Kitobni o'qish: «Собрание сочинений», sahifa 10

IV

ЖУРНАЛИСТ: Вы выросли в семидесятые, в годы прорыва так называемой исповедальной прозы. Сейчас популярен автофикшн, беллетризованные мемуары. Что вы думаете об автобиографии как жанре?

МАРТИН БЕРГ: Ставить знак равенства между жизнью писателя и его трудами – это всегда упрощение. О некоторых событиях можно сказать, что они «случились» [жестом показывает кавычки], но текст отличается от реальности. Что бы вы ни делали, между ними всегда будет зазор.

Я думаю, что этот зазор необходим для существования именно того, что и называется литературой. И искусством в целом. Даже если я точно знаю, что хочу написать, до конца мне это не удаётся. Создать идеальный образ мира невозможно. Нельзя быть полностью честным или откровенным, потому что опыт всегда пропускается через фильтр субъективного восприятия. Даже с самыми искренними намерениями я бы не смог написать истинную автобиографию. И это подчас мешает людям – им необходимо одно из двух, либо правда, либо вымысел. Но литература неизбежно обитает в том электрическом поле, которое образуется между ними, и это просто надо признать.

* * *

Летом после первого курса университета они предприняли комбинированный художественно-фестивальный тур в Данию. В планах был сначала Копенгаген, потом «Луизиана», Скаген и, наконец, фестиваль в Роскилле. Мартин хотел увидеть U2, Лунделя и Эббу Грён. Густава больше интересовал сам фестиваль как действие. Они обзавелись двухместной палаткой, но ни один не знал, как её устанавливать. Мартин сидел за рулём родительского «вольво», Густав рядом, он курил, включал радио и подпевал. Периодически просил остановиться на заправке, где покупал свежий выпуск «Афтонбладет», солнечные очки модели «авиатор», пакет луковых чипсов или мороженое («Пиггелин» Мартину, «Корнетто» себе). Периодически сокрушался, что так и не получил права, не сильно, впрочем, по этому поводу огорчаясь.

С парома Густав позвонил своей копенгагенской знакомой и спросил, не смогут ли они переночевать у неё на полу. Он на удивление неплохо говорил по-датски или просто передразнивал, но так, что это не походило на пародию.

– Фредерика – золото, – сказал он. Они стояли у леера. Мартин не спускал взгляда с полоски суши, которая становилась шире и ближе.

– Я думал, ты с ней уже всё решил.

– Почему это?

– Ты же говорил, что спрашивал у знакомой, можно ли нам остаться.

– Ну я имел в виду в принципе.

– М-да.

– Она живёт в каком-то переулке рядом с Центральным вокзалом. – Он порылся в карманах в поисках бумажки с адресом Фредерики Ларсен.

– Вот, держи. А то я потеряю.

– Откуда ты её знаешь?

– Она жила в городе несколько лет назад, у неё был роман с моим знакомым, Закке, ты его знаешь, вы вроде где-то вместе играли. Мне кажется, ты и с ней пересекался, нет? Но Гётеборг не Копенгаген, у Закке была какая-то чёрная полоса, да и отношениями он не сильно дорожил, в общем, Фредди вернулась домой.

Густав вообще не умел читать карты, и его главный метод определения местонахождения заключался в том, чтобы опустить стекло и спросить дорогу у прохожего. Так что нужный адрес они нашли не сразу.

Здание представляло собой памятник ушедшему величию: шесть этажей, светло-серая штукатурка, высокие окна. Входные двери небесно-голубого цвета, несколько бесхозных велосипедов на цепях у водосточной трубы, в списке жильцов у домофона много вычеркнутых и написанных от руки фамилий.

– Фредди, Фредди, – бормотал Густав, нажимая на кнопку. Через несколько секунд зажужжал открывающийся замок, и они пошли вверх по лестнице, пока не увидели женскую фигуру в проёме двери. Она казалась смутно знакомой: тёмные волосы, полосатый свитер и клетчатые брюки, на пальцах серебряные кольца, живые глаза подведены на манер Сюзанны Бреггер ³³. Это она, вспомнил Мартин, та, которая однажды посоветовала ему прочитать Германа Гессе.

– Густав! – воскликнула она с датским произношением, образующимся где-то в глубинах рта, – Гоуусс-та!.. А ты, наверное, Мартин! – Последний гласный выпал. – Март-н. Я о тебе много слышала. Очень рада встрече. – Она взяла его руку обеими руками и улыбнулась. Ослепительная улыбка, Мартин не понимал, чем он её заслужил. Вряд ли он произвёл на неё особенное впечатление, когда они говорили о «Степном волке»? К собственному ужасу, он почувствовал, что смущается и тупит, а когда Фредерика показывала им квартиру, он не понимал и половины её слов. Заметив это, она перешла на более близкий к шведскому вариант родного языка.

– Это кухня. Еду из холодильника можно просто брать, если она там есть… ванная, краны, если что, нужно подкрутить. Это моя комната… – Промелькнули японские фонарики из рисовой бумаги и ширма для одежды из бледно-жёлтого шёлка. – …а это гостиная…

Повсюду вещи и коробки. Комнату, где им предстояло жить, Фредерика использовала для съёмок фильма, в котором сама собиралась выступить и автором сценария, и режиссёром, и оператором.

– Малобюджетное кино, – сообщила она. – Своего рода камерная пьеса, но сквозь фильтр сюрреализма… основное действие происходит в этой комнате. Исполнительница главной роли уехала навестить родителей, так что я всё равно не могу работать. Спальное место, увы, только такое, но зато тут все    улягутся. Рекорд был, кажется, пять человек.

Бо́льшую часть комнаты занимал огромный круглый матрас, который лежал прямо на полу. Окна и потолок были задрапированы красной, лиловой и розовой тканями, что делало комнату прохожей на цирк-шапито.

– И где вы только такое берёте? – сказал Густав. – Позвольте узнать? Эти датчане всегда и во всем впереди.

Фредерика улыбнулась.

– Завтра у меня маленькая премьера. В восемь. А сейчас мне пора на работу. Чувствуйте себя как дома. Вот ключи. – Она протянула Мартину связку и, быстро собравшись, уже через минуту захлопнула за собой дверь.

– Энергичная девушка, – заметил Мартин и, отодвинув драпировку, выглянул в окно. Судя по неоновым вывескам, это был район гостиниц, проституции и скотобоен. Приют для беглецов и плоти. Вильнув велосипедом, Фредерика поймала равновесие и уехала.

– Да, у неё всегда тысяча дел, – сказал Густав, перебирая фигурки, выстроенные в ряд на комоде, одну из них он поставил себе на ладонь. – Не думаю, что она что-нибудь заработает на этом фильме. Ради денег она вкалывает в психиатрической клинике. Однажды даже раздобыла там смирительные рубашки, чтобы сделать видео для одной группы. Но когда солиста одели и перевязали, у него случилась паника, а другие не могли надеть эти рубашки, потому что им надо было играть, так что ничего не вышло.

– Всё равно забавная идея, – сказал Мартин.

– А как-то она записала саундтрек, где сама играла на виолончели, хотя она вообще не умеет играть. Звучало, понятное дело, ужасно. Смесь Psycho и Эббы Грён, на струнных. – Он поставил фигурку на место. – В общем, этот автопробег, трасса, о лакрицах я вообще молчу, лично у меня вызвали дикую жажду, и я просто мечтаю о рюмочке и пиве. Что скажешь?

* * *

Мартин проснулся оттого, что его тряс Густав.

– Доброе утро, пора вставать! – вопил он, имитируя датский. – Кофе готов. Фредерика приготовила его по-турецки. Это вкусно, но с гущей надо поаккуратнее.

– Сколько времени?

– Пробил час Хаммерсхёйя.

– Кого?

– Вильгельма Хаммерсхёйя. В Глиптотеке.

Мартин сел. В голове шумело, драпировки как будто покачивались. Возможно, он ещё не протрезвел.

Вчерашний тёплый и ленивый июльский вечер начался с прогулки в поисках обменного пункта. Главной целью Густава была Христиания и неожиданно – джаз-клуб. Они выпили пива и покурили немного травки, съели свиные сосиски с горчицей, Густав настаивал, что так положено туристам. А в конце оказались в каком-то заведении с тёмными стенами и плотной, поднимающейся до потолка завесой дыма, где действительно играл джаз-квартет во главе с реально чокнутым кларнетистом. А потом были незнакомые улицы, длинные шеренги фонарей, которые, как они надеялись, выведут их куда надо, вынырнувший из мрака доберман, похожий на Цербера. На обратном пути они заблудились и попали на территорию скотобоен.

– Чиооорт! – кричал Густав на этом своём датском. – Мы не можем здесь оставаться! Мы же два поросёнка! Мы рискуем жизнью!

Им как-то удалось найти голубую дверь и квартиру Фредди, где они немедленно рухнули на круглый матрас. Что, возможно, произошло совсем недавно.

– Мне что-то плохо…

– А кому, чёрт возьми, сейчас хорошо, – ответил Густав. Выглядел он таким забулдыгой, что Мартин не удержался от смеха: всклокоченные волосы и перекрученная футболка, которая как будто сопротивлялась, когда он её надевал. Полинявшие длинные кальсоны, не доходившие до щиколоток и обнажавшие тощие, почти прозрачные бледные икры, напоминающие – как показалось полусонному Мартину – спаржу на этих его любимых голландских натюрмортах.

Мартин вытянул вперёд руку, а Густав стащил его с матраса и заставил встать на ноги.

– Кофе сделает своё дело, вот увидишь. Ну, и всегда есть возможность пропустить по маленькой.

– Слушай, никаких маленьких раньше трёх часов больше не будет.

Кухня у Фредди оказалась на удивление удобной. Ни гор посуды, ни свалки старых газет на столе, ни грязных пепельниц, ни забытых в углу кастрюль с остатками бобов, успевших мутировать в новый биологический вид. Всё было явно неновым – у шкафов не хватало пары дверец, кряжистый холодильник сделали ещё в пятидесятых, – но в кухне царили чистота и порядок. На стене над столом висели обрамлённая афиша 16th Chicago Film Festival и графика: небоскрёбы в оранжево-синих тонах. На полке лежал бонг, рядом аккуратными рядами чайники и жестяные банки. Это была кухня взрослого человека. Мартин понял, что неотрывно смотрит на пакет в горошек с двумя венскими булочками. Ему бы никогда не пришло в голову пойти и купить венские булочки двум похмельным шведам, которые, к тому же, на столько лет младше тебя.

– Ну, что я говорил! – воскликнул Густав. – Она – золото. А в холодильнике сосиски и прочее.

Он налил кофе Мартину и анисовую водку себе.

– Ну давай! – И опрокинул рюмку так, как будто это было лекарство.

Глиптотека находилась недалеко, но идти быстро они не могли. Они заприметили её большое красное кирпичное здание с арочными перекрытиями, ещё когда искали дом Фредерики. «Новая глиптотека Карлсберга» – значилось на табличке, и они оценили узаконенную связь между искусством и пивом. У самого слова «глиптотека» был янтарный отзвук девятнадцатого века. Что оно означает, Мартин точно не знал.

– Заметил, какая злая была билетёрша? – спросил он, когда они вошли в зимний сад с его тяжёлым тропическим воздухом.

– Что? Я не обратил внимания. Хочешь навестить мумий? – Густав развернул карту, которую взял у входа. – Или статуи с отбитыми носами? Или пойдём сразу к старику Вильгельму?

– Да, лучше так, – ответил Мартин.

Хаммерсхёй, откуда-то из тумана выплыло то, что он читал, готовясь к поездке. Творил на рубеже столетий. Тихая жизнь, лишённая событий. Женат на ничем не примечательной датчанке, с юности и до конца жизни. Скучная биография: ни сумасбродств Ван Гога, ни страстных любовных историй Пикассо, ни мрака и кошмаров Мунка. Бо́льшая часть его работ – комнаты, настолько пустые, что кажется, будто в них никто не живёт, рассеянный свет и тяжёлая атмосфера. Портреты одетых в чёрное женщин, стоящих спиной к зрителю. Несколько волшебных пейзажей, излучающих романтический золотой свет. Странным образом лучше всего Хаммерсхёйю удавалось передавать настроение на тех картинах, где не было людей.

Густава особенно восхищали интерьеры.

– В них как будто можно войти, да? Ты входишь, и тебе неприятно и странно. Как будто тикают часы, звук высокий и тонкий. А на улице всегда конец зимы, представляешь, такой липкий снег. Ничего никогда не произойдёт.

Мартину на самом деле больше всего понравилось само здание музея. Зимний сад с куполом был очень красивым, равно как и длинные галереи с мозаичными полами и стенами в приглушённо-красных, зелёных и пыльно-золотых тонах. Всюду бесконечные ряды мраморных статуй. Создавалось впечатление, что время остановилось и ты попал в измерение, парящее над повседневностью.

– Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины, – процитировал Мартин. Ницше они в университете не проходили. Всё, что было интересным – Ницше, Кьеркегор, Сартр, – всё это не нравилось преподавателям, как будто это была не настоящая философия, а некая популяризированная версия, обращаться к которой следует в гимназии, а в университете можно снизойти разве что до общего обзора. Вместо них изучают Рассела и Фреге, Поппера и Витгенштейна.

– Да, – согласился Густав, – всё так.

Как и было обещано, Фредерика организовала показ фрагментов своего фильма. Повесила в качестве экрана простыню, разбросала по полу подушки, и к девяти у неё уже собралась толпа датчан. Сама она, с уложенными волосами, в коктейльном платье в черно-красную диагональную полоску, являла собой идеальное сочетание стиля Сьюзи Сью и истинной элегантности. Фредди представила их своим друзьям, и Мартин чувствовал себя на удивление уверенно, хотя все они были старше и он понимал не больше трети из всего, что они говорили.

Фильм показывали в комнате-шапито. В розоватом полумраке. Женщина лет тридцати лежала на круглом матрасе среди подушек. Довольно долго она ничего не делала, только листала газеты, пыталась зажечь и выкурить сигару или с отсутствующим видом пила грог, бокал балансировал на книге, которая лежала рядом с ней на матрасе. Камера не двигалась, и когда в какой-то момент женщина встала, она полностью исчезла из вида, а когда вернулась, в руках у неё появилась пачка печенья. Потом была сцена с диалогом, партнёр сначала находился за кадром и ничего не говорил. Потом он лежал рядом с ней, и на экране застыли их лица крупным планом в профиль. Мартин понимал только обрывки фраз. Реплики разделялись длинными паузами. «Jeg håbede ³⁴, – говорила женщина. – Jeg ventede altid for dig at forstå »³⁵, – сказал мужчина. Простые царапающие звуки саундтрека. Никакой настоящей музыки.

Потом все хлопали и говорили, что это потрясающе. Фредерика угощала вином, и Мартин оказался на скрипучем диване с каким-то её гётеборгским приятелем, который говорил о синтезаторах, сектах, чёрной магии и собственном опыте употребления дряни. Это был скорее не разговор, а монолог, и Мартин слушал его примерно час с задней мыслью, что когда-нибудь и как-нибудь это пригодится ему для романа. Потом он ушёл на кухню, сказав, что хочет что-нибудь выпить, и столкнулся там с молодым человеком в чёрной водолазке.

– Ты швед? – спросил он.

– Да, – ответил Мартин.

Парень в водолазке представился и спросил, читал ли Мартин Стига Ларссона, которого он сейчас переводит на датский. Ему попалось одно незнакомое выражение, и он хотел бы уточнить. Как же там было… Он щёлкнул пальцами и в нетерпении откинул со лба чёлку, но вспомнить, нет, не смог. Вот так всегда и бывает, когда рядом появляется эксперт, рассмеялся он.

И отчасти чтобы не возвращаться к любителю сект, а отчасти потому что этот Йен был таким приятным – пусть и не всегда понятно говорил, – Мартин задержался на кухне. Оперевшись о кухонную столешницу, они обсуждали попытки Йена переводить и то, как Мартин мучается с романом, который пока представляет собой лишь кипу разрозненных глав, напечатанных на машинке и записанных в тетрадях от руки. Йен прекрасно понимал, насколько это бывает мучительно, он сам уже больше года занимается немного похожей историей, но сейчас его терзают смутные подозрения, что всё это полная чушь. Они подливали друг другу вино и смеялись над одним и тем же. Когда у Мартина закончились сигареты, Йен предложил пойти с ним до ближайшего табачного киоска, а когда они вернулись к Фредди, им казалось, что они знакомы много лет. Но в явно растущем внимании, которое уделял ему Йен, сквозило что-то, что Мартин не мог уловить: Йен кивал с чрезмерным энтузиазмом и стоял очень близко, там, конечно, было тесно, но всё равно так близко можно не подходить. И эти внезапные паузы в разговорах, когда Йен просто улыбался, глядя в пол… Мартин вспомнил, что давно не видел Густава. Надо его найти. Может, он тоже попался в лапы любителя монологов и его нужно спасать – из чистой вежливости Густав мог часами слушать любую ерунду…

Он как раз обдумывал подходящий повод, чтобы уйти, как тут появилась Фредерика и, прошелестев юбкой, встала ровно между ними.

– О, ты познакомился с Мартином, – сказала она Йену, которому пришлось попятиться, уступая ей место. Потом она добавила что-то ещё, чего Мартин не понял, но тон говорил сам за себя. Йен приподнял бровь – слегка удивлённо, но спустя пару секунд удивление сменилось пониманием.

– Не знал, – сказал он по-датски. Фредерика закатила глаза и подлила вина в бокал Мартина. Йен, чей бокал был тоже пуст, вина не получил и выглядел так, словно хотел оправдаться, но, не сказав ни слова, просто покачал головой и ушёл.

– Пусть не прикидывается дураком, – проворчала Фредерика. – Он отлично знает, что делает. – Она сняла туфли и начала массировать пальцы, став на дециметр ниже. Тушь вокруг глаз размазалась, на колготках спустилась петля.

Не зная, что ответить, Мартин предложил ей сигарету.

– Я так рада, – сказала она, – что у Густава есть ты. Вы вдвоём такие классные. Ему повезло.

– Вот как…

– Знаешь, я всегда за него немного волновалась. Я думала, что он натворит всякого. Но иногда так приятно ошибаться, да? – Она стряхнула пепел в мойку. – С тобой, да, такое чувство, что теперь всё хорошо. Просто хорошо, что вы вместе.

Мартин разомлел от вина, слова Фредерики, заглушаемые смехом и гамом, долетали точно издалека.

– Густав очень хороший друг, – произнёс он в конце концов.

Фредерика тут же бросила на него быстрый взгляд:

– Хороший друг? – в её голосе прозвучала внезапная резкость.

– Хороший друг, – повторил Мартин.

– А-а, – она затянулась сигаретой и, прищурившись, посмотрела на него сквозь дым. – Я поняла. Хороший друг.

– Да.

– Хороший друг – это, конечно, тоже радость.

– Да… прости, мне нужно… – и сделав неопределённый жест, Мартин быстро ретировался из кухни.

Густава он нашёл в комнате-шапито, он сидел на краю матраса и сворачивал самокрутку. Звуки вечеринки сюда почти не долетали.

– Чем я заслужил такую честь? – произнёс он. – Я думал, ты всю ночь проговоришь со своим новым сердечным другом.

– С каким?

– С тем блондином-датчанином, с которым ты куда-то ходил.

Мартин плюхнулся рядом. Он так устал, что уснул бы как убитый прямо сейчас.

– Да это Йен. Мы ходили за куревом. Мне кажется, он пытался меня кадрить.

– Мало тебе девичьих орд, которые бегают за тобой в Гётеборге? Если к ним присоединится всё голубое сообщество, то тебе придётся эмигрировать в пустынные края, где ты сможешь обрести немного тишины и покоя.

Мартин шлёпнул его по руке.

– Ай, – вздохнул Густав. – Говори хотя бы, что у тебя уже есть девушка.

– У меня её нет.

– А как же Бритта?

Бритта, Бритта. Бритта с глазами, как у кошки, они познакомились за несколько недель до их датского турне.

– Там ничего серьёзного.

– Вы же договорились встретиться в Роскилле.

– Это можно сделать, и если нет ничего серьёзного.

– Тогда у Шандора ты целый вечер разговаривал только с ней. – Густав закурил и тоже лёг.

– Но все остальные хотели говорить только о том, существует ли поп-арт или его не существует. Что мне оставалось делать? Ты должен написать мне такие карточки с ответами, чтобы я знал, что говорить, если у меня спросят, что я думаю об Энди Уорхоле.

– Да ладно, ты можешь болтать о чём угодно.

– Но если дело касается Уорхола, то тут мой репертуар довольно ограничен.

– Я слышал, как ты говорил об Уорхоле часами.

– И я сказал что-нибудь умное?

– О да. Это были комментарии к сборнику цитат.

Мартин засмеялся и потянулся за сигаретой. Закрыл на миг глаза. Лучше, наверное, уснуть и сбежать от всего.

А завтра будет новый день.

7

Это, видимо, снова была пятница, и когда Санна отвлеклась от корректуры и спросила, какие у него планы на выходные, Мартин пробормотал в ответ что-то про театр. Это была потенциальная правда: он мог бы пойти в театр. Почему нет? Но до того как Санна успела задать следующий неприятный вопрос, зазвонил мобильный, и он, став важным-Мартином-Бергом, кратким жестом в её сторону сообщил: «подожди, сначала я должен решить это».

Один за другим уходили сотрудники. Мартин оставался на рабочем месте и отвечал на письма. Последние солнечные лучи пронизывали комнату и плавили краски большой парижской картины Густава. По-хорошему, ей надо висеть в более просторном помещении – знаменитый реализм проявлялся лишь на расстоянии, – но Мартин любил рассматривать мазки и фактуру. В семь он погасил свет и ушёл.

– Это я.

Ответа нет. «Les initials, les initials, les initials BB», – пела Брижит Бардо за закрытой дверью в комнате Элиса.

На полу лежала школьная сумка сына, содержимое из неё наполовину вывалилось. Записная книжка в кожаном переплёте, несколько механических карандашей. И – вот неожиданность! – зажигалка. Мартин наклонился было посмотреть, что ещё скрыто в недрах сумки, но передумал.

Вместо этого он разулся, пошёл в кухню и начал готовить еду.

Почти закончив нарезать лук, вспомнил, что рецепт был на клочке, вырванном из газеты какое-то время назад. Наверное, он на полке в углу вместе с другими стихийно размножающимися бумагами. Посмотрев, Мартин обнаружил: оценки Элиса за девятый класс (вполне достойные, но не такие блестящие, как у Ракели), вырезанные рецензии, старые счета за электричество, непрочитанный номер «Фактум», последний номер 10-tal, который он тоже не прочёл, весенняя программа Abf ³⁶ (за прошлый год), каталог выпущенных фильмов, два десятка обведены кружочками (он видел три) и – несколько свёрнутых машинописных страниц.

Он вытащил их, нахмурился. Заголовок гласил:

Хага Нюгата, 14:23

Мартин прочитал со случайного места.

Он сидел, глубоко погрузившись в свою книгу, и, видимо, даже не заметил, что она вошла. И заметила ли она его присутствие, подняла ли взгляд, который, он знал это, был туманным и ясно-синим, как небо осенью или море весной, потому что всё её существо, казалось, пребывает где-то в другом месте. Никто не знал, о чём она мечтает и

Он не мог вспомнить, когда он это написал. Должно быть, давно.

Прочёл ещё несколько строк и вернул рукопись в самый низ стопки бумаг. Потом снова вытащил и швырнул себе на письменный стол.

Элис ел быстро и односложно отвечал на все вопросы, с помощью которых Мартин пытался завязать разговор. Потом сын скрылся в своей комнате, откуда раздались первые дрожащие аккорды «Амстердама» Жака Бреля. Через полчаса Элис вышел, облачённый в рубашку с галстуком-бабочкой и твидовые брюки на подтяжках. Он всегда тщательно следил за обувью, расшнуровывал и зашнуровывал, не занашивал до состояния, когда ботинки или туфли теряли форму и разваливались.

– Ты куда?

– На улицу, – ответил Элис.

Мартин рассмеялся. Элис явно не понял почему.

– Есть книга, которая называется… Черстин Торвалль, – начал Мартин, но сын, не ответив, надел куртку. Даже не куртку, а ветровку. Слишком тонкую для раннего апреля.

Мартин услышал собственный голос:

– Ты не хочешь одеться потеплее?

– У меня есть шарф, – ответил Элис.

Мартин простоял у окна ещё какое-то время после того, как спина Элиса в слишком лёгкой куртке скрылась из вида. В голове вдруг возникла строчка из того романа: её взгляд был туманным и ясно-синим.

Надо выбирать либо одно, либо другое. Туманным и ясным одновременно быть нельзя. Густав обычно читал такие куски и просто сыпал превосходными степенями:

– Супер. Я действительно так считаю. Не хватает единственного, ты… тебе нужно это дописать до конца.

Мартин отыскал телефон и снова набрал номер. Прождал не меньше пятнадцати гудков на случай, если Густав, пойманный вдохновением, не мог сразу прервать работу, или потому что только что вышел в туалет. И автоответчика нет. В любой коммуникации не с глазу на глаз Густав был совершенно безнадёжным. Но при встрече всегда так искренне каялся, что на него нельзя было сердиться долго.

Недоверие Густава к развитию техники чисто теоретически заслуживало восхищения, но на практике последствия могли быть весьма печальными. Лазерные диски он отверг задолго до того, как их стали отвергать все. Дома у него стоял телефонный аппарат образца 1987 года, с большими кнопками, который ему нравился, потому что там был достаточно длинный шнур, чтобы прижать трубку к плечу подбородком и продолжать работать. Он так и не обзавёлся компьютером, у него не было ни электронной почты, ни мобильника. Иногда эти факты упоминались в статьях о нём, Мартину казалось, что журналистов они, с одной стороны, восхищают, а с другой – заставляют заподозрить некую патологию (ибо кто же откажется от предлагаемого интернетом сёрфинга на волне вечности?). Ни о каком принципиально враждебном отношении к технике и ко всему новому речь не шла. Густаву просто было неинтересно.

– Но в гугле ты можешь найти всё что угодно, – сказал Мартин.

– А зачем?

– Ну, не знаю. Тебе может понадобиться что-то срочно проверить. Или ты захочешь изучить повадки гусеобразных птиц. Или на тебя внезапно нападёт страстное желание пересмотреть все работы Дантана.

– Тогда я пойду в библиотеку. И, кстати, у меня, кажется, где-то есть каталог выставки Дантана. Я могу посмотреть его. А на гусеобразных птиц мне плевать.

– Это просто пример. Ты мог бы отправлять электронные письма. Поддерживать связь с людьми.

– Но можно же звонить? Или писать?

Впрочем, на бумажные письма он тоже отвечал плохо. Читал и оставлял их на комоде в прихожей, на каминной полке или подоконнике, где было полно посланий, которых постигла та же участь.

Свет в комнате не горел, и улица хорошо просматривалась. Пятна льда и лужи льющегося на землю света фонарей. В парке вязы и каштаны, тёмные колоссы. Светящаяся жёлтым вывеска кафе «Зенит». На весну ни намёка.

Мартин снова нажал имя Густава. Череда безответных сигналов в прошлое. Может, стоит связаться с кем-либо из его стокгольмских друзей? Но вспомнить он смог только Долорес, а её глупо беспокоить без особой нужды. Проще всего, конечно, позвонить его галеристу, но был риск, что тот знает, где Густав, а Мартину не хотелось признаваться в своём неведении. Возможно, Густав просто уехал. Возможно, на какое-нибудь выставочное мероприятие, которое его заставил посетить Кей Джи. Возможно, беспокоиться не о чём.

И всё равно в голове у Мартина вертелся эпизод, случившийся несколько лет назад. Он приехал в Стокгольм по делам, и у него осталось свободное время. Густава он тогда тоже по телефону не поймал, хотя и пытался дозвониться до него не одну неделю, так что просто взял такси и поехал в мастерскую в Сёдере, проскочив в подъезд вслед за злобным мопсом, тащившим за собой женщину в наушниках. Позвонил, но ему не открыли, дверь, впрочем, оказалась не заперта. В пыльном полумраке гостиной Густав лёжа смотрел телевизор с выключенным звуком.

– А, это ты, – сказал он и выглядел при этом не слишком удивлённым.

– Я звонил. Как ты?

– Хорошо.

– Но ты же не отвечаешь.

– Да… – Густав сел и прижал пальцы к векам. Когда он открыл глаза, взгляд у него был мутным.

Мартин собрался сказать Густаву, что тот ужасно выглядит, но стадия, когда такое замечание могло освежить и сподвигнуть на какие-то действия, похоже, миновала; теперь это была просто горькая правда. Грязный свитер The Smiths, кальсоны. Тонкие бледные ноги. Дурной запах. Но больше всего пугало выражение лица – обнулённое, отсутствующее. Словно принадлежащее другому человеку, который просто воспользовался этим лицом.

Что было дальше? Наверное, он уговорил Густава принять душ. Наверное, он действовал напористо, чтобы скрыть свою растерянность. На кровати не было постельного белья, только махровое полотенце на матрасе. Мартин нашёл в шкафах чистые простыни. Перерегистрировал обратный билет и заставил Густава лечь спать. Туалет выглядел как коридор в студенческой общаге воскресным утром. У входной двери кучи неразобранной почты. В мастерской начатый холст, но палитра давно высохла, а тюбики с краской покрылись пылью. В холодильнике ничего, кроме полупустой банки маринованных огурцов, скрюченного тюбика майонеза и пачки сливочного масла. Раковина завалена посудой разной степени загрязнённости. На кухонной столешнице коробки из-под готовой еды. И пустые стаканы. Три бумажных пакета с пустыми бутылками скромно выстроены вдоль стены.

– У тебя был праздник? – спросит он позже, возможно, на следующий день, и Густав вздрогнет от резкости его тона.

Праздник. Именно праздником Густав всегда оправдывал заказ очередной бутылки, поход в ресторан посреди недели или желание выпить шампанского. Опьянение, по Бодлеру, ведьмин круг, всполохи золота в серых скучных буднях.

– Так, – сказала как-то давно Сесилия, – никто не веселится, только потому что ему просто весело.

* * *

Элис давно исчез из поля зрения Мартина, когда в него вдруг попала хорошо знакомая фигура. Длинное пальто и натянутая на уши шапка, но дочь Мартин узнал сразу.

Переходя дорогу, Ракель окинула взглядом обе полосы проезжей части, а потом посмотрела вверх на окна квартиры. Мартин помахал ей рукой прежде, чем понял, что она его не видит; свет в комнате был погашен.

– Я уже подумала, что никого нет дома, – сказал она, переступая порог.

– Ты голодна?

Он разогрел остатки ужина, поинтересовался учёбой (она пожала плечами), спросил, как с рецензией (она зевнула). Поев, тут же надела толстые носки и улеглась под пледом на диване. Читала, как он заметил, не немецкую Ein Jahr? Ein Tag?, а Фрейда.

Мартин открыл пиво и расположился в кресле с рукописью, читать которую ему на самом деле не хотелось. Обстоятельное название намекало на переизбыток писательского усердия. У дебютной книги автора были неплохие отзывы и продажи, его приглашали на телешоу и брали интервью, но его мрачный, растиражированный в газетах, журналах и на афишах пресс-портрет всё время слетал с их выставочного стенда на пол, сколько бы клейкой массы они ни использовали, чтобы его закрепить, и шелест падения предрекал писателю ту же судьбу через несколько лет. Мартин довольно долго относился к нему с осторожным оптимизмом, приглашал на обеды и даже заплатил небольшой аванс. Через три года пришла новая рукопись, по сути, это была та же история, но лишённая прежнего остроумия.

– К сожалению, мы не можем взять это, – сообщил Мартин по телефону и закрыл глаза, когда на другом конце провода стало тихо. Мартин пожалел, что бросил курить. Хотя закурить его не тянуло. Но ему хотелось, чтобы его тянуло закурить.