Kitobni o'qish: «Проект «Джейн Остен»», sahifa 2

Невдалеке в ожидании пассажиров выстроились в ряд несколько фиакров. Рядом, в грязных костюмах, скрестив руки на груди, стояли носильщики портшезов. Этот вид транспорта выглядел как маленькая одноместная кабинка на двух перекладинах, которую несли двое – один спереди, другой сзади.

– Пройдемся? – предложил Лиам.

Я позавидовала его до блеска выбритому румяному лицу. Я помыла руки и ополоснула лицо, но от меня по-прежнему несло салоном почтовой кареты.

– Заодно все рассмотрим.

Я согласилась, посмотрела не в ту сторону и ступила на дорогу. Лиам схватил меня за локоть, дернул обратно, и в ту же секунду передо мной промелькнуло нечто черное, нас окатило лошадиным духом – мимо пронеслась высокая коляска, в которой сидел статный мужчина в ослепительно-белых брюках и черных сапогах, таких же лоснящихся, как и его конь. Настоящий денди эпохи Регентства!

Тут до меня дошло, что я могла погибнуть. Я представила себе открытый перелом, ампутацию, кровь и опилки, вонь гангрены в полутемной комнате. Меня бы похоронили здесь, в 1815 году, под крестом – заслуженная кара за то, что выдавала себя за нееврейку, – а позже Лиам навестил бы мою убитую горем мать и рассказал ей, как прошли мои последние часы на этом свете. Она знала, что я веду рискованный образ жизни, но смириться с этим так и не смогла.

Умереть можно было где угодно и когда угодно – но почему именно этот вариант казался наихудшим? Я посмотрела на Лиама – с его лица схлынули все краски. Он разжал хватку, но предложил мне локоть. Взглянув на темный рукав, я помедлила, затем шагнула ближе и сунула ладонь в перчатке ему под руку, чувствуя себя глупо, но зато в безопасности.

Благодаря зонам бедствия и экстренной медицине я хорошо знакома с хаосом, но ничего подобного в жизни не видела. Перекресток Чаринг-Кросс и Стрэнд был жутким местом, и мы замерли, разинув рты, – тут-то я и поняла, зачем люди нанимали портшезы.

В косом утреннем свете была видна пыль – взвесь частичек из угольной сажи и сухого лошадиного навоза, кирпичей и железа, краски, фарфора и кожи. Пыль смягчала резкие очертания каменных зданий, клубилась в воздухе и вихрем вздымалась от проезжающего транспорта: телег с сеном, почтовых карет, двуколок. Оборванцы играли со смертью и сновали между ними, а лоточники пробирались сквозь людскую массу боком и напевно рекламировали свой товар: цветы, пиво, улиток, молоко, ноты с популярными балладами. В воздухе пахло свежим хлебом и гниющей едой, горящим углем и немытым телом. Стоял гомон: железные колеса гремели на брусчатке, лоточники покрикивали – вибрации живых существ, теснившихся в одном пространстве, наслаивались друг на друга. Колокольный бой из церкви неподалеку на девять счетов заглушил все прочие звуки.

Матрос с попугаем на плече, торопливо шагавший куда-то, не поднимая головы, врезался в нас и притормозил, чтобы извиниться, обнажив при этом два ряда плохих зубов, а попугай, пошатнувшись на своем насесте, расправил переливчатые зеленые крылья и яростно ими захлопал. Притиснутые друг к другу после столкновения с матросом, мы дождались момента, когда интенсивность движения на дороге ненадолго спала, и, взявшись за руки, бросились вперед. На противоположной стороне улицы я привалилась к холодной стене ближайшего здания. Я опустила голову – перед глазами плыли черные точки, рев города пульсировал в ушах.

– Ты цела? – прокричал мне в ухо Лиам.

Я кивнула.

Мимо пронесли портшез, в котором сидела леди, следом бежал крошечный слуга-африканец – то ли ребенок, то ли пигмей, а за ним, завернувшись в одеяло и что-то вопя о Судном дне, топал чумазый голый мужчина. Попрошаек вокруг, включая одноногих армейских ветеранов в униформе, было несметное количество, а один мужчина без рук, у которого на шее висела корзинка для подаяния, протягивал свои культи с таким скорбным видом, что мы с Лиамом в ужасе переглянулись и я бросила монетку ему в корзинку. На перекрестках мальчишки, походившие скорее на старичков, пятясь сметали с нашего пути лошадиный навоз, время от времени останавливались и протягивали ладошку.

Я не могла отделаться от ощущения, что вокруг одни ряженые, словно мы оказались на угнетающе реалистичной костюмной вечеринке «Хеллоуин в стиле эпохи Регентства». Вот доярка с полными ведрами на коромысле, вот лакей из богатого дома в голубой ливрее и белых чулках, вот пекарь, весь в мучной пыли, с корзиной свежего хлеба.

Лавка тканей в здании Графтон-хаус была оазисом покоя. Сквозь выходившие на улицу арочные окна и застекленный люк в крыше свет заливал помещение, полное рулонов ткани, красиво разложенных на деревянных прилавках. Встав в очередь, мы принялись наблюдать за тем, как покупательницы щупают материю и обмениваются сплетнями, как продавцы громко выкрикивают друг другу поручения и наклоняются к посетительницам. Две дамы, стоявшие перед нами, никак не могли прийти к согласию, и я, в восторге от возможности заглянуть одним глазком в чужую жизнь, придвинулась ближе и навострила уши в надежде выяснить, как правильно вести беседу в лавке.

– Я не уверена, что Клариссе это понравится, – говорила пожилая дама. – Она так изменилась с тех пор, как вышла замуж, – я теперь и не знаю, что ей ныне по вкусу.

– Вряд ли она будет против хорошего муслина, мама.

– Ты не боишься, что полоска покажется ей слишком фривольной?

– Это приличная полоска. Весьма скромная. Ее и разглядеть-то трудно, – возразила женщина помладше, а затем совсем другим тоном сказала продавцу, ожидавшему их решения: – Семь ярдов вот этой. – И продолжила: – Она сама скажет, если ей не понравится, и тогда я заберу ткань себе.

– Она не скажет. Она больше не откровенничает со мной так, как раньше, до свадьбы.

Дочь отреагировала на это печальным вздохом и завела разговор о лентах.

Возникший рядом продавец о чем-то расспрашивал Лиама.

– Нет, мы возьмем вон ту и много чего еще, – ответил Лиам тоном почти столь же надменным, как и тогда в «Лебеде», и продавец принялся раскатывать рулоны ткани на прилавке.

Покупать отрезы большого метража, предназначенные для домашнего пошива рубашек и постельного белья, чаще всего входило в обязанности хозяйки дома – даже в богатых семьях. Посоветовавшись с продавцом, Лиам выбрал самую дорогую ткань, за что получил от того комплимент своему прекрасному вкусу, а я, обескураженная тем, что моего мнения никто не спрашивает, молча наблюдала за этой сценой, дивясь его новой личине сведущего в тканях денди. После долгого обсуждения того, какие материалы лучше всего подойдут для жилетов, сюртуков и брюк, на прилавке образовалась внушительного размера стопка отрезов, и мы перешли к моим нуждам. Я быстро отобрала восемь сортов муслина на платья, радуясь, что могу участвовать в деле, а не только смотреть.

Большую часть покупок мы попросили отправить на адрес нашей гостиницы, а несколько отрезов взяли с собой, чтобы сразу отнести их к портным. Клерк, подсчитав итоговую сумму на длинном листке бумаги, поднял голову.

– Как желаете расплатиться, сэр? Записать на ваш имеющийся счет или изволите открыть новый?

Я так увлеклась процессом, что растеряла весь страх, но в этот момент он внезапно вернулся. Поколебавшись, Лиам достал из внутреннего кармана несколько банкнот и протянул одну через прилавок. Это были десять фунтов, срисованные с тех, что выпускал Банк Шотландии. Сердце у меня колотилось как бешеное, пока клерк изучал банкноту: рассмотрел ее на просвет, затем, послюнив палец, потер чернила в углу купюры, пощупал ее… Затем кивнул Лиаму: «Сию секунду!» – и, нырнув в дверь, скрылся в подсобной комнате.

В команде проекта были уверены, что настолько искусные подделки распознать невозможно: суммы были относительно небольшие, купюры – из разных банков, кропотливо воссозданные по образцу уцелевших банкнот с особым вниманием к чернилам и бумаге. Но лишь сейчас я осознала, до какой степени наши жизни зависели от мастерства отдела бутафории. Я посмотрела на Лиама – он не сводил взгляда с двери, за которой скрылся клерк. Лицо его не выражало ничего – с таким же видом он мог бы просто дожидаться сдачи.

Минуты тянулись, пот сбегал по ложбинке у меня между грудей и собирался на сумке с деньгами.

– Если он не вернется, я мотаю отсюда, – шепнула я.

И куда же мне бежать? Смогу я выбраться хотя бы из этой лавки? Посетителей заметно прибавилось, и нас прижало к прилавку. Я чуяла запах табака и немытых волос.

– Даже не думай, – едва слышно выдохнул Лиам и добавил чуть громче: – Помни, когда он вернется, нужно расспросить его о портных.

Клерк наконец объявился – но не с намерением отдать нас под стражу, а с извинениями: для нас еле нашли сдачу. Он записал адреса портных на клочке бурой упаковочной бумаги. Один из них, специализировавшийся на сюртуках, был хорошо известен; его ателье располагалось на Сент-Джеймс-стрит, и покровительствовал ему сам Бо Браммел⁴, из темной лошадки превратившийся в арбитра мужской моды и, по сути, определивший образ мужчины эпохи Регентства. В списке клерка фигурировал еще один довольно знаменитый портной, чьей специальностью были брюки, а также несколько портних для меня.

– А как же сорочки? – спросила я. – Кто-нибудь из них умеет шить сорочки? Сама я быстро не управлюсь.

Клерк взглянул на меня, почесал голову и добавил в список еще имя.

К тому времени, когда мы возвратились в «Золотой крест», на улицах уже вовсю трудились фонарщики. Мы побывали у портного, который шил сорочки, у портного, который шил брюки, у портного, что занимался сюртуками, и у модистки. Мы купили чулки, шляпы, туфли, перчатки и два сундука, чтобы все это хранить, гусиные перья, чернила, бумагу, палочки из корня алтея для чистки зубов и первое издание «Мэнсфилд-парка», потратив несколько пятифунтовых ассигнаций Банка Ирландии.

Уже в спальне я обнаружила, что пропала вся мелочь из моего ридикюля – эдакой разновидности сумочки, – хотя я крепко затянула завязки и приглядывала за ним – ну или так мне казалось. Там было не больше фунта, но сам факт пропажи меня потряс. Я попыталась утешиться мыслями о том, что ограбившему меня воришке деньги были куда нужнее, но затем мне в голову пришло кое-что похуже: что, если обретение им денег изменит историю?

Инструкции от института предписывали нам ограничить контакты с миром и по возможности общаться только с целевыми объектами из-за риска значительно исказить поле вероятностей, повлияв при этом на макроисторические события непредсказуемым и вредоносным образом. Однако теория Макколи – Мадхавана гласила, что поле вполне способно выдержать некоторые искажения – в противном случае наша миссия была бы неосуществима. Из предыдущих тридцати шести миссий в прошлое двадцать семь вернулись более-менее невредимыми, шести потребовалась некоторая коррекция памяти, а три так и не возвратились обратно. До сего момента ни одна из них значительным образом историю не изменила. Но наша миссия была беспрецедентной в плане того, насколько тесно нам предстояло войти в общение с людьми, которые являлись целью нашего прибытия сюда.

Мне вспомнилось, как доктор Пинг, руководитель команды проекта, говорил: «Не поддавайтесь соблазну увлечься. Эта эпоха способна вскружить голову, несмотря на множество неприглядных аспектов». Но, даже устояв перед таким соблазном, мы все-таки могли… что? Лишиться денег из-за воришки? Оказать милость портному, шившему сорочки, у которого вид был такой, словно он на грани голодной смерти? Возможно, мы сегодня спасли ему жизнь, заказав для Лиама двадцать одну штуку.

В тусклом свете я осмотрела свое платье и решила его снять. Когда мы были в двух шагах от гостиницы, телега прокатилась по луже и на нас выплеснулась грязь, что попала мне на подол платья и нижнюю юбку, а Лиаму – на сапоги. Все, что я могла сделать, – это прополоскать тот участок в воде для умывания и надеяться на лучшее.

Нам как постояльцам выделили гостиную, смежную с нашими спальнями. Я выглянула в коридор – там было пусто – и выскочила в сорочке и корсете; взявшись за ручку двери, я вспомнила о шали, которую могла бы накинуть, но решила за ней не возвращаться. Еще утром меня смущала перспектива предстать перед коллегой в одном белье – сейчас же я была слишком измотана, чтобы переживать об этом; не я ли упражнялась в спортзале института, имея на себе куда меньшее количество одежды? И до меня дошло, на чем основывалась моя предыдущая тревога: я примерила на себя нравы 1815 года, позволила себе увлечься нашей легендой – или образом, который мне достался. Надо быть осторожнее с такими вещами.

– Ну и денек, а?

Я окинула взглядом накрытый стол возле очага, где на угольках плясал огонь: солидный кусок мясного пирога, шмат вареного мяса, вареная капуста с вареной картошкой и нечто вареное под названием «пудинг», обернутое беконом. И, к счастью, вино.

Лиам стоял у окна и смотрел на улицу; вид из нашей гостиной открывался на слабо подсвеченную улочку. Сапог на нем не было – видимо, он отдал их чистильщику, как и пальто. Он избавился от шейного платка и парика и, похоже, только что окунул голову в таз с водой для умывания.

– Держи, – сказала я и протянула ему его поясную сумку с деньгами.

Принимая ее, он окинул взглядом мой наряд – дважды, – а затем, покраснев, молча отвел глаза, сел за стол и уронил голову на ладони.

– Как ты? – преисполнившись сочувствия, спросила я.

Нам предстояло работать в тесной связке еще долго; мне следовало блюсти границы, вести себя тактично по отношению к чужим табу. Исконные британцы были ханжами – еще одна их черта, пришедшая из старых добрых викторианских времен.

Он поднял голову и налил нам вина.

– Денек был тот еще, но… может быть, мы к такому еще привыкнем. Хочешь чего-нибудь из этого? Не знаю, что это за животное, но проварили его на совесть.

В нашем мире все вынужденно были веганами, еду производили технологии, а не природа. Синтезировать некое подобие мяса было вполне реально, но популярностью такая еда не пользовалась – она принадлежала миру до Вымирания, эре хаоса и эгоистичных проступков, о которых никому не хотелось вспоминать. Однако во время подготовки к миссии мы ели такое мясо, чтобы привыкнуть к подобной пище.

Я попробовала кусочек того вареного блюда под названием «пудинг» – оно было мягким, но вязким, и я все жевала и жевала его, пока наконец не заставила себя проглотить; на вкус оно не имело ничего общего с имитированным мясом, которое нам давали на подготовке. Нож был тяжелым и холодным, оловянная вилка – тупой и всего с двумя зубцами, но я решительно набросилась на еду – и на вино.

Мы ели молча, и я перебирала в голове события дня, которые на фоне теплого очага тишины и воздействия алкоголя перестали казаться чем-то невероятным.

– Это было умно – расплатиться банкнотой. Эдакая проверка. Если бы кто-то усомнился в ее подлинности, мы бы притворились, что сами стали жертвами мошенничества. Что в банке, с парой тысяч на руках, провернуть было бы куда сложнее. – Я потыкала вилкой вареное нечто: откуда такая упругость? – И ты держался с таким спокойствием.

Лиам покачал головой.

– Ты вообще нервничал?

– А ты что – нет?

– Ты этого никак не выказал.

– Если бы все выказывали свои чувства, – сказал он и сделал паузу, стараясь прожевать кусок мяса, затем, сдавшись, сплюнул хрящ и отложил его на край тарелки, – это был бы не мир Джейн Остен, правда?

– Правда. – Я подняла свой крошечный бокал с вином в знак согласия с этим замечанием, опустошила его и подлила нам еще. – Но ты ведь был актером, так? Наверняка тебе это помогает. Ты ничего об этом не рассказывал. – Он вообще почти ничего о себе не рассказывал; мне следовало узнать его получше до того, как мы окажемся в постоянном окружении слуг и перестанем выходить из образов. – Какая у тебя любимая пьеса Шекспира? Какое у тебя было амплуа?

Лиам насторожился.

– Самое обыкновенное – того, кто прозябает без работы.

– Но ты учился в театральной студии?

– Учился.

– В Лондоне?

– В Лондоне.

Оказавшись в тупике, я ненадолго замолчала.

– И тебе там нравилось?

– В целом да. – Он снова покраснел и вдруг выдал: – Полагаю, там всяко веселее, чем на медицинском факультете.

– Я обожала учебу на медицинском.

– Что ж, повезло тебе.

– Но мне бы и в театральной студии понравилось. Меня завораживает актерство. Я в упор не вижу особенной дихотомии между наукой и искусством, в существовании которой все так уверены. Разве нельзя любить и то и другое?

– Можно. – Он откинулся на спинку кресла и, покручивая свой пустой бокал, склонил ко мне продолговатую голову. – Значит, так ты здесь оказалась? Из любви к литературе?

– Если вкратце – да. Из любви к Джейн Остен.

– Она – чудо. – Мы задумались, и Лиам чуть тише добавил: – Подумать только – она жива. Прямо сейчас! И мы, возможно, познакомимся с ней – если будет на то воля Божья и мы сами все не испортим…

– Не испортим.

– Ты в себе, похоже, уверена донельзя.

– Я столько времени на эту миссию убила не для того, чтобы ее завалить.

Лиам никак это не прокомментировал. Я положила нам по куску мясного пирога, надеясь, что этот будет получше, чем в «Лебеде». Хотя могло ли быть хуже?

– А если не вкратце?

– Что?

– Ты сказала… – Он потупил взгляд в стол. – Ну так…

– Я попала сюда благодаря знакомому – в смысле, я, возможно, не самый очевидный кандидат, поскольку я американка и все такое, – но я была лучшим вариантом, и в конце концов организаторам хватило ума это понять. Единственная в своем роде фанатка Джейн Остен с опытом врачебной деятельности в полевых условиях, которой наглости не занимать, – как-то так. – Я помолчала. – А ты?

– Наглостью не отличаюсь, увы.

– Как ты?..

– Мне повезло.

Меня бесит притворная скромность. Лиам написал биографию лакея Бо Браммела, чем доказал, что обладает изящным слогом и остроумен – как минимум на бумаге.

– Моим профессором был Герберт Брайанд, – добавил Лиам. – Вернее, моим наставником. – Вид у меня, похоже, был недоуменный. – Это он нашел письмо.

– Ах, вот что.

Все уцелевшие письма Джейн Остен, казалось, уже были найдены – сборник с комментариями к ним выдержал одиннадцать изданий, – но тут в давно вышедшем из обращения экземпляре «Айвенго», который хранился в библиотечном архиве в Кройдоне, обнаружилось еще одно письмо. Написанное Джейн Остен в 1815 году, оно было адресовано ее подруге Энн Шарп и стало настоящей сенсацией. Выяснилось, что ее роман, предположительно начатый и заброшенный в 1804 году, спустя десятки лет опубликованный в неполном виде под названием «Уотсоны», все же был закончен. В письме Джейн Остен объясняет, почему не желает, чтобы он увидел свет, и сообщает о желании его уничтожить. Он слишком личный, пишет она, слишком мрачный.

– Это Брайанд надоумил тебя подать заявку?

– Он этому поспособствовал.

– Я уверена, что твои личные качества тоже сыграли роль. Но с его стороны это щедро. Подумать так, он и сам наверняка хотел бы сюда попасть.

– Он уже старик, здоровье не то.

– Все равно с его стороны было мило тебя поддержать. Это мощно продвинет твою карьеру, так ведь?

Путешествия в прошлое не афишировались. Если мы преуспеем и вернемся с «Уотсонами», институт состряпает какую-нибудь историю о научном открытии. Событие будет неслыханных масштабов, поскольку исконные британцы боготворили Джейн Остен и считали ее недолгую жизнь и скудость литературного наследия трагедией, сравнимой с уничтожением Александрийской библиотеки.

– Это будет мой прорыв, – произнес Лиам до того серьезным тоном, что я еле подавила смешок. – После такого новая жизнь начнется, знаешь ли.

– Кажется, она уже началась. – Я обвела комнату рукой. – Это же безумие – вот он, тысяча восемьсот пятнадцатый. Если это не новая жизнь, то что?

Мои прежние тревоги как ветром сдуло; мне не терпелось взяться за дело. Познакомиться с ней, узнать ее. Проект «Джейн Остен» будет изумительным. И зябким – я поежилась, несмотря на пылавший рядом огонь.

– Ты права. Я оговорился.

– Но ты ведь что-то подразумевал под этим. Возможно, ты станешь тем, кто подготовит рукопись к публикации? – Я снова наполнила наши бокалы. – Только представь. Прочитать текст, написанный ее рукой! Увидеть, что она вымарала и чем заменила!

– Было бы здорово. – Его слова прозвучали так, словно ему самому это ни разу не приходило на ум.

Однако я знала, что после театральной студии он успел поучиться в Оксфорде; его книга попала в длинный список какой-то литературной премии; его наставник поддержал его кандидатуру для проекта. Достижения Лиама на этом не заканчивались, но остальные стерлись у меня из памяти. Я сложила руки на груди, чтобы не растерять тепло.

– Так вот что тобой движет? – Я поняла, что выпила больше, чем следовало. Но передо мной лежала загадка, и лучшего момента, чтобы разгадать ее, было не найти. – Банальные амбиции? Признание в академических кругах?

Лиам посмотрел на меня.

– Хочешь мой сюртук? Ты ведь мерзнешь?

Я согласилась, поскольку действительно мерзла, и, надев эту огромную штуковину, закатала рукава, чтобы отыскать собственные ладони. Повисла пауза – я надеялась, что Лиам оставит без комментариев мою низкорослость, и он не подвел.

– Я пыталась платье застирать. Оно в грязи, – объяснила я.

– Моя догадка оказалась верна.

– Я вовсе не планирую разгуливать в 1815 году в полураздетом виде.

Я надеялась, что Лиам усмехнется, но он лишь кивнул. Я подняла бокал.

– За миссию.

– За Джейн Остен.

– За «Уотсонов».

Наши бокалы звякнули. Порыв ветра влетел в открытое окно и пронесся по комнате, отчего пламя заплясало, шторы взметнулись, а я снова поежилась. У меня возникло чувство, будто я здесь и в то же время не здесь, будто наблюдаю за этой сценой издалека, будто время запнулось, на мгновение замерло и пошло дальше – как если бы произошел секундный сбой сердечного ритма. Иногда у меня перед глазами встает тот миг: мы, такие невинные и наивные, и все у нас впереди.