожных пристрастий и неодобрения Дарков и Пенхоллоу; от мира, где женщины стригут волосы так, что со спины и не определишь, старуха перед тобой или девушка-подросток. Там никто не станет стонать: «Что о тебе подумают люди, Питер?» – если ты что-то сделал или не сделал.

– Клянусь девятью богами Клузиума⁷, эти места не увидят меня в ближайшие десять лет! – объявил Питер Пенхоллоу тем утром, сбегая по ступенькам к машине брата, который ждал его, чтобы отвезти на станцию.

И тотчас судьба, шаловливо хихикнув, похлопала его по плечу. Сводная сестра Нэнси, вся в слезах, вышла во двор. Она не сможет попасть на прием, если он не отвезет ее. Машина мужа сломалась. А она должна быть там. У нее не останется ни единого шанса получить этот милый старый кувшин, если она не доберется туда.

– Молодой Джефф может отвезти тебя. Я дождусь вечернего поезда, – любезно предложил Питер.

Молодой Джефф не согласился. Ему нужно копать репу. Он может потратить полчаса, чтобы подбросить Питера на станцию, но не намерен весь день торчать в Индиан-Спрингс.

– Отвези ее сам, – сказал он. – А потом успеешь на вечерний поезд. Все равно тебе сегодня нечего делать.

Питер неохотно согласился. Впервые в жизни он сделал то, чего очень не хотел. Но Нэнси была такой милой малышкой, его любимицей. Она легко уломала его своими «О Питер!», «Ну, Питер!». Раз она прикипела сердцем к чертову кувшину, он не станет лишать ее шанса его заполучить.

Если бы Питер мог предвидеть, что фортуна уготовила для него, повез бы он Нэнси на прием или отказался? Сделал бы он это сейчас, зная обо всем, что произошло на приеме и после? Спросите у него сами.

Итак, Питер появился у тети Бекки, но был мрачен и не зашел в дом. Он не объяснил настоящей причины – при всей своей ненависти к притворству. Возможно, он не признавался в этом даже самому себе. Питер, который не страшился ни единого существа на свете, ни змей, ни тигров, в глубине души побаивался тетю Бекки.

Да и сам дьявол, считал Питер, испугался бы этого язвительного старого языка. Добро бы еще она наносила ему, как всем прочим, прямые удары. Но для Питера у тети Бекки имелась иная тактика. Она с улыбкой произносила перед ним короткие речи, лаконичные, тонкие и опасные, словно порез бумагой, и Питер оказывался беззащитным перед ними. Поэтому он устроился на перилах веранды.

Лунный Человек расположился в другом ее конце, а Большой Сэм Дарк и Маленький Сэм Дарк расселись в кресла-качалки. Питер ничего не имел против этой компании, но содрогнулся, когда на веранду явилась и уселась на единственный оставшийся стул миссис Тойнби Дарк, начав, как обычно, жаловаться на недомогания и закончив лицемерным благодарением Небу за то, что она такая, какая есть.

– Современные девушки слишком крепки здоровьем, – вздыхала миссис Тойнби. – Это несколько вульгарно, как ты считаешь, Питер? В девушках я была очень хрупкой. Однажды упала в обморок шесть раз за день. Не уверена, что обязана заходить в эту душную комнату.

Питер ответил ей довольно грубо, но его можно простить, поскольку в последний раз он был так напуган, когда перепутал аллигатора с бревном.

– Если вы останетесь здесь в обществе четверых холостых мужчин, дорогая Алисия, тетя Бекки решит, что у вас имеются матримониальные планы, и тогда вы лишитесь шанса получить кувшин.

Миссис Тойнби позеленела от сдерживаемого гнева, бросила на него взгляд, заменявший непечатные слова, и ушла вместе с Вирджинией Пауэлл. Питер тотчас принял меры предосторожности, забросив лишний стул через перила в кусты спиреи.

– Прошу прощения за мои рыдания, – сказал Маленький Сэм, подмигивая Питеру и вытирая воображаемые слезинки.

– Мстительна, она очень мстительна, – заметил Большой Сэм в сторону ретировавшейся миссис Тойнби. – И хитра, как сатана. Тебе не следовало ссориться с ней, Питер. Она припомнит тебе все, если сможет.

Питер рассмеялся. Что значила мстительность миссис Тойнби для того, кого ждали соблазнительные тайны неизведанных джунглей Амазонки? Он погрузился в мечты о них, пока оба Сэма дымили трубками и размышляли каждый о своем.

8

Маленький Сэм Дарк, ростом шесть футов и два дюйма⁸, и Большой Сэм Дарк, ростом пять футов один дюйм⁹, приходились друг другу кузенами. Большой Сэм был старше на шесть лет, и прилагательное, которое в детстве звучало вполне логично, приложилось к нему на всю жизнь, как часто случалось в Роуз-Ривер и Малой Пятничной бухте.

Оба Сэма, бывшие моряки-грузчики-рыбаки, уже тридцать лет жили вдвоем в небольшом доме Маленького Сэма, что морской ракушкой прилепился к красному мысу бухты.

Большой Сэм был прирожденным холостяком. Маленький Сэм – вдовцом. Его женитьба осталась так далеко в смутном прошлом, что Большой Сэм уже почти простил кузена за нее, хотя и попрекал иногда в частых ссорах, которыми они оживляли свою довольно монотонную жизнь приставших к берегу моряков.

Ни сейчас, ни прежде оба не отличались красотой, но их мало волновал сей факт. Лицо Большого Сэма было скорее широким, чем длинным, а борода – пламенно-рыжей, что являлось редкостью среди Дарков, внешность которых по большей части соответствовала фамилии. Он никогда не умел, да так и не научился готовить, зато стал хорошей прачкой и рукодельником. Он здорово наловчился в вязании носков и плетении рифм, которые ему самому очень нравились.

Большой Сэм сочинял эпические поэмы и с удовольствием декламировал их неожиданно мощным для столь тщедушного тела голосом. Даже Утопленник едва ли мог реветь громче. В дурном настроении Сэм чувствовал, что упустил высокое призвание и никто не понимает его. А еще – что почти все будут прокляты в этом мире. «Мне следовало стать поэтом», – скорбно вещал он своей оранжевой кошке Горчице. Кошка всегда соглашалась с ним, а вот Маленький Сэм иногда презрительно фыркал.

Если у Большого Сэма и водилось тщеславие, то все оно было тщательно вытатуировано в виде якорей на его руках. Якоря, на его вкус, были симпатичнее и больше приличествовали моряку, чем змеи, как у Утопленника. Большой Сэм всегда считался либералом в политике, на стене над его кроватью висел портрет сэра Уилфрида Лорье¹⁰. Того уже не было в живых, он ушел в прошлое, но, по мнению Большого Сэма, ни один современный лидер не стоил и праха с его ботинок. Премьеры и кандидаты вырождались, как и все прочее.

Малая Пятничная бухта представлялась Большому Сэму лучшим местом на свете, и любые возражения по этому поводу он с ходу отметал. «Мне нравится, когда у моего порога плещется море, одно только синее море», – пояснил он заезжему писаке, который снял на лето коттедж у бухты. (Приезжий поинтересовался, не кажется ли Сэму уж слишком уединенным этот живописный уголок.) «Насмешливость – свойство его поэтической натуры», – пояснил Маленький Сэм, чтобы писака не подумал, будто Большой Сэм не в своем уме. Маленький Сэм жил с тайным страхом, а Большой – с тайной надеждой, что писака «вставит их в свою книгу».

На фоне тощего Большого Сэма Маленький Сэм выглядел громадным. Лоб занимал буквально половину его веснушчатого лица, а сеть больших фиолетово-красных прожилок на носу и щеках наводили на мысль о чудовищном пауке. Он носил огромные вислые усы подковой, которые казались лишними на его физиономии.

Зато Маленький Сэм был добродушен, с удовольствием и умением стряпал, особенно свои знаменитые гороховые супы и устричные похлебки. Его политическим идолом стал сэр Джон Макдональд¹¹, чей портрет висел у него над полкой с часами; кое-кто слышал, как он говорил – в отсутствие Большого Сэма, – что, чисто теоретически, восхищается бабёнками.

У Маленького Сэма имелось безобидное хобби – собирать черепа на старом индейском кладбище неподалеку от бухты и украшать ими изгородь вокруг картофельного поля. Каждый раз, когда он притаскивал домой очередной череп, меж ним и Большим Сэмом вспыхивала ссора. Большой Сэм утверждал, что это неприлично, неестественно и не по-христиански. Но черепа оставались на своих шестах.

Тем не менее в иных вопросах Маленький Сэм нередко считался с чувствами Большого. Когда-то он носил в ушах огромные круглые золотые серьги, но отказался от них в угоду Большому Сэму, который был фундаменталистом и не считал ношение серег приличным для пресвитериан¹².

Оба Сэма питали к старому кувшину Дарков чисто академический интерес. Их двоюродное родство вряд ли давало им какие-либо преимущества. Но они никогда не пропускали ни одного собрания клана. Большой Сэм, вероятно, находил здесь материал для своих стихов, а Маленький любовался на симпатичных девушек. Сейчас он отметил, какой красоткой стала Гая Пенхоллоу, а вот Тора Дарк чуток располнела. Что-то новое, на удивление соблазнительное появилось в Донне Дарк. Сара, дочь Уильяма И., несомненно, оставалась красива, но она была квалифицированной медсестрой и, как подозревал Маленький Сэм, слишком много знала о своих и чужих внутренностях, чтобы стать по-настоящему привлекательной. Что же касается дочери миссис Альфеус Пенхоллоу, этой Нэн, о которой так много говорили, то Маленький Сэм мрачно решил, что она «слишком броская».

И конечно же, Джоселин Дарк. Эта всегда была заметной. Что за дьяволенок пробежал меж ней и Хью? Маленький Сэм считал, что слово «дьяволенок» звучит мягче и менее богохульно, чем «дьявол». Для старого морского волка Маленький Сэм слишком беспокоился о своей речи.

Освальд Дарк стоял в дальнем конце веранды, устремив огромные, безучастные агатово-серые глаза к небу и золотому краю земли, к просторам Серебряной бухты. Как обычно, он был бос и облачен в черное полотняное пальто, почти достающее до пола. Длинные, темные, без единого проблеска седины, волнистые, как у женщины, волосы он расчесывал на прямой пробор. Несмотря на впалые щеки, его лицо оставалось странно гладким, лишенным морщин.

Дарки и Пенхоллоу ныне стыдились его столь же истово, сколь прежде гордились им. В молодости Освальд Дарк считался блестящим студентом, способным со временем войти в правительство. Никто не знал, почему он «съехал». Некоторые кивали на несчастную любовь, другие – на переутомление: малый просто перетрудился. Иные перекладывали вину на бабушку Освальда, которая была пришлой – из Болотного края, с востока. Кто знает, какую дурную струю она, возможно, добавила в чистую кровь Дарков и Пенхоллоу?

Какой бы ни была причина, Освальд Дарк ныне считался безвредным сумасшедшим. Он бродил по красивым дорогам острова, а в лунные ночи еще и весело распевал, время от времени преклоняя колени перед небесным светилом. Когда луна не появлялась, он был горько несчастен и рыдал в лесах и чащах.

Если ему хотелось есть, он заходил в первый попавшийся дом, громко стуча в дверь, словно отказывал хозяевам в праве ее запирать, и царственно требовал еды. Поскольку все его знали, он получал требуемое, и не было семьи, которая не приютила бы его холодной зимней ночью.

Иногда он исчезал из виду на неделю или около того. Но, как сказал Уильям И., у него имелось необъяснимое чутье на все семейные сборища, и он неизменно посещал их, хотя редко удавалось убедить его зайти в дом, где они проходили.

Как правило, он не обращал внимания на людей, которых встречал во время своих скитаний, разве что окидывал их мрачным взглядом в ответ на шутливый вопрос «Как поживает луна?», но никогда не проходил мимо Джоселин Дарк, не улыбнувшись ей жутковатой улыбкой, а однажды заговорил с ней: «Вы тоже ищете луну, я знаю. И вы несчастны, потому что не можете достать ее. Но лучше хотеть луну, даже если ее не достать, прекрасную серебряную далекую Леди Луну, столь же недосягаемую, как любая совершенная вещь, чем желать и получить что-то другое. Никто этого не знает – только вы и я. Это чудесный секрет, правда? Остальное не стоит внимания».

9

Собравшиеся в гостиной слегка заволновались. Какой бес или бесовка – кто их знает – задерживает Амброзин Уинкворт с кувшином?

Тетя Бекки лежала неподвижно и безмятежно разглядывала гипсовую лепнину на потолке, чем-то, как отметил Стэнтон Гранди, напоминавшую болячки. Утопленник Джон разразился одним из своих знаменитых чихов, едва не сорвав крышу с дома и заставив половину нежных созданий подпрыгнуть на стульях. Дядя Пиппин принялся рассеянно напевать «Ближе, Господь, к Тебе», но взгляд Уильяма И. заставил его заткнуться.

В комнату вдруг заглянул через открытое окно Освальд Дарк и, оглядев всех этих глупых, встревоженных людей, провозгласил драматически:

– Сатана только что прошел мимо двери.

– Какое счастье, что не вошел! – невозмутимо заметил дядя Пиппин.

Однако Рейчел Пенхоллоу встревожилась. Ей показалось, что Лунный Человек сказал правду. Лучше бы дядя Пиппин не шутил столь легкомысленно.

Все размышляли, отчего не появляется Амброзин с кувшином. Уж не сделалось ли ей дурно? Или она не может найти кувшин? Уронила его на пол и разбила?

Наконец Амброзин вошла – жрица, несущая священную чашу. Кувшин был водружен на маленький круглый столик. Вздох облегчения облетел собравшихся, за ним последовало почти болезненное молчание. Амброзин села по правую руку от тети Бекки. Камилла Джексон – по левую.

– Боже правый, – прошептал Стэнтон Гранди дяде Пиппину, – ты когда-нибудь видел трех более уродливых женщин, живущих вместе?

Той же ночью, в три часа, дядю Пиппина разбудила восхитительная реплика, которую он мог бы бросить в ответ Стэнтону Гранди. Но сейчас ничего такого, увы, не пришло ему в голову. Поэтому он просто повернулся в Стэнтону спиной и, подобно всем, уставился на кувшин.

Одни взирали на семейное наследие ревностно, другие – безразлично, но этих последних было немного, поскольку слышать о кувшине доводилось всем, а вот видеть его случалось нечасто и он вызывал вполне естественный интерес.

Никто бы не посчитал кувшин красивым. Если кто-то когда-то и думал иначе, то вкусы значительно переменились за сотню лет. Но все же, без сомнения, это была восхитительная вещь со своей историей и легендой, и даже Темпест Дарк наклонился вперед, чтобы получше разглядеть ее. Такой предмет, отметил он, заслуживает почитания, потому что стал символом вечной земной любви, окружившей его ореолом святости.

Это был огромный пузатый сосуд из тех, что пользовались популярностью в предвикторианские дни. Старый кувшин Дарков явился на свет, когда на английском троне сидел Георг Четвертый¹³. Носик почтенной посудины был наполовину отбит, посередине змеилась опасная трещина. Кувшин был расписан розовато-золотистыми завитками, коричнево-зелеными листьями, красными и голубыми розами. На одном его боку парочка моряков на фоне двух британских флагов, морского и государственного, прикладывалась к кубкам в разгар хмельного веселья. Делясь сокровенными чувствами, они распевали куплет, начертанный у них над головой:

 
Над невзгодами моря и брега смеясь,
Мы весь мир обойдем, добрый друг,
Кружку грога по кругу, чтоб жить, не боясь,
А вторую – за милых подруг!
 

На другом боку создатель кувшина, чьей сильной стороной было что угодно, но не правописание, поместил на свободном месте патетическую строфу Байрона:

 
Тот, кто плыть принужден,
Как помчит аквилон,
По гребням Атлантических вод, —
Наклоняясь к волне,
Чуя смерть в глубине, —
Блестки слез в синей влаге найдет¹⁴.
 

Рейчел Пенхоллоу, читая надпись, склонила голову, чтобы спрятать слезы, навернувшиеся на глаза. «Как печально, как пророчески», – скорбно подумала она.

В центре кувшина, под сломанным носиком, имелись имя и дата: «Харриет Дарк из Олдбери, 1826», в окружении розово-зеленых гирлянд, скрепленных двойным узлом истинной любви¹⁵. В кувшине хранились сухие ароматические травы, и комната тотчас наполнилась их слабым пряным благоуханием – девственно сладким, почти неуловимым, но все же с мимолетной нотой горячей страсти, пылких чувств.

Все в комнате внезапно ощутили это дуновение. Джоселин и Хью взглянули друг на друга, Маргарет Пенхоллоу почувствовала себя молодой, Вирджиния невольно сжала руку Донны, Тора Дарк беспокойно заерзала, а по лицу Лоусона Дарка пробежало странное выражение. Дядя Пиппин поймал его прежде, чем оно исчезло, заметив, как наморщился лоб Лоусона. «Он что-то вспоминал в эту секунду», – подумал дядя.

Даже Утопленник поймал себя на мысли о том, как мила была Дженни, когда он женился на ней. Чертовски жаль, что цвет молодости так быстро облетает…

Все присутствующие знали романтическую историю старого кувшина. В том незапамятном 1826 году Харриет Дарк, уже сотню лет почивавшая на древнем английском кладбище, прелестное стройное создание с бледно-розовыми щечками и большими серыми глазами, отдала свое сердце блестящему морскому капитану.

Ее возлюбленный повел корабль в Амстердам, в роковое для него плавание. И там он, как гласит легенда, заказал в подарок для Харриет ко дню ее рождения, кувшин, украшенный незатейливыми завитушками, а также стихами и узлом истинной любви. В те времена было принято дарить дамам сердца такие весомые, основательные вещи.

Но на обратном пути, к несчастью, капитан утонул. Кувшин доставили безутешной Харриет, чье сердце было разбито навеки. Оказывается, сто лет назад сердца тоже разбивались. Год спустя Харриет, чья весна внезапно сменилась осенью, нашла последний приют на кладбище Олдбери, а кувшин перешел ее сестре Саре Дарк.

Сара вышла замуж за своего кузена Роберта Пенхоллоу и, будучи, как гласило предание, особой практичной и прозаической, хранила в кувшине свой знаменитый смородиновый джем. Именно джем вынудил Сару прихватить с собой увесистый сосуд, когда шесть лет спустя Роберт Пенхоллоу надумал перебраться в Канаду.

Путешествие выдалось долгим и опасным, джем был в дороге съеден, а кувшин по несчастной случайности разбит на три большие части. Но Сара Пенхоллоу не зря слыла женщиной практичной и ловкой. Обустроившись на новом месте, она старательно склеила кувшин свинцовыми белилами. Тщательно и прочно, пусть и не слишком художественно. Сара щедро обмазала края черепков свинцовыми белилами и прижала их сильными, сноровистыми пальцами. При свете дня на грубоватых полосках и поныне можно разглядеть отпечатки ее пальцев.