Kitobni o'qish: «О привидениях и не только», sahifa 4

Кот Дика Данкермана³

Мы с Ричардом Данкерманом считали себя старыми школьными приятелями. Правда, с одной серьезной оговоркой: если джентльмен из шестого класса, который каждое утро являлся в цилиндре и перчатках, и «позор четвертого класса» в шотландской кепке вообще могут каким-то образом рассматриваться как единое целое. Надо честно признаться, что в те далекие годы между нами существовала определенная холодность. Причиной послужила песенка, которую я сочинил в память некоего печального события, связанного с празднованием начала каникул:

 
Дики, Дики Дан
Воняет, как баран.
Выпил он вина стакан
И поплелся, в стельку пьян.
 

Адресат ответил автору достойными произведения тумаками, что, разумеется, отнюдь не способствовало сближению. И все же жизнь распорядилась так, что нам довелось лучше узнать друг друга. Я посвятил себя журналистике, в то время как Ричард долгие годы безуспешно занимался адвокатурой и драматургией, пока однажды весной, к всеобщему изумлению друзей и знакомых, не сочинил лучшую пьесу сезона – абсолютно неправдоподобную комедию, полную живого чувства и веры в доброту. А спустя примерно пару месяцев после премьеры он познакомил меня с Пирамидом, эсквайром.

В те дни я был в очередной раз влюблен. Молодую леди звали, если не ошибаюсь, Наоми, и мне очень хотелось с кем-нибудь о ней поговорить. Дик имел репутацию джентльмена, проявляющего разумный интерес к чужим сердечным делам. Он позволял влюбленному битый час изливать душу, а сам тем временем что-то записывал в толстую тетрадь с красной обложкой, на которой значилось: «Книга банальностей». Конечно, все рассказчики понимали, что их используют в качестве сырья для драматических произведений, но, пока хозяин позволял беспрепятственно говорить и внимательно слушал, мы возражений не имели. А потому я надел шляпу и отправился к мистеру Данкерману.

С четверть часа мы болтали о мелочах, после чего я приступил к изложению основной темы. Должным образом воспев красоту и безупречность любимой, перешел к собственным переживаниям: поведал, что считать любовью прежние поверхностные увлечения мог только наивный безумец, пылко заверил, что больше никогда в жизни не смогу никого полюбить, и, наконец, высказал желание умереть с заветным именем на устах. В этот момент слушатель пошевелился. Я решил, что Дик встал, чтобы, как всегда, взять с полки «Книгу банальностей», и замолчал в ожидании, однако он подошел к двери и впустил в комнату самого большого и красивого из всех черных котов, которых мне довелось повстречать в жизни. С тихим урчанием кот прыгнул к хозяину на колени, сел прямо и посмотрел мне в глаза. Я продолжил рассказ.

Через несколько минут Дик перебил вопросом:

– Кажется, ты говорил, что ее зовут Наоми?

– Да, – подтвердил я. – А что?

– О, ничего особенного. Просто сейчас почему-то прозвучало совсем другое имя.

– Какое же? – изумленно воскликнул я.

– Инид.

Оговорка показалась удивительной, потому что Инид я не встречал уже несколько лет и совсем забыл о ее существовании. Тем не менее блестящий монолог как-то сразу потускнел. После очередной дюжины фраз Дик снова остановил:

– Кто такая Джулия?

Я начал злиться. Джулия служила кассиршей в муниципальной столовой и почти заманила меня, тогда еще совсем неопытного юнца, в свои сети. Внезапно бросило в жар от воспоминаний о тех безумных признаниях, которые я хрипло изливал в напудренное ухо, одновременно сжимая на прилавке влажную руку.

– Я действительно сказал «Джулия»? Не шутишь?

– Не шучу. Ты только что произнес это имя. Не переживай, называй как хочешь, я отлично понимаю, кого ты имеешь в виду.

Но пламя в душе окончательно погасло. Я упорно пытался высечь искру, но всякий раз, едва доводилось встретить зеленый взгляд неподвижного черного зверя, жалкий огненный язычок тут же задыхался. Представил волнение, которое постигло меня в тот момент, когда в зимнем саду рука Наоми случайно коснулась моей руки, и спросил себя, не таился ли в движении холодный расчет. Вспомнил, как терпеливо она обращалась с глупой неряшливой старухой, которую представила как свою мать, и усомнился, настоящая ли это мать или нанятая по случаю. Вообразил корону золотисто-каштановых волос в ту минуту, когда непослушные волны целовало солнце, и почему-то захотел удостовериться, что вся эта роскошь – настоящая.

Однажды удалось схватить разлетающиеся мысли с достаточной твердостью, и я сказал, что, по моему глубокому убеждению, хорошая женщина ценнее алмаза. Но тут же прозвучала банальная оговорка – причем слова выскочили как-то сами собой, без участия мысли, – что, к сожалению, найти такую нелегко.

После этого я замолчал и попытался вспомнить, что говорил своей юной леди накануне и не связал ли себя случайно какими-нибудь серьезными обязательствами.

Из неприятной задумчивости вывел голос Дика.

– Нет, – произнес он. – Ничего не получится. Я так и думал, что не сможешь. Никто не может.

– Кто не может? И что не может? Откуда эта дурацкая манера изъясняться загадками? – возмутился я и почему-то жутко разозлился на Дика Данкермана, на черного кота, на самого себя и на весь мир.

– Какой смысл говорить о любви и о чувствах вообще в присутствии старика Пирамида? – в свою очередь, спросил Дик, поглаживая круглую голову. Кот встал и выгнул спину.

– При чем здесь твой чертов кот? – вспылил я.

– К сожалению, не могу сказать, потому что и сам не знаю. Но факт налицо. На днях забежал старик Леман и, как обычно, начал в своем духе распинаться об Ибсене, судьбах человечества, социалистической идее и тому подобной ерунде – ты знаешь, как его заносит. Пирамид неподвижно сидел на краю стола и смотрел на него точно так же, как несколько минут назад смотрел на тебя. Не прошло и получаса, как Леман пришел к выводу, что без идеалов общество будет чувствовать себя гораздо лучше, а судьбы человечества не что иное, как тлен. Он убрал со лба свои длинные волосы и заговорил так, словно его подменили.

«Мы рассуждаем о мире высокомерно, словно являемся венцом творения, – заключил он. – Иногда, слушая собственные монологи, начинаю уставать. Да-да! Ведь всем известно, что рано или поздно человечество может окончательно вымереть, и на его место придут другие насекомые – точно так же, как когда-то мы сами вытеснили тех, кто существовал до нас. А что, если земля перейдет во владение племени муравьев? Они живут сообществом и обладают особыми умениями, недоступными людям. Если в процессе эволюции муравьям удастся увеличиться в размерах и отточить ум, то не исключено, что они составят мощную конкуренцию».

Странно слышать такие слова от старины Лемана, правда?

– А почему ты назвал кота Пирамидом? – поинтересовался я.

– Не знаю, – пожал плечами Дик. – Наверное, потому, что он выглядел таким старым. Имя пришло само собой.

Я склонился и заглянул в огромные зеленые глаза. Пирамид, ни разу не моргнув, неподвижно смотрел на меня. Вскоре в душе родилось жуткое ощущение: бездонные колодцы времени неумолимо затягивали в неведомую глубину. Казалось, перед этими бесстрастными глазами прошла панорама столетий, вместившая любовь, надежды и желания человечества; все вечные истины, отвергнутые как фальшь; все непогрешимые верования, считавшиеся спасительными до тех пор, пока не обнаруживалось их греховное начало. Странное черное существо росло и росло, постепенно заполняя всю комнату, а мы с Диком превратились в парящие по воздуху тени.

Я заставил себя рассмеяться, хотя смех лишь частично развеял чары, и спросил Дика, где он раздобыл своего приятеля.

– Нигде. Пирамид сам меня нашел, – пожал плечами Данкерман. – Явился полгода назад, поздним вечером. В то время удача от меня отвернулась. Две пьесы, на которые я возлагал надежды, одна за другой с треском провалились – ты, наверное, помнишь, – и сама мысль о том, что какой-нибудь театр снова примет мое сочинение, казалась абсурдной. Старый Уолкотт заявил, что в данных обстоятельствах я не имею права связывать Лиззи обязательствами, а потому должен уйти и дать ей шанс меня забыть. Я с ним согласился и остался в мире совсем один, с кучей долгов. Жизнь представлялась сплошным мраком. Не боюсь признаться, что в тот самый вечер я твердо решил покончить с неприятностями раз и навсегда. Зарядил револьвер и положил на стол. Рука уже потянулась к холодному металлу, когда послышался странный звук: казалось, в коридоре кто-то скребется. Поначалу я не придал этому значения, однако «кто-то» проявил настойчивость, и, чтобы прекратить раздражающий шум, я встал и открыл дверь. Он вошел.

Запрыгнул на стол, уселся возле заряженного револьвера и уставился на меня. Я отодвинул стул, тоже сел и начал смотреть на него. Спустя несколько минут пришло письмо, сообщавшее, что в Мельбурне корова насмерть забодала человека, чьего имени я даже ни разу не слышал. По его завещанию три тысячи фунтов отходили к моему дальнему родственнику, который мирно скончался восемнадцать месяцев назад, оставив меня своим единственным представителем на этом свете и наследником. Я убрал револьвер в нижний ящик.

– Как по-твоему, Пирамид не согласится погостить у меня хотя бы недельку? – неуверенно поинтересовался я и погладил кота, который добродушно мурлыкал у Дика на коленях.

– Возможно, когда-нибудь попозже, – ответил приятель, но к этому моменту, сам не знаю почему, я уже успел пожалеть о неосторожной шутке.

– Я привык разговаривать с ним, как с человеком, – признался Дик. – Нередко мы даже обсуждаем самые серьезные вопросы. Больше того, последнюю пьесу считаю результатом сотрудничества: она в большей степени его, чем моя.

Слова Данкермана могли бы показаться странными, даже болезненными, если бы всего несколько минут назад кот не сидел напротив, пристально глядя мне в глаза. Это обстоятельство заставило слушать с обостренным интересом.

– Поначалу пьеса получилась довольно циничной, – продолжал Данкерман. – Правдивое изображение определенной части общества, какой я ее знал и понимал. С художественной точки зрения вышло неплохо, а вот коммерческий успех вызывал серьезные сомнения. В третий вечер после явления Пирамида я вытащил сочинение из ящика письменного стола и принялся перечитывать; кот сидел на ручке кресла и внимательно смотрел на страницы.

Ничего лучше мне до сих пор написать не удавалось. В каждой строчке сквозило глубокое понимание жизни, и я с искренним восторгом перечитал пьесу еще раз. И вдруг рядом раздался голос: «Очень, очень умно, друг мой. Невероятно проницательно. Твое произведение вполне достойно сцены. Дело за малым. Необходимо всего лишь вывернуть сюжет наизнанку, превратить все эти горькие правдивые речи в изъявление благородных чувств, убить в последнем акте помощника министра иностранных дел (он никогда не пользовался популярностью), а парня из Йоркшира оставить жить. Ну а еще было бы неплохо позволить падшей женщине преобразиться из-за любви к герою, уехать в далекие края и, надев черное платье, помогать бедным».

Я с негодованием обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит. Мнение подозрительно напоминало брюзжание директора театра. Но в комнате никого не оказалось, кроме нас с котом. Получалось, что я разговаривал сам с собой, вот только голос звучал как-то странно.

«Преобразиться из-за любви к герою! – воскликнул я презрительно, поскольку отказывался верить, что спорю сам с собой. – Но ведь безумная страсть к этой особе и губит его жизнь!»

«А заодно погубит и пьесу, – ответил голос. – Британский драматический герой не имеет права на страсть. Единственное, что ему доступно, – это чистое и почтительное преклонение перед честной, искренней английской девушкой (произносится как «дыэвошка»). Берешься писать, а до сих пор не знаешь канонов своего искусства».

«К тому же, – настаивал я, игнорируя мнение оппонента, – женщины, рожденные и воспитанные в пороке, за тридцать лет жизни глубоко впитавшие атмосферу греха, в принципе не способны измениться».

«Но эта изменилась, вот и все! – последовал резкий ответ. – Отправь ее слушать орган».

«Но как художник…» – запротестовал я.

«Навсегда останешься неудачником! – перебил неизвестный. – Дорогой мой, твои пьесы, окажись они высокохудожественными или малохудожественными, все равно через несколько лет будут забыты. Дай миру то, что он хочет, и взамен получишь то, чего хочешь ты. Пожалуйста, если намерен жить дальше, прислушайся к совету».

Вот так, под неослабным надзором Пирамида, я изо дня в день переворачивал наизнанку уже готовую пьесу. Старательно записал все, что казалось особенно нелепым и фальшивым. Вложил в уста картонных героев самые неестественные речи, заставил их проявлять самые пошлые чувства. Пирамид мирно мурлыкал, а я следил за тем, чтобы каждая из марионеток делала именно то, что считала необходимым дама с лорнетом во втором ряду бельэтажа. В итоге старик Хьюсон заявил, что пьеса продержится пятьсот вечеров, не меньше.

Но хуже всего то, – вздохнул Дик, – что мне совсем не стыдно. Напротив, я даже доволен.

– Так что же это за зверь? – спросил я со смехом. – Злой дух?

Существо удалилось в соседнюю комнату и через открытое окно проследовало на улицу. Зеленые глаза больше не гипнотизировали, и разум начал постепенно светлеть.

– Не иронизируй. Ты не прожил с ним рядом целых полгода, – невозмутимо ответил Данкерман, – и все это время не ощущал на себе неподвижный таинственный взгляд. Причем я не один такой. Знаешь Кэнона Уичерли, великого проповедника?

– К сожалению, не могу похвастаться обширными познаниями в истории современной церкви, – ответил я. – Но имя, конечно, знакомое. Так что же он?

– Служил в Ист-Энде, – пояснил Дик. – Десять лет кряду трудился, бедный и неведомый, и вел ту благородную, героическую жизнь, которая даже в наши дни выпадает на долю некоторых священнослужителей. Теперь же пророчествует в современной, модной христианской церкви Южного Кенсингтона, ездит на службу в экипаже, запряженном парой чистокровных арабских лошадей, и разгуливает в жилете, изящные линии которого кричат о процветании. На днях приходил ко мне от имени княгини Н.: они собираются поставить одну из моих пьес в интересах Фонда помощи нуждающимся викариям.

– И что же, Пирамид его разубедил? – уточнил я с едва заметной усмешкой.

– Нет, – возразил Дик. – Насколько могу судить, он одобрил план. Дело в том, что стоило Уичерли появиться в комнате, как кот тут же подошел и принялся нежно тереться о ноги. А святой отец все время его поглаживал. К тебе зверь отнесся так же? – добавил приятель с легкой улыбкой.

Я отлично понял смысл последних слов.

На некоторое время Дик Данкерман исчез из поля зрения, хотя известия о нем доносились постоянно: парень быстро и уверенно продвигался к положению самого успешного драматурга современности. О Пирамиде я совсем забыл. Но однажды, не так давно, по-приятельски зашел к одному художнику, который недавно выбрался из тьмы голодной неизвестности и сейчас купался в теплых лучах популярности. Из дальнего угла студии на меня неподвижно смотрели знакомые зеленые глаза.

– Не может быть! – воскликнул я и поспешил пристальнее рассмотреть их хозяина. – Неужели у тебя поселился кот Дика Данкермана?

Художник на миг отвлекся от мольберта и кивнул.

– Да, – ответил он. – Нельзя жить одними идеалами.

Я все вспомнил и поспешил сменить тему.

С тех пор мне довелось встречать Пирамида в жилищах многих друзей. Каждый давал черному коту новое имя, но я уверен: зверь один и тот же. Зеленые глаза спутать невозможно. Он неизменно приносит удачу, вот только хозяева после этого уже не очень похожи на самих себя.

Порой сижу и прислушиваюсь: не скребется ли кто-нибудь в дверь?

Уибли и дух⁴

Признаюсь честно: мне ни разу не довелось лично встретиться с духом, проживавшим в доме адвоката Уибли. Однако самого Уибли я знал хорошо, а потому и о его ближайшем соседе слышал немало интересного.

Дух был исключительно предан Уибли, а Уибли чрезвычайно любил духа. Сам я потусторонними явлениями никогда не интересовался, и ни одно привидение, в свою очередь, не проявляло интереса к моей скромной персоне. Но у меня есть друзья, которым они покровительствуют, а потому сознание мое открыто и готово к обсуждению темы. О духе Уибли хочется говорить со всем возможным уважением. Следует признать, что создание отличалось трудолюбием и добросовестностью, так что жить с ним рядом было, должно быть, очень приятно. Единственное, что можно поставить ему в укор, – это очевидное отсутствие здравого смысла.

Дух появился в доме вместе с резным секретером, который Уибли купил на Уордур-стрит, приняв за дубовый. На деле же мебель оказалась сделанной из каштана, причем в Германии. Поначалу обитатель вел себя вполне прилично и не произносил ничего, кроме «да» и «нет», да и то исключительно в тех случаях, когда к нему обращались.

По вечерам Уибли нередко забавлялся, задавая разнообразные вопросы, причем темы для обсуждения выбирал относительно простые. Например, спрашивал:

– Ты здесь?

Собеседник отвечал по-разному: иногда подтверждал свое присутствие, а иногда опровергал.

– Ты меня слышишь? Ты счастлив?

И так далее, не углубляясь в сложные рассуждения.

Дух заставлял секретер скрипеть. Три скрипа означали «да», а два соответственно «нет». Порой на один вопрос поступали сразу оба взаимоисключающих ответа, и подобный подход Уибли трактовал как излишнюю скрупулезность. Когда к духу никто не обращался, тот начинал разговаривать сам с собой, снова и снова повторяя по очереди «да» и «нет» – так беспорядочно и уныло, что в душе рождалась жалость к несчастному одинокому созданию.

Спустя некоторое время Уибли купил стол и начал вовлекать привидение в более активные диалоги. Чтобы доставить приятелю удовольствие, я ассистировал на первых сеансах, однако в моем присутствии собеседник ограничивался скупыми замечаниями и упорно сохранял замкнутость, больше похожую на тупость. Уибли пояснил, что дух считает мое к себе отношение предвзятым, а потому недолюбливает и воздерживается от общения. Обвинение было напрасным: я вовсе не испытывал преступного недоверия, во всяком случае, на первых порах. Приходил специально для того, чтобы послушать, как дух разговаривает, и искренне хотел услышать его речь. Готов был слушать час подряд. Утомляла нерешительность в начале беседы и глупость в использовании длинных слов, в которых собеседник делал массу ошибок. Помню, как-то раз Уибли, Джобсток (партнер Уибли по адвокатскому бизнесу) и я сидели битых два часа кряду, пытаясь понять, что означает некое странное, напоминавшее шипение сочетание звуков. Пауз собеседник не признавал и даже никогда не намекал, где заканчивается одно предложение и начинается другое. Не предупреждал и об использовании личных имен. Его понятие о вечерней беседе ограничивалось беспорядочной цепочкой из сотни гласных и согласных, а нам предстояло самим решить, что могло бы означать туманное высказывание.

Поначалу мы предположили, что дух говорит о какой-то особе по имени Эстер (правда, произнесенные звуки не совсем соответствовали общепринятому написанию), и попытались расшифровать предложение, исходя из данной гипотезы. Получилось что-то вроде «Эстер враги боятся». У Уибли как раз была племянница по имени Эстер, и мы решили, что предупреждение относится к данной персоне. Но то ли она была нашим врагом и нам следовало ее бояться, то ли надо было бояться ее врагов (в таком случае кем они были?), мы не знали. Возможно, впрочем, речь шла о наших врагах, которых пугала Эстер, или о ее личных неприятелях, или о недоброжелателях в целом. В любом случае высказывание оставалось почти неразрешимой загадкой. Мы спросили у стола, имел ли он в виду первое из многочисленных предположений, и стол ответил «нет». Спросили, что вообще он хотел сказать, и стол произнес «да».

Невразумительный ответ крайне меня раздосадовал, но Уибли объяснил, что дух рассердился на нас за глупость (довольно странно, не правда ли, и добавил, что в плохом настроении он всегда сначала говорит «нет», а потом «да». Мы с Джобстоком вспомнили, что дух целиком и полностью принадлежит Уибли, а мы находимся в его доме. Пришлось взять себя в руки и начать эксперимент заново.

На этот раз было решено отказаться от теории с кодовым названием «Эстер». Джобсток предложил в качестве первого слово «честно», хотя и признал, что гипотеза основана не на написании, а исключительно на фонетическом образе слова. Он представил высказывание следующим образом: «Честно! Вы здесь, мисс Ферт!»

Уибли саркастически попросил пояснить, что именно означает фраза.

По-моему, Джобсток начал терять терпение. Мы весь вечер просидели скрючившись вокруг какого-то дурацкого одноногого стола и в итоге не смогли услышать ничего толкового, кроме этой сомнительной сплетни. Дополнительным оправданием может служить и тот факт, что Уибли выключил свет, а огонь в камине погас сам собой. Короче говоря, Джобсток ответил, что трудно понять, о чем рассуждает мебель, если речь звучит до абсурда невнятно.

– Во-первых, твой дух постоянно делает ошибки, – ворчал он, – а во-вторых, он угрюм и необщителен. Если бы это был мой дух, то я непременно нанял бы еще одного, чтобы прогнать самозванца из дома.

В обычной жизни Уибли оставался милым, добродушным и тихим человеком, однако любой выпад в адрес дорогого, хотя и эфемерного создания мгновенно пробуждал в нем зверя, и я всерьез испугался, что за неосторожным высказыванием Джобстока последует нешуточная ссора. К счастью, мне удалось вернуть мысли хозяина к размышлению о загадочном изречении, и дело ограничилось несколькими невнятными замечаниями о смехе глупцов и полном отсутствии почтения к священным объектам – верном признаке ограниченного ума.

Мы рассмотрели еще несколько вариантов, а именно: «Цветы летят по ветру», «Центр большой вселенной», «Страшен этот Эстри».

В последнем случае долго гадали, кем может оказаться неведомый, но опасный Эстри. Трижды история повторялась с самого начала, для чего стол пришлось наклонить в общей сложности шестьсот шесть раз. И вот наконец меня осенило: смутное бормотание означало не что иное, как «Восточное полушарие».

Уибли спросил у стола, не имеет ли тот какой-нибудь информации относительно дядюшки его супруги, от которого уже несколько месяцев не поступало известий: ведь высказывание весьма напоминало некое подобие адреса.

Спустя некоторое время слава проживавшего вместе с Уибли духа перешагнула границы его квартиры, и вскоре Уибли получил неограниченное количество добровольных помощников, а нас с Джобстоком уволил. Но мы не держали зла.

В благоприятных условиях дух почувствовал себя гораздо увереннее и начал проявлять поразительное, а порой и весьма утомительное красноречие. Впрочем, приятного компаньона из него так и не получилось, потому что монологи ограничивались суровыми предупреждениями и неблагоприятными предсказаниями. Примерно раз в две недели Уибли навещал меня, чтобы предупредить о грозящей опасности. Например, сообщал о необходимости избегать встреч с человеком, проживающим на улице, название которой начинается с буквы «С». Или с тревогой в голосе оповещал, что если отправлюсь на побережье, в город трех церквей, то встречу того, кто нанесет мне непоправимый вред. То обстоятельство, что я не бросался сломя голову к морю на поиски сомнительного города, рассматривалось исключительно как следствие благотворного влияния провидения.

В своем бесконечном стремлении совать нос в чужие дела дух Уибли напоминал моего вполне земного приятеля по фамилии Поплтон. Больше всего на свете оба любили, когда к ним обращались за помощью или советом. Сам же Уибли стал настоящим рабом своего протеже. Теперь он был готов день и ночь метаться по округе в поисках оказавшихся на распутье людей, а потом тащил свои жертвы на собеседование со скрипучим всезнайкой.

Дух направлял разочарованных дам, нуждавшихся в основании для развода, в третий от угла дом на пятой улице, мимо такой-то церкви или общественного здания (дело в том, что конкретного адреса он никогда не давал) и рекомендовал дважды нажать вторую снизу кнопку. Дамы горячо благодарили и утром, не откладывая, бросались на поиски пятой, если считать от церкви, улицы, подходили к третьему от угла дому и два раза звонили предписанным способом. Выходил человек в домашней одежде и спрашивал, что им угодно.

Объяснить, что им угодно, они не могли, потому что и сами не знали. Человек произносил несколько неучтивых слов и нелюбезно захлопывал дверь. Дамы решали, что, возможно, дух говорил о пятой улице в противоположном направлении или же о третьем доме от соседнего угла, и предпринимали новую попытку. Однако результат оказывался еще более неприятным.

В июле я поехал в Эдинбург и неожиданно встретил Уибли – он печально брел по Принсес-стрит.

– Привет! – воскликнул я. – Что ты здесь делаешь? Мне казалось, дело о школьном совете захватило тебя целиком.

– Да, – ответил он. – Вообще-то я должен быть в Лондоне, но, видишь ли, здесь ожидается одно важное событие.

– О! – удивился я. – И что же именно произойдет?

– Ну, – неуверенно произнес он, как будто не хотел говорить на эту тему, – пока еще и сам не знаю.

– Приехал из Лондона в Эдинбург и сам не знаешь зачем? – не поверил я.

– Понимаешь, – начал он оправдываться, как мне показалось, еще более неохотно, – идея принадлежит Марии. Она считает…

– Мария? – негодующе перебил я. – Кто такая Мария? – Жену его звали Эмили Джорджина Энн.

– Ах, совсем забыл, – объяснил он. – Она никогда не называла тебе свое имя, так ведь? Понимаешь, Мария – это дух.

– Вот оно в чем дело! – с некоторым облегчением отозвался я. – Значит, это она прислала тебя сюда? А зачем, не сообщила?

– Нет, – пожал он плечами. – Вот это обстоятельство меня и волнует. Сказала совсем коротко: «Поезжай в Эдинбург, что-то случится».

– И сколько же ты намерен здесь торчать? – осведомился я.

– Понятия не имею. – Он снова пожал плечами. – Жду уже целую неделю, а Джобсток шлет сердитые письма. Если бы Мария не настаивала, ни за что бы не приехал. Но она три вечера подряд повторяла одно и то же.

Я не знал, что делать. Бедняга говорил так серьезно, что спорить не имело смысла.

– А ты уверен, – немного подумав, уточнил я, – что эта Мария – хороший дух? Поговаривают, что бывают всякие. Не может случиться так, что тебя водит за нос какая-нибудь давно скончавшаяся мошенница?

– Я и сам об этом думал, – признался он. – Конечно, возможность обмана не исключена. Если в ближайшее время ничего не произойдет, то скорее всего так оно и есть.

– На твоем месте, прежде чем продолжать доверять неизвестно кому, я непременно навел бы справки, – заключил я и пошел по своим делам.

Примерно через месяц я наткнулся на Уибли у входа в Дом правосудия.

– В добрых намерениях Марии можно не сомневаться, – сообщил он. – Во время моего пребывания в Эдинбурге действительно кое-что случилось. В то самое утро, когда мы с тобой встретились, в Куинсферри, всего лишь в нескольких милях от города, умер один из моих самых пожилых клиентов.

– Рад слышать, – отозвался я. – То есть, конечно, рад слышать о честности Марии. Выходит, ты правильно сделал, что последовал совету и поехал в Шотландию.

– Не совсем, – покачал головой Уибли. – Во всяком случае, с житейской точки зрения. Покойный оставил дела в чрезвычайном беспорядке, и старший сын помчался в Лондон, чтобы посоветоваться со мной, но не застал. А поскольку дело требовало немедленного рассмотрения, обратился в конкурирующую фирму, к Кебблу. Вернувшись в контору, я узнал о неудаче и страшно расстроился.

– Да уж, – вздохнул я. – Получается, что Мария все-таки ошиблась.

– Нет, – возразил он. – Совет оказался правильным. Ведь что-то действительно случилось.

После этого события доверие Уибли к «Марии» заметно укрепилось, а ее привязанность к Уибли отныне вызывала еще больше вопросов. Она отказалась от стола и, презирая любые формы посредничества, разговаривала с хозяином напрямую. К тому же теперь она повсюду за ним следовала. Трудно было придумать что-нибудь более нелепое. Она даже заходила к нему в спальню и по ночам вела долгие беседы. Жена, естественно, возражала и говорила, что подобное поведение неприлично, но Мария доводам не внимала.

Она являлась вместе с Уибли на пикники и рождественские вечеринки. Голоса ее никто не слышал, однако ему почему-то непременно требовалось отвечать вслух. Он то и дело вскакивал из-за стола, чтобы побеседовать с пустым углом. Стоит ли удивляться, что все остальные чувствовали себя не в своей тарелке?

– Был бы рад, – как-то раз грустно признался Уибли, – если бы Мария иногда оставляла меня в покое. Конечно, она желает добра, но жить в постоянном напряжении тяжело. Да и окружающим такое общение не нравится. Все вокруг начинают заметно нервничать.

Однажды вечером Мария устроила в клубе настоящую сцену. Уибли играл в вист с майором. В конце партии тот перегнулся через стол и тоном ледяного спокойствия осведомился:

– Позвольте узнать, сэр, существует ли какая-нибудь веская причина (он особенно подчеркнул слово «веская») тому обстоятельству, что на мой ход бубнами вы ответили своим единственным козырем?

– Я… я… искренне сожалею, – извинился Уибли. – Так случилось. Просто каким-то образом почувствовал, что необходимо тотчас выложить эту даму.

– Почувствовали по собственной инициативе или кто-то посоветовал? – продолжал допрашивать майор, который, разумеется, уже многое слышал о Марии.

Уибли честно признался, что ход подсказан. Майор встал из-за стола.

– В таком случае, сэр, – провозгласил он с нескрываемым негодованием, – категорически отказываюсь продолжать партию. Живого глупца стерпеть еще как-то можно, но если чертов дух начнет совать нос…

– Не смейте так говорить! – горячо вскричал Уибли.

– Виноват, – высокомерно признал майор. – Назовем его благословенным духом. В любом случае отказываюсь играть в вист с обитателями потустороннего мира. А вам, сэр, позвольте дать совет: если собираетесь и впредь демонстрировать приверженность к некой леди, то для начала обучите ее основам игры.

С этими словами майор надел шляпу и покинул клуб, а я напоил беднягу бренди и на извозчике отправил домой вместе с «Марией».

В конце концов Уибли все-таки удалось избавиться от назойливой подруги. Свобода обошлась примерно в восемь тысяч фунтов, но родные в один голос признали, что игра стоила свеч.

Все началось с того, что один испанский граф снял меблированный дом неподалеку. Однажды их познакомили, после чего граф по-соседски зашел поболтать. Уибли рассказал о «Марии», и аристократ немедленно в нее влюбился. Уверял, что если бы имел возможность пользоваться советами и помощью подобного создания, то жизнь повернулась бы совсем иначе.