Kitobni o'qish: «Малыш»

Jules Verne

P’tit-Bonhomme (1893)

Перевод печатается по изданию «Малыш» – приложение к журналу «Природа и люди», 1907.

© А. Кабанова. Лит. обработка, 2017

© В. Минеев. Иллюстрации, 2017

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2017

* * *

Предисловие от издательства

В 1864 году первый роман французского писателя Жюля Верна (1828–1905) был переведен на русский язык и опубликован в Москве. С этого момента автор приключенческих романов покорил сердца российских читателей. Его произведения выдержали не одно переиздание. О творчестве Жюля Верна с большим уважением отзывались великие русские писатели. Л. Н. Толстой говорил: «Романы Жюля Верна превосходны, я их читал совсем взрослым, и все-таки, помню, они меня восхищали. А послушали бы вы, с каким восторгом отзывается о нем Тургенев!» М. Е. Салтыков-Щедрин опубликовал в журнале «Современник» хвалебную рецензию на первое произведение французского писателя, отметив, что роман «непременно должен стать настольной детской книгой». Великий русский сатирик оказался абсолютно прав. И сейчас, спустя много лет, творчество Жюля Верна остается классикой детской приключенческой литературы.

Жюль Верн оказался очень плодовитым писателем: на протяжении 40 лет он публикует как минимум один роман в год. Тем удивительнее тот факт, что такой талантливый человек долгое время даже и не помышлял о литературной карьере.

Пьер Верн – отец будущего писателя – был потомственным юристом, и сыну предстояло унаследовать его контору. Но судьба распорядилась иначе. В Париже, куда Жюль Верн отправился изучать юриспруденцию, он познакомился с Александром Дюма, который и посоветовал безвестному в ту пору провинциалу попробовать свои силы в литературе. Первые работы – пьесы для театра – не принесли ему сколько-нибудь заметного успеха. По-настоящему знаменитым его сделал приключенческий роман о воздушном шаре из цикла «Необыкновенные путешествия».

Повесть «Малыш» сильно отличается от других произведений классика мировой приключенческой литературы. Она написана в лучших традициях сентиментальной прозы XIX века. Это история о становлении личности, взрослении и преодолении трудностей. Действие повести происходит в конце XIX века в Ирландии. Маленький мальчик остается без родителей и вынужден скитаться по стране. Его ждут нелегкие времена: приют, голод, предательство приемной матери… Казалось бы, судьба не балует Малыша, у него совсем ничего нет за душой, но важным оказывается другое – доброе сердце, смелость, честность помогают ему не только выжить, но и исполнить свою мечту.

Повесть адаптирована для чтения в среднем школьном возрасте.

Часть 1

Глава I
В глубине Коннахта

Ирландия… Эта страна, обнимающая поверхность острова площадью почти десять миллионов гектаров¹, без сомнения, очень интересна для туристов. Через весь остров тянутся зеленые равнины, а по краям располагаются горные районы, что делает Ирландию похожей на лохань – лохань, полную воды, с ее бесчисленными озерами и болотами!

Однако для своих обитателей Ирландия совсем не так привлекательна. Почвы ее неплодородны, и, словно мать без молока, она не может прокормить своих детей. Но те все же страстно ее любят и называют самыми нежными именами: Зеленым Эрином, Чудесным изумрудом (оправленным, правда, не в золото, а в гранит), Островом лесов (хотя он, скорее, Остров скал), Страной песен (вот только песни эти исходят из больных и слабых уст), Первым цветком земли и Первым цветком морей (хотя цветы здесь быстро вянут под натиском бурь). Бедная Ирландия! Ее вернее было бы назвать Островом нищеты, и это имя она могла бы носить веками.

Страна разделена на четыре провинции: Ленстер – на востоке, Манстер – на юге, Коннахт – на западе и Ольстер – на севере. Управляет ею вице-король, или наместник, назначаемый королем Великобритании.

В провинции Коннахт, в глубине красивейшего залива Клу, который напоминает пасть акулы, вгрызающейся зубами-мысами в гребни волн, находится маленький городок Уэстпорт. В нем-то мы и встретимся впервые с Малышом, в самом начале этой истории. А где, как и когда она закончится, – это нам еще предстоит узнать.

В день, когда начинается наше повествование, а именно 17 июня 1875 года, в воскресенье, большинство жителей Уэстпорта отправились в церковь к дневной службе.

Стоит отметить, что, несмотря на крайнюю бедность, обитатели городишек Верхней Ирландии все же умудряются в праздничные и воскресные дни заменять свои лохмотья более нарядными или хоть менее рваными одеждами. Мужчины облачаются в заплатанные куртки с обтрепанными до бахромы подолами, женщины надевают по нескольку юбок, купленных у старьевщика, а головы украшают шляпами с искусственными цветами, от которых остались, правда, лишь проволочные каркасы. Все идут до церкви босиком, чтобы не портить лишний раз ботинок, которые и так прорваны со всех сторон, но без которых никто не решился бы переступить порог храма.

В этот час улицы Уэстпорта были пусты, если не считать одного человека. Он шел, подталкивая сзади тележку, в которую была впряжена собака – большая, тощая, рыжая с черными пятнами, с изодранными о камни лапами и стертой о ремни шерстью.

– Королевские марионетки… марионетки! – кричал во все горло человек.

Он пришел сюда с востока, из города Каслбара в графстве Мейо, а перед тем прошел ущельем через горы, спустился по крутым уступам на плато Коннемары и пробрался дикими местами вокруг озер Маск и Корриб. Он мог бы сесть на поезд, следующий из Дублина в Уэстпорт, – но нет, этот балаганщик путешествовал пешком, крича всюду о своих марионетках и подбадривая ударами хлыста изнемогавшую от усталости собаку.

Иногда внутри тележки как будто раздавался протяжный жалобный стон. И, громко прикрикнув на собаку: «Двигайся же, чертова тварь!..» – человек, казалось, обращался еще к кому-то, спрятанному внутри тележки, когда орал следом: «Да замолчишь ли ты, собачий сын!..» Тогда стон обрывался, и тележка катилась дальше.

Человека этого звали Торнпип. Откуда он был родом – не столь важно. Главное сказать, что в нем было не больше сострадания, чем в диком звере, и такое же сердце, как у скалы.

Достигнув Уэстпорта, он медленно двинулся по главной улице. Здесь стояли вполне приличные дома и лавки с яркими вывесками, да только купить в них можно было немногое. Примыкавшие к этой улице переулки были столь отвратительны, что походили на грязные ручьи, вливающиеся в чистую реку. Тележка Торнпипа, громыхая, подскакивала на неровной мостовой, и марионетки раскачивались взад и вперед.

Шагая вдоль по улице, Торнпип достиг пересекающей ее аллеи, обсаженной двумя рядами вязов. Далее простирался парк с посыпанными песком дорожками, весьма ухоженный и ведущий к порту в заливе Клу.

Время от времени Торнпип останавливался и, оглядевшись по сторонам, кричал скрипучим, точно несмазанное колесо, голосом:

– Марионетки, королевские марионетки!

Однако никто не выходил из лавок, ни одна голова не показывалась из окна. Только кое-где в грязных переулках мелькали лохмотья, из которых выглядывали бледные, истощенные лица с красными ввалившимися глазами. Наконец пять-шесть мальчиков, почти голых, решились подойти к тележке Торнпипа, когда он остановился на аллее. И все заплакали в один голос:

– Коппер… Коппер!..

Так называется монета самой ничтожной стоимости, мельчайшая часть пенни. Но нашли же они у кого просить, эти дети! У человека, который сам скорее попросил бы милостыню, чем подал ее другим! От Торнпипа детвора получила лишь угрожающие жесты да свирепые взгляды и со страхом разбежалась, спасаясь от его хлыста и оскаленных зубов собаки – настоящего дикого зверя, вечно обозленного от дурного обращения.

Торнпип и без того был вне себя. Его призывные крики оказались напрасными. Никто не спешил смотреть на королевских марионеток. Впрочем, это не означает, что ирландцы питают неприязнь к августейшему семейству – вовсе нет! Вот только они бы предпочли (и даже очень) видеть изображение королевы скорее на монетах, в виде фунтов, крон, полукрон и шиллингов, но в этих-то портретах ее величества и ощущается наибольший недостаток в карманах ирландца.

Поскольку ни один серьезный зритель так и не откликнулся на многократный зов Торнпипа, тележка, запряженная измученной собакой, покатила дальше, в парк. Теперь кругом не было ни души.

– Марионетки! Королевские марионетки!

Никто не отвечал, только птицы, пронзительно крича, разлетались по деревьям. Парк был пуст, как и аллея. Но зачем же, в самом деле, приходить в воскресенье и предлагать развлечения католикам в часы богослужения? И правда, Торнпип был чужаком в этой стране. Может быть, в послеобеденное время, между мессой и вечерней, его старания имели бы успех? В любом случае, ничто не мешало ему сходить со своей тележкой к порту, что он, собственно, и сделал, ругая на ходу всех чертей Ирландии.

Порт этот был обширным, но оживленным назвать его было никак нельзя. Сюда не заходили иностранные суда. Лишь пара шхун, привезших в этот нищий край зерно из Шотландии, да рыбачьи лодки стояли на мели, так как было время отлива. Несколько матросов слонялись по набережной, куря трубки, но очевидно, что Торнпипу нечего было и надеяться добыть хоть пару шиллингов из их кошельков.

Тележка остановилась. Голодная, выбившаяся из сил собака растянулась на песке. Торнпип вытащил из мешка кусок хлеба, несколько картофелин и селедку и принялся за них с жадностью давно не евшего человека.

Собака, с высунутым, сухим от жары языком, пощелкивала пастью, не спуская с него голодных глаз. Но так как, судя по всему, час ее трапезы еще не настал, она кончила тем, что положила голову между вытянутыми лапами и закрыла глаза.

Легкий шум движения внутри тележки вывел Торнпипа из задумчивости. Он встал и огляделся, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает. Затем, приподняв ковер, прикрывавший ящик с куклами, просунул внутрь кусок хлеба и проговорил свирепым голосом:

– Замолчишь ты наконец!..

Ответом ему был звук усердного жевания, точно внутри ящика находилось умирающее с голоду животное.

Торнпип вскоре покончил с селедкой и картофелем, сваренными для лучшего вкуса в одной воде. Затем он поднес ко рту флягу, грубо вырезанную из тыквы и наполненную напитком из кислого молока, который так в ходу в этой стране.

В это время громко зазвонил церковный колокол, возвещая конец мессы.

Была половина двенадцатого.

Ударом хлыста Торнпип заставил собаку встать, и та потащила тележку обратно к аллее, где он надеялся заполучить хоть нескольких зрителей по выходе из церкви. Возможно, в это предобеденное время и удалось бы дать пару представлений. Затем Торнпип надеялся возобновить их после вечерни и на утро уйти показывать своих марионеток в других городках этой местности.

В сущности, мысль эта была недурна. За неимением шиллингов он бы довольствовался и копперами – все лучше, чем ничего.

Вновь раздался громкий крик:

– Марионетки!.. Королевские марионетки!

Минуты через две-три вокруг Торнпипа собралось человек двадцать. Нельзя сказать, чтобы это было лучшее общество Уэстпорта: подростки, с десяток женщин и несколько мужчин, большинство с ботинками в руках, причем не столько из заботы сохранить свою обувь, сколько по привычке обходиться без нее. Впрочем, несколько горожан составляли исключение в этой праздной толпе. Например, булочник, остановившийся перед тележкой вместе с женой и детьми. Правда, его твидовой куртке было уже немало лет, а каждый год должен считаться за два в дождливом климате Ирландии, но все же булочник выглядел весьма представительно. Да иначе и быть не могло, коль скоро ему принадлежала лавка с великолепной вывеской: «Народная центральная булочная». И действительно, она была центром, куда стекались все хлебные изделия в городе, – поскольку другой булочной в Уэстпорте просто не было.

Здесь же стоял и москательщик², называвший себя аптекарем, несмотря на то что в его лавке отсутствовали и самые обычные лекарства. Однако вывеска, гласившая: «Медицинский холл», была выведена такими красивыми буквами, что один ее вид, должно быть, излечивал от болезней.

Следует упомянуть еще священника, остановившегося также у тележки Торнпипа. Духовное лицо было одето удивительно опрятно: шелковый воротничок, жилет с частыми пуговицами, длинная черная ряса. Это был глава всего местного прихода. Деятельность священника была разнообразна: он не только крестил, венчал, исповедовал и хоронил своих прихожан, но еще и давал советы касательно их личной жизни и ухаживал за ними в случае болезни. Кроме того, он был попечителем школ и приютов, что, впрочем, нисколько не мешало ему принимать участие в устройстве парусных регат и скачек. Всеми уважаемый, он имел громадное влияние в городе, что и неудивительно в этих краях, где так сильна католическая вера.

Итак, у тележки все-таки собралась публика, причем даже более прибыльная, чем ожидал Торнпип. Можно было надеяться, что представление будет иметь успех, тем более что в Уэстпорте оно являлось совершеннейшей новинкой.

И ободренный кукольник в последний раз прокричал своим зычным голосом:

– Марионетки… Королевские марионетки!

Глава II
Королевские марионетки

Тележка Торнпипа была самого примитивного устройства: четырехугольный ящик с двумя колесами – для более легкого передвижения по ухабистой дороге, с оглоблями, в которые впрягалась собака, и двумя ручками сзади, чтобы толкать тележку перед собой; над ящиком на четырех железных прутьях было натянуто полотно, защищающее его не столько от редкого здесь солнца, сколько от продолжительных дождей. Обычно на таких тележках возят по городам и селам шарманки, развлекая народ пронзительными звуками их флейт и труб. Но Торнпип возил кое-что другое, а шарманку ему заменяла маленькая музыкальная шкатулка.

Сверху ящик был закрыт на четверть своей высоты крышкой. Когда ее поднимали и откидывали в сторону, восхищенным взорам зрителей представала следующая картина… А впрочем, послушаем-ка лучше самого Торнпипа, не уступавшего в красноречии лучшим ярмарочным кукольникам Франции.

– Леди и джентльмены… – Данное обращение, очевидно, должно было вызывать особое расположение публики, даже в том случае, если она состояла из деревенских оборванцев. – Леди и джентльмены! Вы видите перед собой парадный зал королевского дворца Осборн, что на острове Уайт.

И действительно, внутри ящика, на полке, помещался миниатюрный зал, с большим ковром и картонной мебелью самого изысканного вида, расставленной так, чтобы не мешать персонажам – принцам, принцессам, маркизам, графам и баронам, важно ожидающим начала официального приема.

– Вот там, в глубине, – продолжал Торнпип, – вы видите трон королевы Виктории под красным бархатным балдахином с золотыми кистями. Это точная копия того трона, на котором восседает ее королевское величество в торжественные дни.

Трон, на который указывал Торнпип, был всего три-четыре дюйма³ высотой и оклеен бархатной бумагой с нарисованными желтым закорючками вместо кистей, что, впрочем, не мешало ему создать полную иллюзию правдоподобия у этих честных людей, никогда не видавших королевской мебели.

– На троне, – продолжал Торнпип, – вы можете лицезреть саму королеву! За сходство я ручаюсь! Она одета в свое выходное платье, с королевской мантией на плечах, короной на голове и скипетром в руке.

Так как мы никогда не имели чести лицезреть властительницу Соединенного Королевства и императрицу Индии в ее парадных апартаментах, то и не можем сказать, была ли эта кукла, изображавшая ее величество, действительно похожа на нее. Как бы то ни было, все же слегка сомнительно, чтобы в руке у королевы был скипетр, похожий на трезубец Нептуна… Однако же поверим Торнпипу на слово, что, конечно, и делали зрители.

– Позволю себе обратить ваше внимание, – объявил Торнпип, – на находящихся справа от королевы их королевских высочеств – принца и принцессу Уэльских, таких же в точности, какими вы их видели в их последний приезд в Ирландию.

Действительно, ошибиться невозможно – вот принц Уэльский в мундире фельдмаршала британской армии, а вот его августейшая супруга, дочь короля Дании, в великолепном кружевном платье, вырезанном из серебряной бумаги, которой обыкновенно покрывают коробки с шоколадными конфетами.

– По другую сторону мы видим герцога Эдинбургского, герцога Коннахтского, герцога Файфского, принца Баттенбергского, принцесс, их жен, – словом, всю королевскую семью, расположенную полукругом перед троном. Нечего и говорить, что все эти куклы – за сходство их я опять-таки ручаюсь, – в их нарядах, с их позами и оживленными лицами, дают самое точное представление об английском дворе.

Следом шли важные сановники. Торнпип называл их, указывая концом своей палочки и прибавляя, что каждый занимает место согласно его положению и придворному этикету.

Вот тут, застыв в почтительной позе перед троном, стоит господин высокого роста, который не может быть никем иным, как первым министром королевы. И действительно, его легко узнать по спине, согнувшейся под тяжестью государственных забот.

Торнпип продолжает:

– А справа от первого министра – достопочтенный господин Гладстон.

И точно, то был знаменитый старик Гладстон, всегда готовый защищать либеральные идеи⁴. Могло, правда, показаться странным, что он смотрит с такой симпатией на первого министра, но ведь марионеткам из дерева и картона вообще многое простительно, что не приемлют люди из плоти и крови…

Впрочем, дальше было еще удивительнее. Торнпип вдруг выкрикнул громким голосом:

– Представляю вам, леди и джентльмены, вашего знаменитого соотечественника О’Коннелла⁵, имя которого всегда найдет отклик в сердце ирландца!

Да, Дэниэл О’Коннелл находился тут же, в 1875 году, хотя прошло уже больше двадцати пяти лет со дня его смерти. Впрочем, если бы кто-нибудь и сделал Торнпипу замечание по этому поводу, тот, конечно, ответил бы, что для сынов Ирландии этот великий человек всегда жив.

Дальше стояли другие придворные, имен которых мы не помним, но все разукрашенные орденами и лентами, и между ними – его светлость герцог Кембриджский рядом с покойным лордом Веллингтоном и покойный лорд Палмерстон возле покойного Питта; наконец, члены верхней палаты вперемежку с членами нижней палаты, а за ними – ряд конной гвардии в парадной форме и верхом на лошадях прямо посреди залы, что ясно указывало на то, что это был необычайный прием, какой редко увидишь в Осборнском дворце.

Даже флот не был забыт: на стеклах окон виднелись нарисованные корабли, и при хорошем зрении можно было различить среди них яхту, на которой находились адмиралы, каждый с подзорной трубой в одной руке и рупором в другой.

Всего в ящике насчитывалось около пятидесяти ярко раскрашенных маленьких человечков, изображавших весь цвет военного и политического общества Соединенного Королевства.

Стоит признать, что Торнпип нисколько не обманул публику, сказав, что его представление единственное в мире. Определенно теперь можно было не тратиться на поездку на остров Уайт. Все были поражены – и не только мальчишки, смотрящие на кукол как на чудо, но даже зрители почтенного возраста, никогда не выезжавшие далеко за пределы Уэстпорта. Только священник немножко улыбался про себя. Что же касается аптекаря (точнее, москательщика), то он утверждал, что сходство всех лиц абсолютное, хотя сам он их, конечно, никогда не видел; а булочник признался, что зрелище превзошло все его ожидания и что ему с трудом верится, что при английском дворе столько пышности, роскоши и изящества.

– Но, леди и джентльмены, это еще не все, – продолжал Торнпип. – Вы думаете, что все эти высокопоставленные лица неподвижны?.. Ошибаетесь! Они живые, такие же живые, как мы с вами, и вы это сейчас увидите! Но прежде я позволю себе обойти всех присутствующих, надеясь на их щедрость.

Настает критический момент для всех демонстраторов редкостей – момент, когда их шапка начинает обходить ряды зрителей. А зрители, как правило, делятся на две категории: на тех, которые вовремя уходят, чтобы не платить, и тех, которые хотят позабавиться даром, – и этих последних гораздо больше. Есть, правда, и третья категория – люди, платящие за зрелище, но она так ничтожна, что о ней и говорить не стоит. И все это ясно проявилось, когда Торнпип совершал свой маленький обход, с улыбкой, которой он старался придать любезности, но которая тем не менее больше походила на хищный оскал. Да и могло ли быть иначе, коль лицом он напоминал бульдога, со злыми глазами и ртом, предназначенным скорее для того, чтобы кусать людей, чем целовать их?..

Понятно, что у оборванной толпы, не двинувшейся с места, не нашлось бы для него и двух копперов. Что касается тех зрителей, которые хотели остаться, но не намерены были платить, то они преспокойно отворачивались от Торнпипа. Только пять или шесть человек кинули несколько мелких монет, что и составило сумму в один шиллинг и три пенса – сумму, которую Торнпип принял с презрительной гримасой. Но приходилось довольствоваться этим и ждать вечернего представления, обещающего быть более выгодным. И уж во всяком случае лучше было показать представление, чем возвращать деньги.

И вот тогда немой восторг зрителей разразился шумными аплодисментами. Руки усердно хлопали, ноги топали, рты выкрикивали такие громкие «О! О!», что их, наверное, было слышно и в порту. А все дело в том, что Торнпип ударил по ящику своей палочкой, после чего послышался жалобный стон, никем, однако, не замеченный, – и вдруг каким-то чудом вся сцена пришла в движение.

Марионетки, движимые внутренним механизмом, точно ожили. Ее величество королева Виктория не сошла, правда, со своего трона, что было бы нарушением этикета; она даже не встала, но кивала головой в короне и опускала скипетр, точно дирижер, отбивающий такт. Что касается королевской семьи, то все члены ее быстро поворачивались, раскланиваясь на все стороны, тогда как герцоги, маркизы, баронеты почтительно шествовали мимо. Первый министр раскланивался перед господином Гладстоном, и тот, в свою очередь, отвечал ему поклоном. Важно вышагивал О’Коннелл, за ним семенил, словно пританцовывая, герцог Кембриджский. Затем шли все остальные лица, и лошади конной гвардии махали хвостами и били копытами, точно находились не в зале Осборнского дворца, а на манеже.

Вся эта карусель двигалась под дребезжащие звуки музыкальной шкатулки. В ней, правда, недоставало нескольких нот, но все равно ни один ирландец не мог остаться равнодушным к этим звукам, хотя и предпочел бы услыхать вместо «Боже, храни королеву» какую-нибудь песенку их дорогой Ирландии. Восторг зрителей при виде движущихся под музыку кукол был неописуемым.

Вдруг от какой-то неисправности в механизме королева так поспешно махнула скипетром, что попала им по круглой спине первого министра. Восхищение зрителей сменилось громкими криками одобрения.

– Да они живые! – сказал один.

– Недостает только, чтобы они заговорили, – сказал другой.

– Стоит ли так уж жалеть об этом?.. – заметил аптекарь.

И он был прав. Вот был бы номер, если бы эти куклы вдруг вздумали произнести несколько официальных речей!

– Хотелось бы мне знать, что заставляет их двигаться? – проговорил тогда булочник.

– Да кто же, как не черт! – воскликнул старый матрос.

– Конечно, черт! – убежденно закричали несколько кумушек и торопливо перекрестились, оглядываясь на священника, который стоял, задумавшись.

– Да как же черт мог поместиться в таком ящике? – заметил молодой приказчик, отличавшийся наивностью. – Ведь черт-то большой!

– Коль он не внутри, так где-нибудь снаружи, – сказала тогда одна старуха. – Стоит тут и показывает нам это представленье…

– Нет, – важно возразил аптекарь, – ведь вы же сами знаете, что черт не умеет говорить по-ирландски! Да, Торнпип, несомненно, не был чертом, так как выражался на чистейшем ирландском наречии.

Но если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все эти человечки двигались благодаря какому-то внутреннему механизму, хотя никто не видел, чтобы Торнпип заводил пружину. И в то же время была одна особенность, не ускользнувшая от внимания священника: как только движения кукол замедлялись, сильный удар хлыста по ковру, покрывавшему низ тележки, приводил сцену в прежнее оживление. Кому же предназначался этот удар, сопровождаемый всегда стоном?

Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпипа:

– У вас в ящике, верно, еще одна собака?

Торнпип посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.

– Что там есть, то и есть! – ответил он. – Это уж мое дело… И я не обязан никому объяснять…

– Положим, вы не обязаны, – заметил священник, – но мы-то имеем право предполагать, что собака приводит в действие механизм.

– Ну да, собака! – сказал угрюмо Торнпип. – Собака во вращающейся клетке… И сколько я потратил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать! А велика ли выгода? Мне, верно, не дадут и половины того, что платят священнику за мессу!

В ту минуту, когда он произносил эти слова, механизм, к великому огорчению публики, остановился. Торнпип хотел было уже закрыть ящик, объявив, что представление окончено, как вдруг аптекарь обратился к нему со словами:

– Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?

– Нет, – грубо отрезал Торнпип, видя устремленные на него со всех сторон подозрительные взгляды. – Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?

– Ни за два, ни за три! – вскричал Торнпип.

Он только и думал теперь, как бы поскорее уйти, но публика не желала его отпускать. Когда по знаку хозяина собака собиралась уже тронуть тележку, из ящика вдруг раздался жалобный стон, сопровождаемый рыданиями.

Торнпип, вне себя от ярости, повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:

– Да замолчишь ли ты, собачий сын!

– Там вовсе не собака! – воскликнул священник, удерживая тележку.

– Собака! – упрямо возразил Торнпип.

– Нет! Это ребенок!..

– Ребенок, ребенок! – закричали все.

Что за перемена произошла мгновенно в сердцах зрителей! Любопытство сменилось чувством сострадания. Как! Внутри ящика, оказывается, был ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог больше двигаться в клетке?!.

– Ребенок, ребенок! – закричали еще энергичнее жители Уэстпорта.

Положение Торнпипа было незавидным. Он попытался вырваться, толкая тележку сзади, но бесполезно: булочник крепко схватил ее с одной стороны, москательщик – с другой.

Такого переполоха королевский двор еще не видывал! Принцы повалились на принцесс, герцоги опрокинули маркизов, первый министр упал, вызвав падение всего министерства, – словом, произошло такое смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае, если бы остров Уайт подвергся землетрясению.

Торнпип отчаянно сопротивлялся, и все же его быстро утихомирили. Все без исключения принимали в этом участие. Тележку обыскали, и аптекарь, протиснувшись между колесами, вытащил из ящика ребенка.

Да, это был малютка лет трех, бледный, тощий, болезненный, с исполосованными хлыстом ногами, еле дышащий…

Никто в Уэстпорте не знал этого ребенка.

Таково первое появление Малыша, героя этой истории. Каким образом он очутился в руках злодея, не приходившегося ему отцом, узнать было непросто. Правда же состояла в том, что малютка был подобран Торнпипом девять месяцев тому назад на улице одной из деревень графства Донегол, и к чему приспособил его этот варвар, нам уже известно.

Одна из женщин взяла ребенка на руки и старалась привести его в чувство. Остальные столпились вокруг. У него было интересное, умненькое личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком с куклами, чтобы зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб… в его-то младенческие годы!

Наконец мальчик раскрыл глаза и вздрогнул, увидав Торнпипа, который приблизился, крича злобным голосом:

– Верните его мне!..

– Разве вы его отец? – спросил священник.

– Да, – ответил Торнпип.

– Нет, нет!.. Это не мой папа! – закричал ребенок, вцепившись в женщину, державшую его на руках. – Он вам не принадлежит! – вскричал аптекарь.

– Это похищенный ребенок! – предположил булочник.

– И мы его вам не отдадим, – прибавил священник. Торнпип, однако, продолжал стоять на своем. С красным от гнева лицом и злобно сверкающими глазами, уже не владея собой, он хотел было разделаться со всеми «по-ирландски», то есть пустить в ход нож, но двое крепких парней схватили его и обезоружили. – Вон, гоните его вон! – кричали женщины.

– Убирайся, подлец! – сказал аптекарь.

– И не смей у нас больше показываться! – заключил священник, пригрозив ему кулаком.

Таково первое появление Малыша, героя этой истории.

Торнпип яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась прочь по главной улице Уэстпорта.

– Жалкий человечишка! – сказал аптекарь. – Я уверен: не пройдет и трех месяцев, как он спляшет свою последнюю джигу, болтаясь на виселице!

Затем священник спросил ребенка, как его зовут. – Малыш, – ответил тот довольно твердым голосом. Действительно, другого имени у него никогда не было.