Kitobni o'qish: «В паутине», sahifa 2
Тетя Бекки не преминула дать сдачи:
– Это касается большинства из вас. Оставь Освальда Дарка в покое. Он совершенно счастлив в лунные ночи. Кто может сказать о себе то же самое? Несколько часов настоящего счастья – вот все, что позволят нам боги. Освальду повезло. Амброзин, вот ключ от моего обитого медью сундука. Поднимись на мансарду и принеси кувшин Харриет Дарк.
3
Пока Амброзин Уинкворт ходит за кувшином, а семейное собрание молчит, охваченное лихорадкой нетерпеливого ожидания, давайте посмотрим на них внимательнее, отчасти глазами тети Бекки, отчасти собственными, и познакомимся с ними поближе, особенно с теми, чьим судьбам суждено измениться под влиянием кувшина.
Здесь собрались очень разные люди, каждый со своими семейными и личными секретами, со своей явной, всем открытой жизнью, о которой известно почти все, и тайной, никому неведомой, скрытой даже от тощей, иссохшей Мерси Пенхоллоу, чью скукоженную худобу приписывали неутолимому и всеохватному любопытству, сжигающему эту пролазу и днем и ночью.
В большинстве своем они казались натурами скучными и уравновешенными, каковыми и были, но некоторым выпадали в жизни яркие приключения. Кто-то из них брал красотой, а кто-то – веселым нравом. Одни поражали умом, другие – глупостью. Счастливчики соседствовали с неудачниками, всеобщие любимцы – с изгоями. Встречались такие, кто, будучи осыпан всеми дарами фортуны, уже ничего не ждал от жизни, но попадались и отчаянные души, давно лелеявшие втайне неутоленные желания и готовые пуститься в авантюры.
Взять хотя бы Маргарет Пенхоллоу, бредящую стихами мечтательницу Маргарет Пенхоллоу, которая обшивала всю родню и жила из милости в доме брата, Дензила Пенхоллоу, в Серебряной бухте. Бедняжку с готовностью нагружали работой, но в грош не ставили и без зазрения совести ею помыкали. Она жизнь положила на то, чтобы наряжать других, а сама ходила в обносках.
И все-таки художник в ней гордился своими творениями. Когда какая-нибудь юная красавица вплывала в церковь, одетая в платье ее работы, изнуренная душа Маргарет расцветала, преображаясь. Ведь это она, хотя бы отчасти, сотворила эту красоту. Частица этой красоты принадлежала ей, старой деве Маргарет Пенхоллоу.
Маргарет преклонялась перед красотой, которой было слишком мало в ее жизни. Сама она ничем не поражала воображение, если не считать сияния огромных глаз и изящества рук – прекрасных рук, какие видишь на старинных портретах. В ней было обаяние, не зависящее от возраста и не покинувшее ее с годами.
Вот и сейчас Стэнтон Гранди, глядя на Маргарет, подумал, что она самая изысканная из присутствующих здесь дам того же возраста и если бы он искал вторую жену (в каковой, по счастью, не нуждался), то выбрал бы ее. Маргарет была бы взволнована, узнай она, сколь далеко заходят его мысли.
Правду сказать, Маргарет скорее умерла бы любой ужасной смертью, какую можно придумать, чем созналась бы, что хочет выйти замуж. Если вы замужем, вы что-то значите. В ином случае вы никто. По крайней мере, в клане Дарков и Пенхоллоу.
Она мечтала о собственном красивом домике и хотела усыновить ребенка. Маргарет ясно представляла себе этого малыша, золотоволосого и голубоглазого пухлого херувима с аппетитными ямочками и складочками, чудесными сдобными коленками, представляла, какими сладкими поцелуями будет осыпать его на ночь. Вся таяла от мыслей о нем.
Однако ее нисколько не умиляла орава юных демонов, которых братец Дензил именовал своим потомством. Это были наглые и неприятные сорванцы, издевавшиеся над теткой. Вся ее любовь сосредоточилась на призрачном младенце и еще более призрачном маленьком домике. Если обрести дитя она, наверное, смогла бы, выйдя замуж, то надежды обзавестись собственным жилищем не имелось вовсе.
А еще Маргарет мечтала получить кувшин Дарков. Она хотела этого ради далекой и незнакомой Харриет Дарк, которая всегда внушала ей странные чувства – зависть пополам с жалостью. Харриет Дарк была любима – зримым и осязаемым доказательством чего служил кувшин, переживший эту любовь на сотню лет. И что с того, что возлюбленный Харриет утонул? По крайней мере, он у нее был.
Кроме того, кувшин придал бы Маргарет некую значимость. Она никогда ничего не значила. Она была просто «старой Маргарет Пенхоллоу», оставившей позади пятьдесят лет скуки и унижений и не ожидавшей ничего, кроме скуки и унижений, впереди.
Почему бы ей не претендовать на кувшин? Пусть она и Пенхоллоу, но ее мать была Дарк. Конечно, тетя Бекки не любит ее, но разве есть кто-то, кого тетя любит? Маргарет верила, что имеет полное право получить кувшин, владеть им.
Она вдруг прониклась ненавистью ко всем соискателям, присутствующим в комнате. Если кувшин достанется ей, она убедит невестку, миссис Дензил, выделить ей комнату в обмен на разрешение украсить кувшином каминную полку в семейной гостиной.
Своя комната! Это казалось невозможной мечтой. Пусть у нее никогда не будет уютного домика и голубоглазого златокудрого дитяти, но она могла бы иметь свою комнату. Комнату, куда не посмеет сунуть нос племянница Глэдис Пенхоллоу. Ни сама Глэдис, ни ее визгливые подружки. Пустоголовые трещотки, которым возлюбленные нужны лишь для того, чтобы похваляться ими, разбалтывать всему свету, что сделал или сказал поклонник. Кривляки, из-за которых она чувствовала себя старой, глупой и одинокой.
Маргарет вздохнула и перевела взгляд на охапку лиловых и желтых ирисов, преподнесенных миссис Уильям И. тете Бекки, никогда не любившей цветы. И если тете ничего не говорила их тонкая, экзотичная красота, то для Маргарет она не была потеряна. Маргарет была счастлива, пока смотрела на цветы. В ее воображаемом саду лиловые ирисы цвели повсюду.
4
Гая Пенхоллоу, сидевшая подле Маргарет, совсем не думала о кувшине. Ей и даром не нужен был этот кувшин, хотя ее мать с ума по нему сходила. Весна пела в крови девушки, Гая целиком ушла в чудесные воспоминания о поцелуе Ноэля и столь же чудесное предвкушение того, как она прочитает его письмо, которое получила на почте по пути сюда.
Слыша, как оно шуршит, надежно спрятанное в потайном месте, она чувствовала радостное возбуждение – тот же трепет охватил ее, когда старая миссис Конрой отдала ей это восхитительное послание, кощунственно засунутое между каталогом для заказов по почте и рекламным проспектом. Она и не мечтала получить от него весточку, ведь они виделись только вчера вечером, и Ноэль поцеловал ее!
Сейчас письмо, спрятанное под платьем, буквально жгло кожу, и Гае хотелось одного: чтобы этот затеянный зловредной старухой дурацкий прием поскорее закончился и можно было бы, оставшись в одиночестве, прочитать послание.
Который теперь час? Гая взглянула на помпезные древние часы тети Бекки, которые, мерно тикая, отмеряли дни и часы четырех поколений, а теперь столь же безжалостно отсчитывали время, отпущенное пятому. Три! В половине четвертого она должна подумать о Ноэле. Какой милый, восхитительный и глупый уговор… Как будто она и так не думает о нем ежечасно.
А теперь еще можно думать о поцелуе – поцелуе, который, казалось, каждый видел на ее губах. Она вспоминала о нем всю ночь, первую в жизни ночь, когда ей не спалось от радости. Ах, как она счастлива! Так счастлива, что любит всех, даже тех, кто ей прежде не нравился.
Чванливого старого зануду Уильяма И., чье самомнение превосходит все мыслимые границы. Тощую востроносую сплетницу Мерси Пенхоллоу. Мелодраматическую Вирджинию Пауэлл, с ее позами бесконечной усталости от жизни. Джона Утопленника, своей бранью сведшего в могилу двух жен. Стэнтона Гранди, кремировавшего бедную Робину, – он вертел головой, обводя собравшихся взглядом, в котором угадывалась тайная насмешка. Разве может нравиться человек, который посмеивается над всеми? Лощеного Пенни Дарка, почитающего верхом остроумия называть яйца гусиными ягодами. Дядю Пиппина, вечно что-то жующего своими древними челюстями. А больше всех – бедную тетю Бекки.
Тетя Бекки скоро умрет, и никому ее не жаль. Ничуточки… Гая очень расстроилась, поняв, что и сама не больно-то огорчается из-за близкой тетиной кончины, и слезы подступили к ее глазам. Ведь и тетю Бекки когда-то любили, ухаживали за ней, целовали, пусть даже сейчас это и кажется нелепым, невероятным.
Гая смотрела на одинокую старую каргу, удивляясь, что та когда-то была молодой, красивой матерью маленьких детей. Разве это морщинистое лицо могло походить на цветок? И разве она, Гая, когда-нибудь станет такой же? Нет; разумеется, нет. Та, кого любит Ноэль, никогда не будет старой и нелюбимой.
Она оглядела себя в овале настенного зеркала над головой Стэнтона Гранди и осталась вполне довольна увиденным. Кожа оттенка чайной розы, золотисто-каштановые волосы и глаза им под стать, цветом напоминающие карамель или лепестки коричневатой календулы, с золотистыми крапинками. Ресницы длинные, брови густые, будто нарисованные сажей, четко выделяющиеся на лице. Прелестные родинки то тут, то там, редкие золотистые капельки еще не сошедших веснушек, которые мучили ее в детстве.
Гая очень хорошо знала, что слывет первой красавицей клана, «самой пригожей девицей из всех, идущих по проходу церкви Роуз-Ривер», как галантно провозглашал дядя Пиппин. К тому же она всегда выглядела робкой, словно бы испуганной, побуждая мужчин уверять ее, что бояться нечего, поэтому поклонников у нее водилось предостаточно. Но ни один из них ничего не значил для Гаи, кроме Ноэля. Каждая тропинка в ее мыслях вела к Ноэлю.
Четверть четвертого. Еще пятнадцать минут – и она будет уверена, что Ноэль думает о ней.
Счастье Гаи слегка омрачалось одним-двумя огорчительными обстоятельствами. Во-первых, она знала, что Пенхоллоу не одобряют Ноэля Гибсона. Дарки были к нему более снисходительны, тем более что мать Ноэля состояла с ними в родстве, пусть и очень дальнем. В общественной иерархии Гибсоны стояли на одну-две ступени ниже Пенхоллоу.
Гая была прекрасно осведомлена о намерении клана выдать ее замуж за доктора Роджера Пенхоллоу. Она с симпатией взглянула на него, сидящего здесь же, в комнате. Добрый старина Роджер, с его непослушной рыжей шевелюрой, ласковым, искрящимся взглядом из-под прямых густых бровей, забавной кривой ухмылкой, упрятанной в левом уголке длинного изогнутого рта. Ему было чуть больше тридцати.
Ей очень нравился Роджер. Было в нем что-то особенное. Она никогда не забудет, что Роджер сделал для нее, неловкой неумехи, впервые приглашенной на вечеринку с танцами. Она была очень застенчива, неуклюжа и некрасива – по крайней мере, убедила себя в этом. Никто не приглашал ее, пока не подошел Роджер и не вывел торжественно на танец, а потом одарил столь милыми комплиментами, что она расцвела красотой и уверенностью. Тут все молодые кавалеры словно очнулись, и даже красавец Ноэль Гибсон, залетная птица, горожанин, обратил на нее внимание.
О, она обожала Роджера и гордилась им. Этот ее пятиюродный кузен воевал и отличился на войне, был воздушным асом – Гая смутно помнила, что он подбил пятьдесят вражеских самолетов. Но мысль о том, что Роджер мог стать ее мужем, вызывала у Гаи только смех.
И вообще, с чего все взяли, будто Роджер хочет жениться на ней? Он никогда даже не заикался о подобном намерении. Это всего лишь одна из дурацких фантазий, которые время от времени завладевали всем кланом, странным образом превращаясь в отвратительное убеждение. Гая надеялась, что до такого не дойдет. Ей совсем не хотелось обижать Роджера. Она была так счастлива, что находила невыносимой одну мысль о том, чтобы причинить кому-то боль.
Вторым черным облачком на голубом небосводе ее счастья была Нэн Пенхоллоу. Гая никогда особо не восторгалась ею, хотя они знали друг друга с детства – в ту пору Нэн приезжала с родителями на остров в летние каникулы.
Гая навсегда запомнила день их первого знакомства. Им обеим было по десять лет, и Нэн, которая уже тогда мнила себя красоткой, подтащив Гаю к зеркалу, бессердечно указала ей на невыгодный для кузины контраст. До того момента Гая никогда не задумывалась о своей наружности, но тут увидела, что фатально некрасива. Тощая, дочерна загорелая и словно вылинявшая от солнца. Уйма веснушек, потускневшие, сухие волосы и до смешного яркие угольные брови, – как Нэн издевалась над этими бровями!
Гая годами была несчастлива, уверовав в невыразительность своей внешности. Потребовалось немало комплиментов, чтобы убедить ее, что она выросла красавицей.
Минувшие с тех пор годы не заставили ее полюбить Нэн. Нэн, с ее тонкими, интригующими чертами, пепельно-золотистой гривой, странными, зелеными с поволокой глазами, тонким алым ртом, и вполовину не была так хороша, как Гая, но обладала пикантным очарованием, неведомым в Роуз-Ривер.
Теперь в разговорах с Гаей она роняла покровительственно: «Ты чересчур ребячлива», «Да ты, милочка, викторианка». Гая не желала быть ни ребячливой, ни старомодно-чопорной. Она хотела быть элегантной, современной и дерзкой, как Нэн. Хотя и не в точности такой же.
Например, она не хотела курить. Совсем как ужасная старая миссис Фидель Блекуайр, живущая в гавани, или усатая Дженет Горянка из Трех Холмов, которые, как мужчины, вечно попыхивали большими черными трубками. Гае не нравились курящие девушки. Она их не одобряла.
И в глубине души Гая была рада, что летний визит миссис и мисс Альфеус Пенхоллоу в Роуз-Ривер будет недолгим. Старшая из этих дам собиралась отправиться в более фешенебельное место.
5
Хью Дарк и Джоселин Дарк (урожденная Пенхоллоу) сидели в противоположных концах комнаты, не глядя друг на друга, но не думая ни о ком ином и не видя никого, кроме друг друга.
Каждый из присутствующих, взглянув на Джоселин, задавался вопросом, который вот уже десять лет волновал всех: какой ужасный секрет хранит она за плотно сжатыми губами? Роман Хью и Джоселин стал тайной и трагедией всего семейства – тайной, которую никто не сумел разгадать, хотя попыток было предостаточно.
Десять лет назад Хью Дарк обвенчался с Джоселин Пенхоллоу после самых почтительных и несколько затянувшихся ухаживаний. Завоевать Джоселин было непросто. Этот союз радовал всех, кроме Полин Дарк, с ума сходившей по Хью, и миссис Конрад Дарк, матери жениха, которую не устраивала ветвь Пенхоллоу.
Свадебное торжество было веселым и старомодным, в лучших традициях. Присутствовали родственники до четвертого колена, и все сходились во мнении, что никогда не видели более красивой невесты и столь подходящего ей восхитительного жениха. Когда свадебный ужин и танцы остались позади, Хью увез новобрачную на ферму Тривуф, которую приобрел близ Трех Холмов.
Романтичный Хью хотел, чтобы она переступила порог нового жилища в блистательном наряде невесты, а потому Джоселин покинула вдовье жилище матери в фате и свадебном атласе, укатив из Серебряной бухты в мягкую прохладу под мерцание сентябрьской ночи. А спустя три часа вернулась обратно. Вернулась пешком, все в том же свадебном, уже потрепанном платье. О том, что произошло в эти три часа, никто не знал, не имел ни малейшего понятия, несмотря на все расспросы и догадки.
Даже растерянным родственникам Джоселин сообщила одно: она никогда не сможет жить с Хью Дарком. Что касается Хью, он не сказал вообще ничего, и мало кто осмелился его расспрашивать.
Безнадежные попытки узнать правду лишь множили домыслы и сплетни. Высказывались всевозможные гипотезы и предположения, по большей части довольно нелепые. Например, утверждали, будто Хью, едва перенеся невесту через порог, заявил, что будет в доме хозяином, и предъявил целый свод правил, которым должна следовать супруга. Ни одна женщина, дескать, не имеет права ему указывать.
Постепенно разбухая, эта версия разрослась до совсем уж абсурдных измышлений: якобы Хью, желая настоять на своем, вынудил – или пытался вынудить – Джоселин ползать по комнате на четвереньках, чтобы преподать ей наглядный урок покорности. А какая женщина, тем более дочь Клиффорда Пенхоллоу, смирится с подобным обращением? Джоселин швырнула в физиономию самодуру обручальное кольцо и убежала прочь.
Другие уверяли, будто Джоселин бросила Хью, потому что он отказался избавиться от кошки, которую она ненавидела. «А теперь, – скорбно заметил дядя Пиппин, – кошка сдохла». Некоторые в качестве причины ссоры указывали недовольство Джоселин корявой речью супруга. По мнению других, она обнаружила, что Хью – безбожник. «Знаете, его дед читает эти ужасные книги Ингерсолла2. А у Хью они стоят на полке в спальне».
Бытовало и такое мнение, что Джоселин посмела перечить мужу и поплатилась за это. «Его отец был таким, знаете ли. Не выносил ни малейшего возражения. Если он объявлял: „Завтра будет дождь“, упаси вас бог говорить, что будет ясно. Это приводило его в дикую ярость».
Или так: Хью обозвал Джоселин гордячкой и заявил, что больше не собирается с этим мириться. Он ходил кругами целых три года, но, черт побери, пора менять фигуры танца!
Разумеется, Джоселин была гордячкой. Клан признавал это. Да и какая женщина не носила бы гордо эдакую корону золотисто-рыжих волос? Но разве это извиняло мужа, распахнувшего перед новобрачной дверь своего дома и холодно предложившего ей убираться вместе с чертовым высокомерием туда, где ему самое место?
Дарки не признавали этих бредовых небылиц. Хью вовсе не виноват. Джоселин призналась ему, что страдает клептоманией. Такое встречалось в ее семействе. Пятиюродная кузина ее матери была ужасной клептоманкой. Хью подумал о благополучии будущих поколений. А что еще ему оставалось делать?
Встречались и более мрачные догадки.
Небылицы распространялись и служили поводом для насмешек, но мало кто верил, что в них есть хоть толика правды. Большинство подозревало, что печать на нежные розовые уста Джоселин наложила тайна куда более страшная, нежели глупая ссора из-за кошки или неграмотной речи. Несомненно, она что-то обнаружила. Но что?
Должно быть, она нашла любовное письмо, которое Хью написала другая женщина, и обезумела от ревности. Между прочим, прабабка Джоселин была испанкой из Вест-Индии. Испанская кровь, это вам не кот наплакал. Все экстравагантные выходки представителей ее ветви приписывались влиянию крови испанской прабабки, которую взял в жены капитан Алек Пенхоллоу. Она умерла, родив, к счастью, только одного сына. Зато у этого сына было восемь детей. И все до единого безнадежны. Слишком страстно относились к жизни. Что бы ни делали, все получалось стократ горячее, чем у любого другого.
Письмо? Глупости! Здесь явно что-то похуже. Джоселин узнала, что у Хью уже есть жена. Те годы на западе – Хью никогда не рассказывал о них. Но в конце концов не выдержал и признался.
Ничего подобного. Хотя тот ребенок из гавани… Определенно, его отец кто-то из Дарков. Возможно, Хью…
Естественно, разразился скандал, причем из ряда вон выходящий. Старожилы, всегда утверждавшие, что в Серебряной бухте ничего подобного произойти не может, были глубоко подавлены. В Роуз-Ривер случился пожар, в Трех Холмах – побег любовников. Даже в Индиан-Спрингс несколько лет назад произошло убийство. Но в Серебряной бухте? Здесь ничего такого не бывало. И вот стряслось, словно в отместку.
И подумать только, что подобный номер выкинула Джоселин! Ладно бы ее пустоголовая сестрица Милли – от этой ничего иного и не ожидали, и ей, чего греха таить, легко бы все простилось. Но никто и мысли не допускал, что на такое способна благоразумная Джоселин. Поэтому как раз ее простить не могли. Хотя самой Джоселин, похоже, было безразлично, простят ее или нет. Никакие мольбы ни на дюйм не сдвинули ее с занятой позиции.
– Вся в отца… Он был таким же, помните? – рыдала миссис Клиффорд Пенхоллоу. – Никогда не менял своих решений.
– Однако Джоселин свое изменила. В тот вечер, в Тривуфе, – возражали ей. – Что произошло, Мэвис? Тебе, ее матери, это должно быть точно известно.
– Откуда я могу знать, если она мне ничего не говорит? – огрызалась миссис Клиффорд. – Никто из вас и представить себе не может, как она упряма. Просто сказала, что не вернется к Хью, и все. Даже обручальное кольцо носить не будет. – Последнее обстоятельство особенно удручало миссис Клиффорд. – Никогда не встречала большей упрямицы.
– И как нам теперь ее называть? – причитал клан. – Она ведь стала миссис Дарк. Это изменить невозможно.
На острове Принца Эдуарда3, где за шестьдесят лет случился лишь один развод, и впрямь ничто не могло этого изменить. Никому и в голову не приходило, что Хью и Джоселин посмеют развестись. Дарки и Пенхоллоу, все до одного, умерли бы от такого позора.
Лет через десять волнения и толки вокруг таинственной истории сами собой сошли на нет, и лишь особенно упорные продолжали гадать, не появится ли с запада мифическая жена Хью. Все прочие приняли сложившееся положение дел как неизменное и непреложное. Люди и думать забыли о том давнем происшествии и возвращались к нему мыслями лишь в тех редких случаях, когда жизнь сводила Хью и Джоселин под одним кровом. Тогда бесплодные гадания возобновлялись.
Хью был красив и к своим тридцати пяти годам стал намного интереснее того тощего, долговязого парня, каким был в двадцать пять лет. Один взгляд на него наполнял уверенностью, что этому полному сил, крепкому мужчине все по плечу.
Он продолжал жить в Тривуфе со старой теткой, которая вела его дом, и окрестные фермеры признавали в нем человека с большим будущим. Поговаривали даже, что консерваторы намерены выдвинуть Хью своим кандидатом на следующих выборах в местный парламент.
Но горечь, плескавшаяся в его глазах, выдавала, что Хью потерпел в жизни поражение. С той таинственной брачной ночи никто не слышал его смеха.
Теперь он окинул Джоселин коротким жадным взглядом, на миг остановившись в дверях. Он не видел свою нареченную долгое время. Ее красота не потускнела за прошедшие безрадостные годы. Густая грива волос, уложенных вокруг головы пламенным протестом против модных стрижек, казалась еще прекраснее, чем прежде.
Джоселин оставила позади свой расцвет – ее щеки поблекли. Но шея, которую однажды он целовал так нежно и страстно, была столь же изящна и сохраняла оттенок слоновой кости. Чудесные глаза, менявшие свой цвет с голубого на зеленый или серый в зависимости от настроения, все так же изливали сияние – влекущие, дерзкие и живые, как десять лет назад, когда она смотрела на него в Тривуфе.
Хью сжал кулаки и стиснул губы. Хитрый лис Стэнтон Гранди уставился на него – вечно все глазели на Хью. Супруг, отвергнутый в брачную ночь. Муж, от которого жена бежала без оглядки, в ужасе или из протеста, три мили по темной, пустынной дороге. Ладно, пусть пялятся и гадают. Только он и Джоселин знают правду – трагическую, абсурдную правду, разъединившую их.
Джоселин увидела Хью, когда он вошел в комнату. Он выглядел старше, но на макушке, как и раньше, торчала непослушная прядь темных волос. Джоселин невольно поймала себя на желании пригладить ее.
Кейт Мьюир, кокетничая, уселась рядом с Хью. Джоселин всегда ненавидела и презирала Кейт Мьюир, урожденную Дарк. Раньше та была уродливой, смуглой низкорослой девицей, а теперь стала вдовой, такой же уродливой, смуглой и низкорослой, но чрезвычайно богатой – денег у нее было значительно больше, чем ей требовалось. Кейт имела полное право выскочить замуж ради денег, презрительно размышляла Джоселин, однако не имела права сидеть вот так рядом с Хью и пожирать его глазами. Ей донесли, что Кейт однажды сказала: «Я всегда говорила Хью, что из нее не выйдет хорошей жены».
Джоселин вздрогнула и стиснула на коленях изящные руки, свободные от обручального кольца. Ни раньше, ни теперь она не сожалела о сделанном десять лет назад. Она не могла поступить иначе, только не она, Джоселин Пенхоллоу, в чьих жилах текла толика гордой испанской крови. Но она постоянно чувствовала свою отстраненность от жизни, и с годами это чувство лишь усугубилось. Ей казалось, что все вокруг совершается без ее участия. Она научилась улыбаться, как королева, одними губами, но не глазами.
Увидев свое отражение в оконном стекле рядом с Гаей Пенхоллоу, она вдруг осознала, что постарела. Гая, несущая свою юность, будто золотую розу, была так счастлива, так лучезарна, словно внутри ее полыхало пламя. Джоселин против воли ощутила укол зависти.
Все эти десять лет она не завидовала никому, поддерживаемая восторгом самоотречения и пылом удивительной, духовной, священной страсти. Но сейчас похолодела от странной пустоты внутри, словно ей подрезали крылья. Холод изумления и страха охватил ее.
Напрасно она пришла на этот глупый прием. Ее не интересовал старый кувшин Дарков, столь желанный для матери и тети Рейчел. Она бы не пошла сюда, если бы знала, что встретит здесь Хью. А кто ожидал, что он придет? Разумеется, ему не нужен кувшин. В противном случае она бы презирала его. Без сомнения, ему просто пришлось сопровождать мать и сестру, миссис Джим Трент. Обе сердито уставились на Джоселин. Золовки, миссис Пенни Дарк и миссис Палмер Дарк, сделали вид, что не заметили ее.
Джоселин знала, что все они ее ненавидят. Ладно, это не важно. В конце концов, разве можно их винить, учитывая тот урон, который она нанесла репутации семейства? «Не важно, – рассеянно подумала Джоселин, – а что же важно?»
Она взглянула на Лоусона Дарка, с крестом Виктории на груди, полученным под Амьеном. Парализованный после того, как десять лет назад рядом с ним разорвался снаряд, Лоусон сидел в инвалидном кресле позади Стэнтона Гранди. Взглянув на жену Лоусона, Наоми, на ее терпеливое, измученное лицо и темные, запавшие глаза, в которых все еще горел огонь надежды, поддерживая жизненные силы, Джоселин изумилась, поняв, что завидует этой женщине.
Хотя чему тут завидовать, если муж, вернувшись с войны, не узнал Наоми и не узнаёт до сих пор? Все прочее сохранилось в его памяти, а вот ту, на ком он женился за несколько недель до отправки на фронт, Лоусон начисто забыл. Джоселин знала: Наоми живет надеждой, что однажды Лоусон вспомнит ее. А пока она заботилась о муже и боготворила его. Лоусон видел в ней превосходную сиделку, но воспоминания о внезапно вспыхнувшей любви и коротком медовом месяце его покинули.
И все-таки Джоселин завидовала Наоми. У той было хотя бы это. Жизнь не стала для нее пустой чашей, какое бы горькое варево в ней ни кипело.
Даже бедной миссис Фостер Дарк было ради чего жить. Хэппи Дарк сбежал из дому много лет назад, оставив записку: «Мама, я когда-нибудь вернусь». Миссис Фостер никогда не запирала дверей на ночь: вдруг сын явится? И все знали, что она оставляет на столе ужин для него. Никто не верил, что Хэппи вернется. Юный мерзавец, несомненно, был давно мертв, и слава богу! Но надежда поддерживала миссис Фостер, и Джоселин завидовала ей!
Она посмотрела на Мюррея Дарка, который пожирал глазами Тору Дарк и довольствовался единственным ответным взглядом. Этот взгляд, брошенный издали, долгий и глубокий, он предпочитал поцелую любой другой женщины.
Неудивительно, что он любит Тору. Она из тех женщин, которых мужчина не может не любить, если только он не Крис Дарк, охладевший к жене через шесть недель после свадьбы. Впрочем, не было и женщины, которой бы не нравилась Тора. Одним своим появлением Тора делала всех счастливее. Она светилась жизнью, словно рассеивающая мрак безнадежности свеча.
Ее лицо излучало очарование, не будучи красивым. Поразительное лицо: угловатое, с широко расставленными миндалевидными глазами, изящным изгибом губ. Она очень мило одевалась. Волосы необычного темно-каштанового оттенка аккуратно расчесывала на пробор и собирала в узел на макушке. В ушах ее каплями молока поблескивали жемчужные сережки.
Какой чудесной женой она могла стать Мюррею, если бы презренный Крис соблаговолил умереть. Прошлой зимой он подхватил двухстороннюю пневмонию, и все были уверены, что ему конец. Но он выжил, без сомнения благодаря заботливому уходу верной Торы. А вот Мэтью Пенхоллоу из Трех Холмов, которого все любили, в ком отчаянно нуждалась семья, умер от пневмонии. Еще одно доказательство того, сколь несправедлива судьба.
Полин Дарк отсутствовала. Любит ли она Хью до сих пор? Полин так и не вышла замуж. Сколько же в жизни путаницы! Вот они сидят здесь рядами, ожидая Амброзин Уинкворт с кувшином, ради которого готовы порвать друг друга на части. Поистине мир безумен.
Джоселин была обделена чувством юмора, но именно оно превращало прием в забаву для Темпеста Дарка, сидевшего позади нее. Темпест наконец определился насчет того, не застрелиться ли ему сегодня вечером. Он едва не застрелился вчера, но решил подождать до окончания приема. Из простого любопытства. Хотел узнать, кто же получит старый кувшин Дарков.
Его супруге Уинифрид всегда нравился этот кувшин. Темпест был уверен, что у него самого нет шансов. Тетя Бекки не принимала во внимание банкротов. Он обанкротился, а его жена, которую он обожал, умерла за несколько недель до этого. Он не видел никакого смысла жить дальше. Но сейчас от души развлекался.
6
Донна Дарк и Вирджиния Пауэлл, как обычно, сидели рядом. Они были двоюродными сестрами, родились в один день, да и замуж вышли одновременно. Донна – за своего троюродного кузена Барри Дарка, а Вирджиния – за Эдмонда Пауэлла. Две недели спустя после свадьбы оба были мобилизованы и отправились на базу Валкартье. Эдмонд Пауэлл умер от пневмонии в лагере Канадских вооруженных сил, где проходил военную подготовку, а Барри Дарк встретил свой последний час на полях сражений во Франции4.
Вирджиния и Донна стали «военными вдовами» и заключили торжественный договор навсегда остаться таковыми. Идея принадлежала Вирджинии, но Донна была совсем не против. Она знала, что никогда не сможет полюбить другого мужчину. Донна не утверждала, будто сердце ее погребено навеки, хотя слухи иногда приписывали ей эту сакраментальную фразу Вирджинии, но чувствовала то же самое. Они продолжали носить траур, хотя Вирджиния выглядела несколько траурнее, чем Донна.
Многие в семействе считали, что из двух подруг красивее одухотворенная Вирджиния, светловолосая, с огромными незабудковыми глазами. Донна – в полном соответствии с собственной фамилией – была темной. Хрупкая и бледная, свои черные как смоль волосы она всегда гладко зачесывала назад, что может позволить себе лишь женщина, уверенная в совершенстве своего облика – или абсолютно к нему безразличная.
Донне было все равно – или она так считала, – но ей повезло родиться с вдовьим мысом5, и это ее спасало. Лучшими во внешности Донны были глаза, подобные сапфировым звездам, и рот с ямочками в уголках. Она коротко подстригла волосы, заставив отца устроить ужасный домашний тарарам и поразив этим поступком Вирджинию.
