Kitobni o'qish: «Золотой век. Книга 2. Империя»

Shrift:

Джону Саутеру и Мишель Уайтхед

Греки рассматривали жизни как нити: их стирали, теребили, пряли, ткали и, наконец, обрезали. Сперва каждую из них отдельно, но вместе они становятся одеянием. Я считаю, что любовь к историям – один из важнейших узоров на этом полотне. Когда мы замечаем ее проблески, то сознаем, что являемся частью чего-то огромного, необычного и сложного, превосходящего нас самих, когда мы одни.

Conn Iggulden

EMPIRE

Издательство Азбука^®

* * *

Греки рассматривали жизни как нити: их стирали, теребили, пряли, ткали и, наконец, обрезали. Сперва каждую из них отдельно, но вместе они становятся одеянием. Я считаю, что любовь к историям – один из важнейших узоров на этом полотне. Когда мы замечаем ее проблески, то сознаем, что являемся частью чего-то огромного, необычного и сложного, превосходящего нас самих, когда мы одни.

Пролог

Припав на колено, Арион ждал. В присутствии царей он нервничал. Все-таки Плистарх – сын самого Леонида, а это имя известно всем. К тому же Плистарх и на вид был прирожденным воителем: мощные руки и ноги, размеренные движения. Однако этот спартанец здесь всего лишь один из двух царей, хотя их эфоры не преклоняли колен перед обоими. Система, по мнению наблюдательного Ариона, странная. И хотя он слышал, что они были из простых людей, пятеро эфоров обладали реальной властью даже в царском дворце.

Глядя из-под челки, Арион следил, как те обсуждают поданное им прошение. Мнения явно разошлись, и он опасался, не отошлют ли его. Опять. Уже два раза эфоры вызывали его и отпускали ни с чем, свои ответы он повторял до хрипоты в голосе.

Арион понимал: они хотят проверить правдивость его истории и полноту рассказа, испытывая, не ошибется ли он в деталях. Лгать таким людям ему бы и в голову не пришло. Он не хитроумный царедворец, не сказитель или поэт. Он всего лишь юноша, гонец, которого послали просить о помощи величайших в мире воителей.

– Твой повелитель еще жив? Ты говоришь, что видел его живым? – обратился к Ариону один из эфоров, самый старый, костлявый, с сильно загорелой кожей и шрамами, похожими на грубо сшитую кожу.

Арион моргнул. Все эфоры повернулись к нему, желая услышать ответ.

– Я говорил вам, господин. Когда я ушел, царь Гесиод был жив, хотя и побежден. Флот Союза окружил Тасос со всех сторон. Они разрушили стены царского дворца…

– Загона для коз, как я себе представляю его, – тихо сказал один эфор другому.

Арион вспыхнул и замолчал.

– Целый флот стоит на якоре вокруг Тасоса, а ты убежал, – произнес старейший.

Он с таким напряжением вглядывался в гонца, выискивая малейшие признаки лукавства, что на его шее вздулись жилы.

Арион ответил с едва сдерживаемым раздражением. Он говорил правду и, хотя побаивался эфоров, устал от их подозрительности.

– Я взял рыбацкую лодку, какую может унести на спине любой мужчина. Прождал в лесу до темноты и ускользнул от них. Я рыбачил в этих местах и хорошо их знаю.

Эфор покачал головой, глаза его были мрачны.

– Он лжет. Это ловушка, какая-то игра афинян.

Арион выдохнул. Он не знал, как вел бы себя, если бы на самом деле лгал. Правда была его единственным щитом, а потому он повторил слова, которые уже знал не хуже собственного имени:

– Царь Гесиод отправил меня просить о помощи. Никто, кроме вас, не имеет ни силы, ни воли, чтобы одолеть афинян. Персия нам больше не опасна. Только Союз требует с нас серебро или корабли и грозит насилием в случае отказа! Кто же тогда тиран? Мне велено сказать: «Спарта возглавляет эллинов, тех, кто знает богов и слова людей! Мы взываем не о помощи. Мы просим о справедливости. И ничего больше».

Эфоры снова заспорили. Трое подняли руки, двое покачали головой. Напряжение спало. Решение принято.

Через мгновение ответ дал царь Плистарх:

– Мы возьмемся за твое дело, Арион с Тасоса. Ты пришел к нам с должным смирением, как подобает. Мы восстановим баланс, и Афины ответят за преступления своих людей.

Пока Арион слушал, дрожь прокатилась по его телу, он испугался того, что принес в этот мир. Ему удалось добраться сюда, и теперь люди будут гибнуть.

Вдалеке послышался рокот, будто над окружавшими Спарту горами загремел гром. Добрую часть пути Арион проплыл на корабле, но последние дни бежал, преодолевая высокие перевалы, где щипали траву дикие олени. Пол задрожал, и гонец приложил к нему ладонь. Такие явления не редкость в этих краях. И все равно живот у него напрягся. Ему показалось, будто надвигается что-то громадное и пугающее.

– Господин… – начал Арион.

– Земля трясется, – сказал ему второй царь, как ребенку.

Архидам был молод, но явно обладал немалой властью. К нему относились с почтением, насколько успел заметить Арион. Он понял, что этот человек вроде как царь спартанцев не на поле битвы, хотя все равно мог вести войско в бой. Плистарх был военным царем, но, очевидно, мог управлять и мирскими делами. Система не столь простая, как на острове Тасос, это точно. Арион встряхнул головой, ожидая, когда дрожь земли прекратится. Он уже сталкивался с такими явлениями, их сопровождало ощущение крайней неправильности, неестественности происходящего. Благо они никогда не затягивались надолго.

– Господин, – снова произнес Арион, – я думаю…

Все повернулись туда, где по стене вдруг поползла трещина. Арион увидел осыпавшуюся на гладкий пол пыль, которую раньше не замечал, она вдруг, мерцая, взлетела в воздух и стала оседать. Возник еще один разлом в стене, побежали во все стороны тонкие прожилки трещин. Цари переглянулись.

– Нужно выйти наружу… – сказал Архидам.

Эфоры двинулись к выходу, но тут произошел сильнейший подземный толчок.

Ариона бросило на спину. Земля под ним вздыбилась, покрываясь рябью, как вода. Гонец разинул рот от изумления – сквозь расколовшуюся крышу он видел солнце. Стены рушились, один из эфоров вскрикнул, придавленный обломками, и затих.

Цари и люди выбежали в вечерний сумрак. Позади них дворец разваливался на части. Земля опять вздрогнула, свалила всех с ног. В воздухе распространился запах сырости и гнили, будто дохнуло из подземного мира. Над руинами дворца облаком висела пыль. Оседая, она покрывала людей с головы до пят. Кожа у всех посерела, на ней виднелись ярко-красные кровавые полосы царапин и порезов. Арион увидел царей Спарты: они стояли, обнажив мечи, словно собрались сразиться с невидимым врагом, который разметал их людей, как малых детей.

Тем временем рокот усиливался. Все, кто был на холме, смотрели вниз, на улицу, а там рушащиеся здания заваливали обломками жителей. Когда солнце село, весь город Спарта лежал в руинах. Храмы и дома превратились в груды мусора. Где-то неподалеку слышались крики, визгливые голоса детей и женщин, стоны, плач.

– Иди в казармы, приведи войско! – велел Архидам.

Военный царь помчался, лавируя между глыбами мрамора и огибая разваливающиеся стены. По улице, все в пыли, брели на шатких ногах люди, окровавленные, ошеломленные.

Арион ждал распоряжений. Он был человеком с Тасоса, не из Спарты, но в такой ситуации кто станет с этим считаться, и он не замедлил спросить спартанского царя:

– Что мне сделать?

– Помоги тем, кто не может выбраться, – не задумываясь, ответил Архидам.

Топот бегущих людей заставил обоих обернуться. Двадцать солдат-спартанцев в развевающихся плащах, с обнаженными мечами шагали сквозь облако пыли. Архидам приказал им идти в разрушенные дома. На глазах у Ариона они стали с удивительной живостью поднимать тяжелые камни, под которыми обнаруживались придавленные руки и ноги, едва различимые в пыли. Некоторые люди, почувствовав облегчение, начинали шевелиться. Многие, очевидно, уже не шевельнутся никогда, застыв в смертном оцепенении.

Подземный рокот стих, и вместо него поднялись крик и плач. Какой-то человек, ослепленный текущей из раны на голове кровью, едва не сбил Ариона с ног. Часть волос у него висела на оторванном от черепа куске кожи, под которым вроде бы белела кость.

– Все закончилось? – испуганно вопрошал мужчина. – Закончилось?

Арион не знал, что ответить, и повернулся к Архидаму с тем же вопросом. Молодой царь покачал головой и с суровой убежденностью произнес:

– Будет еще толчок. Они приходят, как волны на берег.

Мрачное лицо Архидама просветлело, когда вернулся Плистарх, который привел из казарм несколько сотен спартиатов. Некоторые были без сандалий, заметил Арион, кое-кто – в крови, на коже ссадины. Видно, стихия их тоже застала врасплох. Вместе со всеми Арион взялся разбирать завалы в том месте, где из-под камней доносился детский плач. Никто не возражал против того, что он здесь. Покрытые пылью, они все стали одинаковыми.

Грудь Ариона сдавила печаль, когда голос ребенка стал стихать. Наконец они добрались до малыша. Тот едва дышал, грудная клетка у него была расплющена. Удивительно, что он вообще издавал какие-то звуки. Глаза Ариона щипало от слез, он перемещался от одного раненого к другому, за ним – к следующему. Спарта лежала в руинах. Улица за улицей – везде одни развалины. Ни одно здание не устояло, насколько он мог судить. День клонился к вечеру, где-то в отдалении снова послышался рев злости и страха, еще более грозный, чем прежние спазмы земли. Арион выбрался из разрушенного дома посмотреть, что происходит. У всех спартанцев, находившихся рядом с ним, мечи были в ножнах, однако он отчетливо слышал стук железа и бронзы, яростные крики битвы. И это не имело смысла.

Царский дворец был построен на вершине холма, с которого сбегали вниз дороги, ведущие в город. Они находились недалеко от акрополя, где в обычное время люди собирались, чтобы помолиться богам и послушать царей или эфоров. Сейчас сотни жителей устремились сюда. Правда, все они в страхе оглядывались назад, будто что-то нагоняло их.

– Клянусь богами, нет… нет… – пробормотал Архидам.

Плистарх стоял рядом, двое царей обменялись полными ужаса взглядами. Арион посмотрел на одного, на другого, но ответа на их лицах не прочел. Он для них чужак, им не до него.

– Илоты, – произнес Плистарх. – Если они подняли восстание…

– У тебя под командой армия! – рявкнул Архидам. – Отдавай приказ! Пусть их всех перебьют, пока это безумие не распространилось.

– Если я дам такой приказ, они нас одолеют. – Плистарх глянул на Ариона, чужеземца, с открытым ртом глядевшего на происходящее.

В это мгновение земля снова вздрогнула, вибрация быстро усиливалась. Камни и осколки черепицы подкинуло от толчка, они заскакали, покатились по сторонам. Земля будто стряхивала мух со своих боков, а те не имели сил удержаться.

– Ты не слышишь звуков битвы?! – крикнул Архидам сквозь грохот. – Они уже убивают наших людей! Разве илотам известно, что такое дисциплина, послушание?! Отдавай приказ, или это сделаю я!

– Мы справимся с ними. Они не солдаты, – зло ответил Плистарх.

– Их семеро на каждого из нас, им ни к чему быть солдатами! Приказывай, Плистарх!

– Нет! Армия – моя. Уведи женщин и детей в акрополь. Он на возвышении. Вы будете в безопасности. Я отправлю армию прекратить насилие, не пощажу никого из илотов, кто взял в руки оружие. Но я не стану убивать их. Они нужны нам, чтобы восстанавливать город.

– Эфоры! Решение! – крикнул Архидам.

На улице их было всего четверо, один остался под завалами во дворце. В обычной ситуации голосование не проводили, если голоса могли разделиться поровну, так что этим четверым придется достигнуть единогласного решения.

– Плистарх командует армией в критические моменты, – сказал старший эфор.

Один из оставшихся согласно кивнул, хотя и был явно недоволен. Третий и четвертый, простые жители Спарты, избранные для контроля над властью царей, тоже склонили голову. Они не прятали глаз от сердито взиравшего на них Архидама.

– Хорошо, – сказал тот. – Но если бунт распространится, кровь спартанцев будет на ваших руках. Сколько нас, сто тысяч? Пять тысяч спартиатов, столько же периэков, остальные – женщины и дети? А илотов, которые живут в Спарте нашими рабами, больше полумиллиона.

– И все равно решать буду я, – холодно произнес Плистарх. – Спасай, кого можешь. Отведи всех в акрополь и позаботься о раненых. Я наведу порядок.

В нескольких улицах от них бушевала толпа народа, это слышали все. Солнце скрылось за горами к западу от города, его последние лучи угасали. Архидам покачал головой и мрачно изрек:

– Если сможешь.

Часть первая

Обстоятельства правят людьми, а не люди обстоятельствами.
Геродот

1

Поднявшись, чтобы держать речь, Перикл понимал: жизнь этого человека у него в руках. Изгнание, разорение или смерть. Одно, другое или третье? – читалось в твердом взгляде Кимона, в подергивании мышцы на щеке.

Судить его собрались четыреста афинян, все стояли на холме Пникс, ветер трепал волосы и одежды. Кимон уже выдержал три дня, когда против него давали показания. Допросы проводили два обвинителя, выбранные Эфиальтом, стратегом города и врагом Кимона. Сам Кимон наблюдал за этим со склона холма, повернувшись спиной к расположенной ниже Афинской агоре.

Он защищал себя довольно убедительно. С холодной ясностью объяснил каждое принятое решение. Поклялся богами, что не брал взяток за освобождение царя Македонии на земле Персии, а лишь по праву победителя проявил милосердие. Те, кто не поступил бы так же, разумеется, сомневались в правдивости его слов. Некоторые из собравшихся находились под властью злобы или зависти и ничего не слушали. Они не могли допустить существования более высоких стандартов морали, чем их собственные.

Перикл коснулся губ кулаком. Он присоединился к обвинителям, потом решил ничего не говорить до самого конца. Все взгляды были прикованы к нему – подозрительные, сомневающиеся, он это чувствовал. Люди знали, что Кимон – его друг, если не все, то некоторые точно. Однако нарушителю закона это не поможет. Любой афинянин осудит человека за нечестивость или измену. В таком случае даже родные посчитают своим долгом обречь виновного на смерть или изгнание. В результате никто не знал наверняка, как поступит Перикл. Он откашлялся и заговорил:

– Я выслушал все, что было сказано. Ничего не упустил. Как только начался этот суд, ко мне вечерами подходили многие, с юности знавшие Кимона. Стоило мне выйти в город, меня останавливали люди, желавшие напомнить, как Кимон командовал кораблями в сражении при Саламине или как он сражался с персами, разбив их флот и армию при Эвримедонте. Как привез домой останки Тесея, афинского царя, убившего Минотавра. Все это известно.

Слушая перечисление достойных деяний, стоявший сбоку от оратора стратег Эфиальт кривил губы. Еще бы, подумал Перикл, сам-то он мало чем может похвастаться.

Ветер крепчал и менял направление, теперь он дул с севера, поднимал пыль и приносил какой-то пряный запах. Перикл ощущал на языке их смешанный привкус.

– Мы высоко ценим своих людей. Каждый человек в Афинах может быть судьей и решать судьбу любого другого, хоть стратега, хоть плотника. Это право разбирать дела и выносить решения – биение сердца нашего города, живая свобода. Мы не тираны, чтобы обвинять кого бы то ни было на основании одного лишь свода законов или слова, сказанного против него врагами. Нет. Мы собираем сведения, мы слушаем, мы решаем.

Перикл окинул взглядом окружавшие его непримиримые лица. Собравшиеся на этом холме относились к своей обязанности очень серьезно. Судьба Кимона зависела от их суждения, и Перикл не знал, сможет ли поколебать мнение людей.

– Так вот, тем, кто считает, что Кимон занимает слишком высокое положение, чтобы его судили, я говорю: все мужи подлежат суду. Отсюда его отец вместе с моим отцом отправился в поход, чтобы сражаться и победить в битве при Марафоне, но что с того? Мой отец высказался против отца Кимона на суде, несмотря на их дружбу. Мильтиад зашел слишком далеко. Его судили на этом самом месте, здесь, на Пниксе, и признали виновным. Он умер в тюрьме.

Кимон смотрел на него холодным взглядом. Перикл сглотнул, у него вдруг перехватило горло.

– Вы можете сказать, Мильтиад заслуживал лучшей доли. – Он взмахнул рукой, будто подыскивал примеры. – Вы можете сказать, архонт Кимон много лет кормил бедняков в Афинах! Это сейчас не имеет значения. Вероятно, он убеждал своих друзей отдавать плащи замерзавшим в холодные месяцы людям. Выбросьте все это из головы. Прошлое не в счет. Сегодня на этом суде важны только предъявленные обвинения.

Перикл поднял вверх палец:

– Имел ли Кимон, как победитель при Эвримедонте, право дать свободу царю Македонии, союзнику персов? Тогда, на поле боя, где воздух напитан запахом крови и гарью, у Кимона не было времени, как у нас сегодня, спокойно решать этот вопрос. Не ему полагалось заключать новый союз, обращать врагов в друзей, проявляя к ним милосердие! Эта роль принадлежит совету Афин, самим людям.

Он помолчал, видя, что слушатели заволновались.

– Второе обвинение. Правильно ли поступил Кимон, когда не пошел вглубь Персии, бросил преследование бегущей армии персидского царя и не нанес ей большего урона? Смею заметить, его решение спасло несколько жизней. Сейчас в Афинах живут люди, которые наверняка погибли бы, окажись они в тех неведомых землях. И что с того? Мужчины гибнут на войне! Кое-кто утверждает, что Кимон командовал войском и мог сам принять решение, но сегодня мы судим его за это. Вдали от той речной долины, той боли и усталости, которые они познали тогда. Может быть, ему следовало пойти на риск. Что ж, решать вам, не кому-то другому. Не Кимон, не стратег Эфиальт и не я сделаем это. Если вы признаете Кимона виновным, значит то, как он служит Афинам, вам не нравится. Это ваше право как свободных людей. Судить. Как обвинители, мы тогда потребуем его смерти или изгнания за эти проступки, если их признают таковыми.

Все неотрывно глядели на него, словно Перикл сам себя сжигал на костре и они следили, как он горит. Ему хотелось улыбнуться, но он научился у своего отца суровости, а потому лишь кивнул и поднял третий палец, прижав мизинец большим:

– Последнее. Обвинение в том, что Кимон забрал себе бо́льшую часть золота персов с Кипра, из лагеря у Эвримедонта. Не важно, сколько его людей вернулись домой с полными золота кошельками или с новой одеждой! Архонт может позволить себе большее. Я выслушал тех, кто говорит: Кимон не носит золота, он живет как спартанец. И других, которые считают: он устранил угрозу, что персы в третий раз разграбят и сожгут Афины. Нам известно, что Кимон внес много денег в городскую казну, но кому знать, сколько он удержал? Его люди принесли в город серьги и золото, тратили деньги, как персы. О, Кимон может жить просто, но его семье принадлежат земли, которые сдаются в аренду. Его родные заплатили штраф, который помог нам построить флот! То есть они богаты. Золото не подвержено тлению, а вот люди… Я говорю о том, что богатство стремится к богатству, так было всегда.

Перикл замолчал, беспокойно думая, не слишком ли назидательна его речь. Он сделал все, что мог, и намеренно решил взять слово перед самым голосованием. Вода, перетекавшая из горшка в горшок, ограничивала его речь, и верхний сосуд уже подрагивал. Куда подевалось время? Сказал ли он все, что хотел? Трудно было удержаться и не вспомнить известные ему театральные пьесы. Это тоже спектакль, хотя ставки уж больно высоки. Перикл подбирал последние слова, которые афиняне не забудут, отдавая голоса за жизнь его друга или против нее.

– Это обвинение покоится на трех столпах. Если хоть один из них держится нетвердо, все рухнет. Не противопоставляйте им Саламин, Эвримедонт и Тесея, решайте, где есть вина, а где ее нет, на основании самих поступков.

Вода из горшка уже капала, и Перикл склонил голову. Магистрат отправил толпу судей совещаться. Избранный только на этот день, он радовался, что ему выпало вести такое серьезное судебное разбирательство. Перикл нервно сглотнул, а судьи удалились обсуждать решение. Ждать долго не придется. Через несколько мгновений они поднимут руки, и Кимон получит свободу или нет.

В сторону Кимона Перикл не смотрел, понимая, что, взяв на себя роль обвинителя, встал на очень опасный путь. Если Кимон увидит в нем врага, их дружбе конец. Однако Перикл сомневался, что тот принял бы и его уклонение от этой обязанности, будучи по духу больше спартанцем, чем афинянином, и обладая спартанским же несгибаемым чувством чести.

Перикл с самого начала понимал, что Эфиальт хочет свергнуть Кимона и другу нужна помощь. Была ли причиной обычная неприязнь простолюдина к представителю знатного рода, или Кимон задел его гордость каким-нибудь неосторожным словом, Перикл не знал. Да и не имело особого значения, какие мотивы двигали этим человеком. Стратег бросил вызов уже одним тем, что затеял это судилище. И теперь он не желал, не мог отступиться. Поэтому Перикл, пытаясь вызволить Кимона, ступал между шипами.

При Саламине войском командовал великий Фемистокл. Он спас город на глазах у взиравшего с берега персидского царя, и его все равно изгнали. Аристид был человеком высочайшей чести. Но его тоже вышвырнули из дома, как пса с подстилки.

Афиняне не доверяли ни одному из своих правителей. Они не хотели допускать нового возвышения тиранов. Именно этого втайне страшился Перикл. Он посеял в судьях сомнения. Напомнил им о верной службе и благородстве Кимона. Но на самом деле они могли низвергнуть его в назидание, чтобы показать, кому принадлежит власть, или просто забавы ради.

Люди пришли на суд со следами глины или козьей крови на туниках. Многие из них – трудяги с грубыми мозолистыми руками. Перикл думал, что понимает этот народ. Простым горожанам льстило превосходство Афин, они насмехались над другими городами. Из гордости выдвигали себя в члены совета и становились гребцами, судьями или магистратами. Его люди. И все же, как ни любил их Перикл, он опасался того, что они могли сделать.

Стратег Эфиальт, конечно, не доверял ему. Он не дурак. Потому и привлек еще двоих обвинителей, затевая дело против Кимона. Они старались, как могли, посеять сомнения, очернить действия Кимона в Персии. Перикл с немалой досадой слушал, как эти люди извращают правду. Трудно было молчать, но он не сказал ни слова им наперекор. Его имя было первым в списке обвинителей. И он знал, что в конце ему дадут возможность обратиться к судьям. С каждым прошедшим днем и часом он все яснее сознавал, что люди ждут этого. То и дело они бросали на него взгляды, не встанет ли он сказать что-нибудь в поддержку или в опровержение? Но он лишь качал головой. В результате, когда обвинители высказали все, излили всю свою злобу, его голос стал кульминацией, последним, что судьи услышали перед голосованием.

Перикл смотрел в землю и ждал, надеясь, что не обманывается в своих людях. Накануне он ходил по беговой дорожке в местном гимнасии и вслух репетировал речь. Но определить, хватило ли его аргументов, не мог. Некоторые судьи оглядывались на него, но как понять, насколько сильно они колеблются. Немногие из них служили во флоте или сражались при Эвримедонте. Они могли уважать Кимона, а могли презирать. Отца Кимона признали виновным такие же вот простые люди! Оставалось одно – шепотом молиться, чтобы старая история не повторилась, и Перикл делал это. Он весь взмок, хотя ветер усилился. День стоял жаркий, но дело было не только в этом. Вероятно, его терзал страх.

Судьи вернулись на свои места напротив Кимона. Ветер раздувал их одежды, хлопала в тишине ткань.

– Судьи, готовы ли вы вынести решение? – спросил магистрат, и его голос прозвучал напряженно.

Десятки голов согласно кивнули в ответ, и распорядитель собрания бросил взгляд по сторонам, где стояли скифские стражники, нанятые городом для поддержания порядка, потом взял в руки табличку и стал зачитывать с нее. Как человек, избранный для исполнения властной должности от заката до заката, он был обязан действовать по правилам.

– Голосование будет производиться поднятием рук, – громко прочел магистрат. – Я произнесу «Виновен» и «Невиновен». Городские писари произведут подсчет. Если возникнет спор, вы останетесь на местах, пока не будет определено чистое большинство. – Магистрат замолчал и положил табличку. – По делу архонта Кимона из дема Лациад и семьи Филаидов, сына Мильтиада, признаете ли вы его виновным?

Руки поднялись. Перикл задержал дыхание и сам начал считать. Согласных явно было много. Эфиальт улыбался одному из своих сторонников и хлопал другого по спине, поздравляя с успехом. Перикл покачал головой. Он имел некое представление о театре. Это была разыгранная для толпы сцена, но старались они не зря. Перикл заметил, как несколько колеблющихся вскинули руки, а другие опустили, пока их не сосчитали. Осудить на смерть или изгнание величайшего афинского военачальника – дело непростое.

Писцы завершили первый подсчет. Магистрат принял у них таблички, потом набрал в грудь воздуха и задал вопрос о невиновности. Снова вверх взлетело множество рук. Перикл услышал вызванный этим ропот согласных и несогласных. Кто-то, похоже, пытался повлиять на голосующих рядом, догадался он. Судьи всего лишь люди. Перикл закусил губу. Писцы сравнивали результаты. Они ничего не выдавали своим видом, превращая всю эту процедуру с священнодействие. По сути, она такой и была, посвященная Афине, наблюдавшей за происходящим из своего храма в Акрополе. Перикл поднял взгляд на его руины. Персы сожгли и разорили все, что могли. Восстановление уже началось, но…

– Вердикт ясен, – с явным облегчением произнес магистрат и вытер лоб рукавом. – Архонт Кимон, суд равных признал, что ты невиновен по выдвинутым против тебя обвинениям. Иди с миром. Ты свободен.

Судьи обрадовались, но некоторые недовольно застонали, а то и выругались, их превзошли числом, не дали шанса совершить насилие. Эфиальт мгновенно покинул холм Пникс, уводя за собой разочарованных сторонников.

Перикл вздохнул с облегчением. Опасность была очень велика, ставка на кону стояла самая высокая. Он не мог сказать вслух, что надеялся на освобождение Кимона. Не здесь. Такой поступок сочли бы бесчестьем и, вероятно, даже подвергли бы за него суду самого Перикла. Лучше торжествовать победу тайно.

Он подошел к лестнице, ведущей вниз, на Агору. Почувствовав что-то, оглянулся и поймал на себе холодный взгляд Кимона. В нем не было ни благодарности, ни признательности. Перикл поник головой, поняв, что заплатил за эту победу дружбой, и отвернулся. Если такова цена свободы Кимона, он доволен.

Поставив ногу на верхнюю ступень, Перикл ощутил, как вздрогнула земля, загромыхало по всему городу. В испуганном изумлении он смотрел, как по улицам и площадям кругами разбегается волна разрушений, словно рябь от брошенного в воду камня. Взвилась вверх пыль, провалились кровли домов. Поднялся крик, судьи подбежали к самому краю, рискуя скатиться вниз. Улицы города наполнились людьми, вышедшими посмотреть, что происходит.

Земля больше не дрожала. Такого сильного землетрясения Перикл еще не видел, но оно закончилось. Агору накрыло пыльной пеленой, и он задумался: значит ли это, что боги довольны оправданием Кимона, или они сердятся? Сегодня же вечером он сделает приношения в храмах, на всякий случай, пообещал себе Перикл. Пока он медленно спускался по лестнице, земля содрогнулась еще дважды. Толчки напоминали эхо. Интересно, где они начинаются и куда докатываются отголоски?

* * *

Аспазия выглянула на улицу сквозь окрашенные металлические прутья, такие частые, что она едва могла просунуть между ними руку. Матушка сразу окликнула ее, но что плохого, если она просто посмотрит? Ничего ведь, верно? В семнадцать лет строгие домашние правила казались Аспазии бессмысленными или придуманными ей на зло. Сад был достаточно красив, струящаяся вода и множество цветов, которые наполняли воздух дивными ароматами. Но снаружи – снаружи! – живой город, с его шумом, пылью и странными толчками, от которых опрокинулся один из цветочных горшков. Черная земля высыпалась на каменную плиту в маленьком садике. Аспазия испачкала руки, пока убирала, кончики пальцев стали, как у тех, кто ставит хной знаки на теле или красит ею волосы. От этой мысли Аспазия фыркнула. У нее-то волосы были густые и черные, целая грива, связанная в хвост, тяжесть которого она ощущала всегда, но особенно в тот раз, когда другие матушки представляли ее в красном платье. Цвет означал кровь девственницы, шептались меж собой девушки. Говорили, что мужчины ценят такие вещи. Но одна из матушек подарила первую быструю боль Аспазии слуге, предоставив девушке самой выбирать, кому она достанется. Аспазия не поняла, отчего все так суетились. Ей понравилось, хотя ее избранник волновался и краснел больше, чем она. Где-то вдалеке ощущалась какая-то дрожь, вспомнила она, глядя на улицу. Вроде как земля тряслась в тот день. Наверное, что-то значительное происходило с кем-то другим…

– Так вот ты где, Аспазия! О, посмотри на свои руки! Чем ты занималась?

Их называли матушками в доме гетер, хотя ни одна из них не приходилась родной матерью жившим там молодым женщинам. Аспазии нравилась только младшая из трех, та, что изображала из себя ее настоящую мать, когда она нуждалась в утешении. К несчастью, обнаружившая ее тетка была одной из двух других. Эту парочку Аспазия про себя обзывала старыми каргами. Она знала, что родная мать продала ее. Думать об этом было неприятно.

– Ты чувствуешь, что земля дрожит? – спросила она, пытаясь отвлечь старуху. – Горшок разбился!

Аспазия снова выглянула наружу сквозь прутья – мимо шел высокий молодой мужчина. Сердце застучало у нее в груди. Она уже видела его, он всегда приходил в город откуда-то. Такой строгий с виду.

– Можно мне выйти на улицу? – не оборачиваясь, спросила Аспазия, лишь бы сказать что-нибудь и не отрывать взгляда от незнакомца, впитывать в себя каждое его движение.

Она знала, что некоторые девушки мечтают о своих любимцах. Ей хотелось грезить о нем. Нет, пусть лучше он увидит ее.

Голос Аспазии вылетел на улицу. Стоявшая за спиной матушка крепко схватила ее за плечо. Девушка не обратила внимания ни на внезапную боль, ни на последовавшую за ней брань. Мужчина услышал! Он повернул голову. Интересно, что он увидел? Ее садовое платье было чистым, но заношенным. Темные глаза казались еще больше оттого, что она подвела их сурьмой. Толстый хвост волос крепко связан лентой и качается при движении. Аспазия видела, что незнакомец почувствовал ее взгляд.

За мгновение до того, как их глаза встретились, Аспазию с криком оттащили от маленького зарешеченного окошка. Она боролась, но все матушки обладали какой-то невероятной силой. Женщины этого дома, похоже, были одержимы ее послушанием. Можно подумать, мир перевернется, если она лишний часок проведет в саду.