Kitobni o'qish: «Первая тень», sahifa 3

Заправила произнес эти слова с усмешкой, но я сразу припомнил о его смертельном недуге. Пожалуй, этот человек действительно ничего не боится – в отличие от меня. Собравшись с духом, признался:

– Боязно. Чую, ты немало утаил от меня.

– Можешь и впредь доверять своему чутью, – фыркнул заправила, – в последний раз спрашиваю – возьмёшь подряд?

Где-то внизу прогрохотала по мостовой тяжело гружённая телега. Улицы проснувшегося города постепенно заполнялись людьми, теперь даже через плотно закрытое окно слышны были разноголосые окрики, ругань и смех. Я устало зевнул и молча покачал головой.

– Значит, нет? Что ж, твоя воля.

– Так я пойду?

– Ступай.

Жадан не выглядел хоть сколько-нибудь расстроенным, лишь тяжесть в голосе выдавала, как раздосадован он отказом. В гильдии было немало профессионалов, готовых глотку перерезать за золотой подряд, однако с недавних пор заправила выделял меня из прочих. Это льстило, поэтому я и сам удивлялся собственной несговорчивости, пусть и был уверен, что поступил правильно. Все мои инстинкты подсказывали, что от этого подряда были бы сплошные неприятности.

И всё же… Сто золотых монет!

***

Пять дней пролетели как один. В гильдии я больше не появлялся, опасаясь нарваться на новые поручения от заправилы. Вместо этого со всем усердием отсыпался, отъедался и понемногу отходил от стычки с разбойниками. Стараниями Вереи и одного местного знахаря рана на ноге затянулась, оставив на память лишь белесую полоску кожи с мизинец длиной; былые страхи отступили, вытесненные менее значимыми, но более насущными вопросами. Полученное с подряда серебро утекало будто вода сквозь пальцы – обновки поизносившихся одёж и экипировки, подарки знакомым девчатам, старые должки, новые впечатления и обильные ежевечерние возлияния. Ещё неделя такой жизни и придётся отказаться от выпивки, а там и вовсе возвращаться к работе.

– Эй, Тихон! – вырвал меня из забытья звонкий голос.

Я приподнял голову от подушки, с усилием разлепил заспанные глаза. Широко зевая, занял сидячее положение. Помотал гудящей головой, расправил пятерней спутанные волосы и попытался понять, что меня разбудило.

– Отворяй, это я, Мураш!

Голос доносился из-за запертых ставен. Точно. Я у себя в комнате, а голос, похоже, и впрямь принадлежит Мурашу – одному из начинающих, но перспективных проныр гильдии.

Во рту после вчерашнего стояла страшная сухость, поэтому, прежде всего я вылакал два полных ковша колодезной воды из загодя припасённого ведра. Лишь затем откинул щеколду и распахнул ставни, жмурясь от дневного света.

– Чего тебе?

– Весточку я принёс, Тихон! – затараторил при виде моей опухшей физиономии юнец. – Тебе велено, как стемнеет, явиться в «Пляшущие стены».

– Зачем это? – забеспокоился я.

– Да леший его знает! Сказано быть всем теням.

– Всем? Чудно… А кто собирает-то? Жадан?

Мураш вытаращил глаза.

– Чур тебя с такими шуточками, Тихон! Али не знаешь, что Жадан уже пятый день как покойник?

– Врёшь! – не поверил я.

– Да чтоб мне провалиться, коли вру!

– Эвон как…

Известие меня огорчило. Жадан не был мне другом, но заправилой был надёжным и справедливым, хотя подчас и суровым. Долго держался против своей хвори, да, видно, оступился… Пятый день? Я произвел мысленный подсчёт. Выходило, что преставился он аккурат в тот день, как мы столь нелюбезно распрощались. Знать бы заранее, уж вёл бы себя почтительнее.

– Чего уж теперь сожалеть, – вслух пробормотал я.

– Ась? – не расслышал Мураш.

– Уши помой, тетеря. Нового заправилу определили?

– А как же. Безликий указал на Говзу.

– Этого-то за какие заслуги? – возмутился я, но мысленно согласился с выбором. Говза уже больше десяти лет ходит в тенях и справедливо считается самым опытным взломщиком Околоса.

– Это не моего ума дело, – насупился Мураш. – Мне дальше бежать надо. С каждым лясы точить – до вечера не управлюсь.

– А я тебя не держу. Беги себе.

Так он и сделал. Я же прикрыл ставни и лениво повалился на захламлённое ложе. До вечера ещё прорва времени. Зевнул, всколотил подушку, однако вновь задремать так и не сумел. Мысли, растревоженные визитом проныры, никак не успокаивались и назойливо подталкивали хоть к каким-то действиям. Спустя время к ним присоединился проснувшийся желудок, и под общим напором прочему организму пришлось сдаваться и окончательно покидать тёплую постель.

Безуспешно перерыв свою берлогу в поисках чего-нибудь мало-мальски съестного, обнаружил Урупов браслет, заброшенный под лавку в первый же день отдыха. Задумчиво хмыкнул и нацепил на запястье – при случае обменяю на звонкую монету. Там же, под лавкой, обнаружился Вереин платок, снятый с поджившей раны. Его я бережно отряхнул, сложил вчетверо и сунул за пазуху, ближе к сердцу. Наскоро привёл себя в порядок, оделся поприличнее и, как был голодный, выбрался на улицу.

Погода стояла солнечная, но ветреная. Я поплотнее завернулся в плащ и потуже подвязал тесьму на вороте. Позёвывая, двинулся в сторону рыночной площади.

По пути столкнулся со стайкой дворовой детворы, бестолково мечущейся и непрерывно верещащей. Машинально придержал рукой кошель, но мелюзга хаотично пронеслась незнамо куда, даже не обратив внимания на солидно одетого прохожего. Эх, я в их годы так не плошал.

Миновав дворы, вышел к торговым рядам. Придерживая норовивший слететь капюшон, повертел по сторонам головой, высматривая лотошниц со съестным.

– Подай на пропитание, добрый человек!

Колченогий бродяга, потешно ковыляя, приблизился с протянутой рукой. Беззубая улыбка искривила рябое лицо, грязные и длинные, подобные войлоку волосы нещадно трепало ветром. Одежда поношенная, местами грубо залатанная; обуви нет вовсе.

– Хромец, да ты ещё и слепой? – зло сплюнул я под ноги. – Где увидал доброго?

Улыбка бродяги увяла, он боязливо осмотрел кинжал на моем поясе и спешно ретировался, разом излечившись от хромоты. Провожая его спину презрительным взглядом, я про себя поражался безмерной наглости попрошайки. Не подкармливай его городские доброхоты, давно отыскал бы себе полезную обществу работу – да хоть бы и в нашей гильдии.

День был в самом разгаре, мимо сновали редкие свободные от дел горожане. Лотошниц поблизости не видать – очевидно, я прибыл слишком рано. Здесь размещался кузнечный ряд, пахло углём и железом, а в дневное время повсюду чадил густой дым, отпугивая покупателей у торговцев снедью.

Раздосадовано ругнувшись, я похлопал урчащий живот и двинулся дальше, вглубь рынка. Миновал скорняжные, гончарные, ткацкие лавки; обошёл древоделов, резчиков и плетельщиков с их немудрёным товаром.

– Платки заморские! Подходи, выбирай, примеряй!

– Скатерти цветом расшитые – дому достаток!

– Шапки в пуху, на куньем меху! Душегрейки! Не скупись, к зиме запасись!

Ветер шевелил утварь, плетённую из соломы и тонких прутьев, норовил опрокинуть берестяные изделия, разносил меж рядов пыль и мелкий мусор.

– А вот кому корзины новые, крепкие, заговорённые?

– Бью баклуши! Липовые, берёзовые, дубовые!

Торговый люд с надеждой провожал глазами мою закутанную в дорогой плащ фигуру, но я целеустремлённо шёл своей дорогой. Голод подгонял.

После недолгих блужданий вышел к рыбному ряду, но там уже всё было раскуплено или убрано, одни лишь мухи жужжали над пустыми прилавками. Зажав нос, поспешно миновал опасный район и, наконец, добрался до нужного места.

Народу здесь было заметно побольше: приезжие с окрестных деревень, местные домохозяйки с детьми, грузчики, возчики и прочие искатели съестного. Многочисленные ряды были завалены разнообразной снедью: овощи и фрукты, грибы и коренья, орехи и пряности.

Напротив, через широкую улицу, проходила череда заведений общественного питания. Из широко распахнутых окон и дверей харчевен призывно веяло жареным луком, мясом и чесноком. Ветер раскачивал вывески с изображением колбас, окороков и караваев, а также пузатых бочонков и пенящихся кружек.

Здесь же отыскались и лотошницы: расхваливая на разный лад свои товары, они курсировали туда и обратно вдоль улицы.

– Лепёшки! Ржаные лепёшки! Две за медяк, десять за пятак!

– Пироги! Сладкие, медовые! Глядите, пчёлы кружат – их не обманешь.

– Кому калачи?! Токмо из печи!

От лотков и жаровен одуряюще пахло пирогами, печёной требухой, обжаренной на углях рыбой и бараниной. Воздух настолько пропитался пряными ароматами, что сам по себе казался достаточно съедобным.

Я сглотнул, высмотрел в мельтешении людской гущи знакомую лотошницу Матрёну и нетерпеливо зашагал к ней.

– А, Тихон! – обрадовалась она. – Доброго здравица. Ты нынче ранёхонько. Какой пирожок пожелаешь? С рыбкой и лучком, с мяском, грибочками мочёными?

– А что посвежее?

– Нынче все свежи, не сомневайся. Погляди на этот, с румяным бочком – в нём начинки особо богато. Бери, с пылу с жару!

Лотошница ещё не успела договорить, а пирог уже сам собой оказался в моих жадных руках. Расплатившись со знакомой по чести, тут же отхватил зубами изрядный кусок, с наслаждением прожевал. Мягкое тесто и сочная начинка – всё как я люблю. Спустя несколько приятных мгновений от целого пирога осталась лишь добрая память, да крошки на ладонях.

После жирной еды закономерно пришло желание чем-нибудь освежиться. Отряхиваясь, я, уже не спеша, приблизился к популярной в городе фруктовой лавке. Её владелец, низкорослый сехериец с крючковатым носом и загорелыми дочерна руками, накладывал спелые груши в корзину стоящей рядом пожилой женщины.

– Довольно уже, – слабо махнула она рукой.

– Как? – удивлялся сехериец. – Возьми ещё! Чистый мёд, не пожалеешь!

Пока они спорили и торговались, я успел осмотреть прилавок и теперь сомневался в выборе между яблоками, грушами и кошелём торговца. К чему склонился бы в итоге, осталось неизвестным, так как пожилая дама внезапно обратила внимание на моё близкое присутствие. Я принял как можно более безобидный вид, но налетевший ветер растрепал полы плаща, будто нарочно приоткрыв разбойничий кинжал на поясе.

Поджав губы, женщина без энтузиазма согласилась с очередным предложением торговца и скупо отсчитала нужное количество меди. Ещё раз подозрительно покосилась в мою сторону. Затем, ухватив корзину за длинную ручку, попыталась повесить её через плечо, но тут же охнула и, едва не рассыпав груши, резко опустила её на землю. Выгнувшись дугой, ухватилась за поясницу. С трудом отдышавшись, сердито уставилась на бестолково хлопотавшего вокруг торговца.

– Ишь, нагрузил, краснобай.

Ещё раз нерешительно потянула вверх корзину, но вновь с оханьем оставила эту затею. Беспомощно огляделась по сторонам, увидала меня.

– Окажи помощь, добрый молодец!

– Чего тебе, бабуля? – недовольно буркнул я. Под шумок мне удалось стянуть с прилавка спелое яблоко, и сейчас было самое время незаметно ускользнуть.

– Уважь седину, подсоби донести корзину до дома. Сама я не сдюжу, силы уж не те.

– Куда тебе столько груш, бабуля? Зубов-то поди уже не осталось! – попытался отбрехаться я, но сердце ёкнуло от некстати проснувшейся жалости. Удивляясь самому себе, шагнул и легко подхватил корзину.

– Далеко хоть до дома твоего?

– Недалече, – обрадовалась женщина, – на плотницкой улице, у самого северного конца, через три двора от летних бань.

– Да уж, не близко, – мрачно подытожил я, но отказываться было поздно.

– Живо управимся.

Женщина обошла прилавок и весьма резво повела к выходу с рыночной площади. Бормоча под нос ругательства, я последовал за ней.

Пока шли, появилось время изучить попутчицу более внимательно. Сухая и прямая как палка, одета неброско, во всё тёмное, без видимых украшений или иных ценностей. Лицо строгое, местами покрытое тонкой сетью морщин; волос под платком седой, но густой, с чернью. Необычные руки – молодые, ухоженные, с длинными пальцами.

– Чем промышляешь, бабуля?

– Да всем понемногу, соколик, – обрадовалась начавшемуся разговору она, – шерсть пряду, верёвки вью, узлы вяжу, на торжок хожу. Иной раз рукоделию обучаю девиц непутёвых. Нешто не слыхал про Едвигу-наузницу?

– Может и слыхал, да всех не упомнишь.

Казавшаяся поначалу невесомой, корзина к середине пути начала ощутимо отягощать – пришлось поменять руки. Дорога также претерпела изменения: ровные вымощенные улочки сменились кривыми тропками, присыпанными мелким мусором и облетевшими с молодых ясеней листьями.

– А я она самая и есть. Ты не местный, поди?

– Местный, местный, – проворчал я. – Токмо со двора далеко не хаживал, чтоб не поколотили, оттого и город худо знаю.

Сказал – и пожалел. Незачем ворошить прошлое, не стоит оно того.

– Это что за двор такой? – заохала наузница и даже руками всплеснула от негодования. – Как отца твоего звать?

– Этого даже мамка моя покойная не ведала, – ответил я со злой усмешкой. – А двор давно брошен и сожжён, нечего его поминать.

Признание вышло из меня легко, словно не было за ним многолетних попыток изменить судьбу и вычеркнуть прошлое из памяти. Словно кулаки Хорта, холодная грязь на лице и насмешки окружающих больше ничего для меня не значили. Возможно, так оно и было, но я ощутил досаду от собственной откровенности перед незнакомой старухой.

– Горькая тебе доля досталась, соколик, – покачала головой она. – Погоревала бы за тебя, да намедни все слёзы выплакала. Муж мой, Вакула, ушёл этим летом на промысел охотничий. Долг у него был большой, вот и подался с травниками за Жабье озеро, в топи Моровые. Слыхал? Славны те места как редкими травами да ягодами, так и опасностями великими. Заплутать в топях проще простого, а коли оступишься на пути своём, вмиг затянет трясина глубокая. Но страшнее всего повстречать чудь древнюю, что по сей день таится среди болот. Не ведает она жалости к человеку, боится и ненавидит его, а потому никогда не отпустит живым из владений своих.

По тихому голосу наузницы сложно было понять глубину эмоций, которые она испытывает. Лишь глаза выдавали глубокую печаль.

– Там и сгинул кормилец мой, оставил одну-одинёшеньку. Позарился на богатства земли-матушки, а взять не сумел. Ни мужа теперь, ни денег.

– А дети?

– Не дал Создатель.

Я хмуро кивнул, перехватил корзину отдохнувшей рукой.

– Выходит, оба мы с тобой сироты.

– Выходит так.

Оставшуюся дорогу прошли в молчании. Лишь у самой калитки Едвига вновь заговорила:

– Пришли, соколик, дальше уж как-нибудь сама управлюсь. За помощь твою чаяла я в гости пригласить, стряпней своей угостить, да вижу, что откажешь. Юное сердце ретивое в путь подгоняет, торопит.

Я с облегчением опустил корзину на траву у калитки. Утёр пот со лба.

– А ты бабка сметливая, даром что наузница. Верно говоришь: не до застолий мне.

– Имя хоть своё назови, непоседа.

– Тихон. Тихон-тень.

Это должно было прозвучать весомо, таинственно, но вышло по-детски хвастливо. Под пронзительным, понимающим взглядом наузницы покраснели щёки и уши.

– Вот значит как, – Едвига кивнула каким-то своим мыслям. – В тенях укрытие себе нашёл. Добро. Токмо помни – полной темноты бойся пуще всего. Хоть малость света всегда при себе храни, без него всякая тень сгинет, кто бы её не отбрасывал.

– Э? – захлопал я глазами.

– Угостись грушей, Тихон, – улыбнулась чему-то Едвига, – выбери самую большую – заслужил.

От подарков я никогда не отказывался, поэтому охотно склонился над корзинкой и, не слишком перебирая, выудил себе плод покрупнее. Поворачиваясь обратно, успел заметить непонятную вещь: длинные пальцы наузницы порхали в воздухе, плетя какой-то замысловатый узел. Тень от её рук падала на землю, и со стороны могло показаться, будто она вяжет что-то вокруг моей собственной тени.

– Что это ты творишь, а? – нервно поинтересовался я.

Та странно рассмеялась, и опустила руки.

– Повязала узелок на память. Стара я стала, забывчива.

– А… Ясно. Ну, бывай, бабуля. Пора мне.

– В добрый путь, Тихон. Авось свидимся.

Я махнул рукой на прощание и поплёлся по дороге к корчме. На ходу обтёр честно заработанную грушу о край плаща, вонзил в неё зубы и с удовольствием захрустел. Не обманул торговец – чистый мед.

Не выдержал и обернулся, только ни Едвиги, ни её корзины уже не было. Чудно, даже калитка не скрипнула.