Kitobni o'qish: «Иранская турбулентность»

Shrift:

Глава первая
Тихая жизнь в Тегеране

2017 год

Наступала та часть ночи, когда вечерний смог начинал рассеиваться. Оставалось всего несколько часов затишья до рассвета, когда Тегеран загудит десятками тысяч машин, голосов, гудков. Тонкими пронзительными нитями во весь этот гвалт будут вплетены азаны муэдзинов.

Но свежесть, если и наступит, то лишь на севере города, на отрогах Точала, горного хребта, зимой белоснежного, летом – дымчато-серого. Там, за почти крепостными стенами, прячутся виллы с бассейнами.

В низине города скапливается стойкий запах выхлопных газов и неистребимой пыли. Его ненадолго смывают только апрельские дожди. Но до следующих дождей так же далеко, как до возможности переселиться на север города.

Фардин Фируз мог считать себя довольно успешным человеком. За почти тридцать лет жизни в Тегеране он смог из южных районов города перебраться ближе к центру. «Перевалил» через условную линию бедности и обрел уверенный статус среднего класса, с квартирой в шестиэтажке и машиной, пусть это и старенький иранский седан «Пейкан», серый с малиновой полосой под дверцами.

Ночью припарковаться удалось лишь через две улицы от дома. В выключенном моторе что-то пощелкивало и посвистывало. Фардин наклонился к бардачку, но не стал его открывать, пошарил под нагретой пластиковой панелью, двумя пальцами ловко выудил из потайной щели крошечный цифровой диктофон, нагревшийся, словно все еще велась запись.

Омида пришлось окучивать целый год. Нет, он не имел отношения к вопросам ядерных разработок напрямую. Разве что косвенно… Он был одним из тех ученых, кто занимался созданием способов лечения от химических поражений.

Однако Омид до недавнего времени утверждал, что эти исследования в большей степени необходимы пожарным и сотрудникам химзаводов, а не военным и гражданским жертвам войны.

Но сегодня сработал, наконец, древний как мир способ развязать язык и не менее древний армянский арцах.

Из чего они его гнали – из винограда или из тутовника, Фардин не уточнял, главное, что самогон был крепким и армянин строго соблюдал конспирацию, торгуя запрещенным в Иране алкоголем.

О да, Мовес вел себя осмотрительно, в отличие от курдского торговца, лишившегося уже двух пальцев, по количеству задержаний за незаконную торговлю горячительными напитками…

Фардина волновал не столько способ лечения химических поражений, сколько область применения данных методик и связи Омида с военными. А они есть, эти связи, как убедился сегодня вечером Фардин, трезво фильтруя подогретую арцахом болтовню начальника.

Омид уже около года возглавлял исследовательский отдел Тегеранского медицинского университета. В структуре отдела функционировали шесть секций, и для работы в двух из них требовался специальный допуск.

Фардин взвесил на ладони диктофон, решая дилемму, оставить запись в машине или отнести домой. Старенький седан – не самый привлекательный объект для грабителей и не так уж часто в их районе обчищают машины, и все же… Но и дома хранить такой компромат – риск еще больший.

Фардин ежедневно, ежечасно держал в уме возможность задержания и обыска. Нельзя давать ни малейшего повода иранским контрразведчикам. Они могут произвести арест и обыск по доносу, по подозрению, но если им в руки попадут вещественные доказательства его разведывательной деятельности, шансы выжить резко упадут до нулевой отметки.

Отправить запись по интернету и тут же уничтожить ее было бы оптимальным вариантом. Но интернет в Иране медленный, ограниченный, а стало быть, находится под строгим контролем спецслужб. Местные научились обходить препоны, но таких умельцев не слишком много, им «разрешают», но и следят за ними наиболее пристально.

Путями, проторенными местной контрразведкой, Фардин не ходил. Он предпочитал более долгие, обходные дороги, через Турцию, Венесуэлу, Сербию… Однако часто выезжать не мог. Отпуск, командировка – вот и все возможности.

Оглядев пустую ночную улицу, Фардин опустил в карман легкого пиджака диктофон. Бросил в рот жевательную резинку, которую ему сегодня утром все-таки продал назойливый мальчишка, бежавший за его машиной полквартала. Она оказалась вишневой, и, как надеялся Фардин, перебила запах арцаха, хотя и выпил-то он немного. Ему не приходилось хитрить – Омид пил за двоих.

Фардин выявил у него эту слабость к алкоголю, когда поехал вместе с ним в командировку в Турцию. Он знал, что многие иранцы ездят в Турцию и в некоторые другие страны именно за выпивкой и проводят отпуска в состоянии регулярного подпития, а то и вовсе в непотребном виде. Омид, как выяснилось, относился к первой категории. Проводил все свободное время, поддерживая легкий градус алкогольной радости…

Заперев дверь в машине на ключ, по старинке, безо всяких электронных штучек и пройдя половину пути до дома, Фардин остановился в тени огромной акации. Отсюда его не могли увидеть те двое с автоматами Калашникова, стоявшие в круге света уличного фонаря рядом с белым джипом «Ниссан».

КСИР [КСИР – Корпус стражей исламской революции – Здесь и далее примеч. автора]. Здоровенные бородатые ребята в форме стражей будут приветливы и вежливы лишь до тех пор, пока не учуют запашок водки… Хотя они, в общем, по другой части.

Сейчас стражи рыскают по городу в поисках подпольщиков, связанных с заграницей – азербайджаном, Саудовской Аравией, Израилем, Великобританией.

С 2005 года произошло одиннадцать терактов, около двадцати офицеров и рядовых КСИР погибли. Вполне обоснованно, что они усилили патрули, только Фардину это не по душе. Не ночевать же в машине. Бредущий ночью по пустынной улице человек вызовет у стражей интерес.

Документы у Фируза в полном порядке, но запашок алкоголя, смешанный с ароматизатором вишневой жвачки, – это уже повод для задержания и позорного телесного наказания плетью или палкой. Но что еще хуже – тюрьма на месяц или два. Фардин знал, тюрьма для него – это критическая точка на графике его существования в Тегеране. Второй раз заключения он не выдержит.

Фардин никогда не забудет ту жуткую ночь 1990 года, когда пришли его арестовывать, выбив хлипкую дверь в квартире дяди Ильфара. Как страшно кричала бабушка. С растрепавшимися седыми волосами она стояла посередине комнаты в ночной рубашке и босая. Фардина повалили на пол, лицом вниз, и все, что он видел – ботинки чужаков и бабушкины ступни, одутловатые, в фиолетовых прожилках, такие нездоровые и натруженные за прожитые годы.

В тот момент в голове жужжал целый рой мыслей, и все они жалили нещадно – он не ожидал столь стремительного развития событий и… провала. Однако, несмотря на страх и даже панику, молчаливую, не сопровождаемую активной мимикой, он больше всего переживал за бабушку. Фардин проклинал тот миг, когда согласился на уговоры и взял ее с собой в Иран.

Оторвать ее от родного дома в Баку, от могилы мужа казалось кощунством. Им пришлось бросить все вещи. Фардин запретил бабушке брать фотографии, в том числе и старинные, на плотном картоне, оставшиеся с тех времен, когда ее семья жила в Ширазе.

Они были вынуждены оставить в Баку и все документы, кроме советских паспортов, причем паспорт Фардина был слегка подправлен… Взяли лишь небольшой чемоданчик с одеждой и завернутые в бабушкин чулок серебряные ложки и вилки.

И она ведь не хотела ехать… Сначала в Ленкорань, затем пришлось идти через границу, оказавшись вне закона. Ильфар почти сразу приехал за ними на машине, которую одолжил у соседа.

Ложки и вилки – все, что осталось на нынешний день у Фардина из семейного имущества, да пара ковров от дяди Ильфара, сотканных мастерами еще в восемнадцатом веке, и почти такой же древний джанамази [Джанамази (перс.)– ковер для намаза] с почти до дыр затертым михрабом [Михраб – арка, центр которой совпадает с Киблой – направлением на священную Мекку].

Продав эти ковры, особенно исфаханский, Фардин мог уехать в Европу, скажем, в Париж, прикупить там небольшую квартирку и жить безбедно на проценты от оставшихся денег, положенных в банк.

Ковры сохранились на редкость хорошо, даже серебряные и золотые нити ничуть не потускнели, подчеркивая красоту трилистников и вьюнков растительного узора. Уже и цветы истлели, которыми вдохновлялся древний мастер, да и сам мастер бродит по садам аль-Фирдауса [Аль-Фирдаус – рай], тоскуя по своему станку и отполированному до блеска челноку, сделанному из пальмы. А ковры не распались в прах…

Стоять под акацией становилось опасно, углядят его в глубокой тени ксировцы, это вызовет еще большие подозрения, чем если бы он просто прошел мимо них посредине жаркой ночи.

Рубашка липла к телу, хоть и небольшая порция арцаха усиливала жар в лице, по лбу струился пот. Фардин ощупал диктофон через ткань кармана. И, пятясь, вернулся к машине. Присел на капот и закурил «Forvardin».

Он покупал самые дешевые сигареты, по восемь тысяч риалов за пачку. Привык экономить, хотя и зарабатывал довольно неплохо по меркам Тегерана – тринадцать миллионов риалов – около трехсот долларов, больше или меньше, в зависимости от колебаний курса, впрочем, инфляция неумолимо делала эту сумму меньше.

От дешевого табака саднило в горле, и дым разъедал глаза, но Фардин докурил до фильтра, поскольку привык все делать основательно. Он снова коснулся кармана с диктофоном и решительно пошел в противоположную от дома сторону. Сделал солидный крюк и приблизился к своему подъезду с другой стороны, где росло две сосны с сильно обчекрыженными ветками, а у их основания – лохматый куст аморфы, который замаскировал Фардина и позволил ему проскользнуть к ступеням подъезда незамеченным.

Дом напоминал неровно поставленные один на другой кубы со стеклянной передней гранью – просторными балконами с прозрачным ограждением и массивными, на металлических ножках, цветочными ящиками, глубокими, на высоту ограждения. Еще Зиба высадила в ящики базилик и тимьян. От ветерка аромат этих трав заносило в квартиру и навевало мысли о Средиземноморье и средиземноморской кухне. Иногда Фардин общипывал куст тимьяна, чтобы пожарить себе мясо в масле с веточкой, пахнущей то ли хвоей, то ли лимоном.

Перед тем как зайти к себе в квартиру, расположенную на последнем этаже, Фардин, выйдя из лифта, поднялся по узкой лестнице на крышу. Тут стояло несколько шезлонгов и зеленых зонтиков от солнца. Под ногами шуршал белый гравий, рассыпанный по всей поверхности крыши, защищающий верхние этажи от палящего летнего солнца. В дальнем углу за одним из кирпичей в кладке вокруг вентиляционного шкафа у Фардина был устроен тайник, куда он сейчас и спрятал диктофон. Только избавившись от него, почувствовал себя лучше.

Он прилег на шезлонг, пытаясь увидеть звезды за светящимся облаком из смога и множества огней Тегерана. С этой точки он мог видеть половину города, ниспадавшую черной мантией, усыпанной драгоценными камнями огоньков – рубинами, янтарем, изумрудами и бриллиантами. В Тегеране не жалели электричества на иллюминацию. Даже сейчас на крыше, когда тут никого нет, светились многочисленные лампы подсветки вдоль бордюра, огораживающего край крыши, привлекая летучих мышей. Маяком над остальными огнями горел мутно-красный, словно хмельной, огонь на телевизионной башне.

Чаще Фардин испытывал чувство покоя при виде ночного Тегерана, но иногда ему казалось, что он в замкнутом пространстве, даже здесь, под открытым небом, а Точал давит своим каменным массивным телом высотой в почти четыре тысячи метров. И когда зимой вершину горы припудривало снегом, ощущение темницы не исчезало до конца. Некуда деться и, даже если придется скрываться, перейти на нелегальное положение и попытаться бежать – удастся ли?

Бывало, что такими душными ночами, полными одиночества и липкого страха, он обдумывал план побега. Мысль о возможности скрыться в посольстве государства, на которое он работает, не вызывала облегчения. Скандал облепит всех, как туман над Точалом, полетят головы правых и виноватых, испортятся отношения между Ираном и Россией.

Его бросило в жар при мысли, что в посольство его и не пустят. Он – нелегал, а значит оценивал все риски с этим связанные, когда согласился работать. В крайнем случае могут обменять. Но на кого? Нет же между Ираном и Россией такого активного шпионообмена, как, например, у России с США или Великобританией. Да и просидеть всю оставшуюся жизнь на территории посольства…

Наиболее приемлемым вариантом он считал бегство с помощью курдов в Ирак. Они шастали по горным тропам в Северный Курдистан за контрабандой. Наркотики, алкоголь, оружие. Не зря Фардин поддерживал отношения с одним из них, регулярно покупал у него виски, который, чаще всего, выливал тут же, в ближайшем туалете какого-нибудь кафе, чтобы не тащиться с опасной ношей через весь город. Не зря Фардин хранил две тысячи долларов в потайном кармашке бумажника… Он узнал у курда Джегера, сколько стоит нанять надежного проводника. Такие расспросы курда нисколько не напрягли, он озвучил сумму, почесывая беспалой рукой курчавую бородку…

Страх никогда не отпускал Фардина, но не мешал ему здраво мыслить. Он своими, порой неожиданными, всплесками адреналина бодрил его, как холодный душ, не позволял расслабляться, когда изо дня в день Фардин проживал тихо, рутинно, предсказуемо. Это убаюкивало, усыпляло бдительность, имитировало жизнь настолько реалистично, что ему порой казалось, что вот она его настоящая и единственная действительность – работа в Медицинском университете, прогулки по парку, тренажерный зал, наргиле-кафе, встречи с сыном на пятничной молитве, изредка командировки, закрытые вечеринки с друзьями, отпуск за границей…

Страх не вызывал панику, он существовал как данность, пожалуй, как насущная необходимость, наподобие сна или еды.

Сейчас, когда он созерцал небо Тегерана, занавешенное кисеей смога, отражающего иллюминацию, словно кривое зеркало, Фардин чувствовал, как адреналин все еще бурлит в крови. Но спустившись в квартиру, он уже испытывал усталость, апатию, обязательно следовавшие за возбуждением. Он ненавидел эти нервные спады, но свыкся с ними, как с неизбежным.

Разувшись и аккуратно поставив ботинки рядышком – носок к носку, задник к заднику, Фардин прошел по ковровой дорожке с изображенной на ней вазой с цветами. Тот самый ковер из Кермана, один из полученных от дяди в наследство. Впрочем, дядя еще жив и отдал ковры, посчитав, что у племянника они будут сохраннее. Район, где живет Ильфар, расположен на самом юге города, а стало быть, бедный и неспокойный. Ильфар, несмотря на то, что он герой Священной обороны [Священная оборона или Навязанная война – так называют в Иране ирано-иракскую восьмилетнюю войну 1980–1988гг.], так и живет в районе торговцев базара.

Его огромный портрет висит на одном из домов в Тегеране, но что-то никто из начальства не стремится улучшить его жилищные условия. Сколько этих ветеранов! Тысячи. Воевали в восьмидесятых и дети, и старики, и женщины в Пасдаране [Пасдаран – подразделения добровольцев]. Дядя Ильфар, правда, был кадровым военным.

Из коридора Фардин зашел в большую гостиную с двумя клетчатыми диванами и коврами на полах, новыми и одним из дядиных по центру комнаты – из Исфахана. Каждый раз бросив взгляд на ковер, Фардин гадал, каким образом он попал к семье Ильфара, ведь такие шедевры ткацкого искусства дарили иностранным посольствам. Много тайн хранилось в их семье.

Привычно оглядев комнату, Фардин не заметил никаких тревожных изменений.

К нему раз в неделю заходила уборщица Шаиста, немолодая женщина из Афганистана, из Пули-Хумри. Но она, после пары выговоров от привередливого хозяина, не перемещала предметы с места на место, хоть и ворчала по этому поводу: «Я же не птичка, чтобы порхать по комнатам с пылесосом и вытирать пыль, не притрагиваясь ни к чему».

Фардин задернул плотную штору, открыв сперва балконную дверь. Свежести это не прибавило. Пахло в гостиной лимонным ароматизатором и старым ковром. Лучше было включить кондиционер, но Фардин экономил. Он заглянул на кухню, зажег три длинные лампы под навесными полками. В голубом холодном свете блестел бок серебристого пятилитрового самовара, стоящего около газовой водонагревательной колонки. Подключенный к газу самовар всегда держал тепло.

Заглянув в холодильник, Фардин достал оттуда приготовленный Шаистой бадемджан [Бадемджан – овощное рагу с основным ингредиентом – баклажаном. Наподобие баклажанной икры], который намазал на остатки утренней лепешки – тафтун и с удовольствием умял, запив чаем. Самогон и адреналин разожгли нешуточный аппетит. Он бы сейчас и калепаче [Калепаче – похлебка из бараньей головы и копыт] съел за милую душу. Им хорошо было насыщаться в Рамадан на рассвете. Горячий, душистый, с дерзким запахом чеснока, с упругими бараньими щеками и глазами…

Фардин с усилием перешел мысленно к другим баранам, несъедобным и, более того, неудобоваримым во всех отношениях. Начал анализировать сегодняшний разговор с пьяненьким шефом. Натренированная за последние годы память позволяла воспроизвести слова Омида практически дословно.

Заметки о разработках университета по лечению химических поражений выходили в газетах, Фардин тщательным образом их отслеживал, вырезал из газет, распечатывал из интернета и создавал свой архив. Статьи содержали весьма общие сведения, профильтрованные цензурой. Сегодня же Омид заговорил о своем активном сотрудничестве с военными, про доступ в их лаборатории к образцам боевых отравляющих веществ, а главное, он упоминал некоего майора Камрана из МИ [МИ – Министерство информации, бывшее САВАК (SAVAK)– министерство государственной безопасности Ирана времен правления шаха Пехлеви (1957–1979гг.). Политический сыск, разведка, контрразведка], который, по-видимому, курирует разработки. Со слов Омида, у него с Камраном наладились почти дружеские отношения. Хотя Фардин был склонен делить бахвальство Омида пополам. Да и не верилось, что сотрудник МИ, человек, соблюдающий секретность, преисполненный своей значимостью, станет приближать к себе кого бы то ни было.

Фардину доводилось наблюдать поведение офицеров МИ со стороны, оказавшись с ними в одной компании. Надменность и неприступность. Они себе цену знают.

Фардин запомнил контрразведчиков МИ образца почти тридцатилетней давности. Тогда было разве что побольше фанатизма и подозрительности. Его держали в камере и били на допросах с большим энтузиазмом и даже азартом, пытаясь добиться признания в том, что он шпион.

Это продолжалось неделю, пока дядя Ильфар бегал по инстанциям с жалобами и воззваниями. Зачастую он брал и бабушку Фардина. Она тогда еще оставалась довольно подвижной, энергичной. Она кричала, рыдала, падала в обморок в приемных, куда приводил ее Ильфар в качестве иллюстрации своих доводов, дескать, профессиональные разведчики не таскают за собой старых и больных бабушек. Да и сам Фардин, как убеждал контрразведчиков Ильфар, просто растерявшийся мальчишка, спасшийся бегством от беспорядков в Азербайджане, после того как погиб его дед. Это не угроза безопасности Ирана, а просто-напросто воссоединение семьи.

Только чудо, а вернее, спрогнозированное в Москве чудо, позволило Фардину Фирузу выкарабкаться тогда. Учитывалось, что Ильфар служит в армии (на тот момент), пользуется уважением – на это делалась основная ставка. И она сыграла.

Но пребывание в тюрьме аукалось Фардину по сей день внезапным страхом, излишней подозрительностью и порой нерешительностью. Он боялся ошибок, ведь они могли повлечь за собой не банальное разочарование, а гибель…

В гостиной Фардин выключил верхний свет, оставив два бра на противоположных стенах и торшер – странное металлическое сооружение, напоминающие аиста в черной шапке-кубанке.

Слабый песочный свет бликовал на выпуклой поверхности аквариума с двумя золотыми рыбками, оставшимися с навруза. Как биолог Фардин знал, что этих рыб нельзя выпускать в местные открытые водоемы. Нет, они не погибнут, золотые рыбки с виду только безобидные. Они заносят в воду вирусы. Разве что в парковых прудах они не настолько опасны.

Рыбками в банках, стаканах, мини-аквариумах украшали праздничный новогодний стол в конце марта. Одну рыбку принес Дильдар – одиннадцатилетний сын Фардина, а другую подарила Симин…

Эта художница Симин с большими, продолговатыми, почти черными глазами, пухлыми губами и довольно крупным носом обладает такой притягательностью! Фардин попал к ней в плен, едва увидел. Похоже, она единственная на той вечеринке у бассейна в доме ее подруги оказалась со «своим» носом, не прооперированным.

Женщины в Иране делились на три категории. Те, кто уже сделал пластику носа, те, кто копил деньги, чтобы сделать, и те, кто не собирался. Симин относится к третьей, самой малочисленной группе. И не понятно – либо ее все устраивает в своей внешности, либо ей безразлично.

Она выглядела так же, как и ее живопись – стихийно.

Напротив дивана в гостиной Фардина висел большой холст Симин с довольно сюрреалистическим изображением быка с раздутыми гневными ноздрями, топчущего окровавленный песок арены.

Свет из окна и балконной двери, дневной, а, в особенности, лунный, делал изображение на картине словно живым, мистическим, завораживающим, воплощением стихии. Правда, у Симин это не разрушительная сила, а созидательная, но неспособная сдерживаться в своих порывах.

Подарила эту символичную картину она вскоре после знакомства. Каким чутьем уловила в тихом, чуть ироничном научном сотруднике его сущность, скрытую глубоко даже от него самого? Он ведь должен искренне верить в свою «тихость и научность».

Симин живет с братом и его женой. Она в разводе, подолгу обитает в Европе – то в Париже, то в Голландии и в Америке, и отчасти поэтому их семья гораздо терпимее относится к несоблюдению мусульманских традиций. Во всяком случае Симин принимает гостей-мужчин, оставаясь одна дома. К тому же огромная ее двухэтажная квартира совмещает в себе функции жилья и мастерской.

Почти весь второй этаж в пентхаузе занимает студия. Здесь всегда прохладно, в углу у окна такой же, как у Фардина, самовар, только электрический, а не газовый, но он точно так же все время подогревается, домовито, в ожидании гостей.

Сплетен соседей о вольных нравах хозяйки удавалось избежать благодаря тому, что посетители попадали сразу в квартиру – двери лифта открывались в холле пентхауза, и лифт ехал наверх только с разрешения хозяев. Она держала дома даже собаку, небольшого плотного песика, гладкошерстного с хвостиком-крендельком и светлыми бровками на темной морде. Его звали Бобби, и этот шустрый субъект был вне закона в Иране. Гулять с ним нельзя, на машине возить тоже – иначе получишь штраф и пса отберут.

Тегеранцы, тем не менее, собак заводят, выгуливая их втихаря, где никто не увидит. К примеру, за высокими заборами своих вилл. Этим все можно. Даже «нечистых» животных держать…

Поглядев на бычью морду на картине, Фардин вспомнил их с Симин недавнюю встречу, случившуюся два дня назад. Он заехал к ней после работы. Заметил в огромной мастерской небольшую, ему по колено, деревянную скульптуру быка с извитыми острыми рогами, крепким загривком и мосластым задом. Бобби обходил его стороной и поглядывал на быка с великим подозрением. Фардин гладил Бобби, ностальгируя по сибирскому коту, который был у семьи Фирузов в Баку.

В мастерской пахло масляными красками, растворителем, лаком и свежезаваренным чаем, который пил Фардин, развалясь в кресле за спиной Симин. Девушка торопливо дорисовывала картину к выставке в Америке. Она работала то мастихином, то плоской широкой кистью. Черно-белый платок сбился на затылок (она надевала платок при Фардине). Ее волосы почти невозможно задрапировать, слишком пышные. Она стояла у мольберта босиком на светлом паркетном полу – всегда работала босиком.

Растения в огромных вазонах теснились у балконных окон, чуть загораживая свет.

–Америка, Франция, Голландия… Ты так легко порхаешь. Туда-сюда,– Фардин несколько жеманно повел рукой, изображая перемещения Симин.– Саваковцы [Савакавцы – так сотрудников МИ называют по старой памяти, по названию организации-предшественницы] еще не вязали тебя на карандаш?

Симин не обернулась, и он не видел выражение ее лица, она лишь пожала плечами. Понимай как хочешь. Фардину не понравился подобный язык тела.

Он поспешил сменить тему, почувствовав, как оледенела спина и онемели руки от страха.

– Скульптура быка твоя работа? – спросил он, стараясь не выдать возникшее волнение. – Я гляжу, анималистическая тема тебе близка. Моего быка ты рисовала с этого?

– Нет, в Испании. Коррида произвела на меня мало того, что неприятное впечатление, но и навела на определенные мысли. Бывает так в жизни, когда нет выбора.

Она умолкла, сосредоточившись на холсте, подвесив в пространстве мастерской недоговоренность. Хотя напряженному Фардину показалось, что все это она говорит как бы поясняя свое неопределенное движение плечами.

«Нет выбора, – мысленно повторил он. – Не про быка же она, в самом деле… Метафора… Хотела признаться? В чем?»

Закралось подозрение, что она такая же художница, как и он ученый – не на все сто процентов. Если ее подослали к нему с заданием втереться в доверие, то он разоблачен. Фардин с трудом сдержался, чтобы не запаниковать. Неторопливо допив чай, он засобирался домой.

– Не стану нарушать твое творческое уединение. К тому же сроки поджимают… – Он выбрался из глубокого кресла и потоптался у нее за спиной.

– Ты мне не мешаешь нисколько. Ты так очаровательно похрапываешь, когда я рисую.

– Вот еще! Пойду домой и там буду похрапывать, – изобразил обиду Фардин.

– Я вернусь через две недели! – крикнула ему вдогонку Симин.

По пути домой Фардин тщательно проверялся. Несколько раз заходил в кафе, смотрел в отражение витрин, нет ли хвоста. А сам, в такт пульсации крови в висках, так и эдак прикидывал, существует ли вероятность того, что Симин ему подставили. Стопроцентно такую вероятность он исключить не смог.

Ее внезапное появление в той компании у бассейна (там были примелькавшиеся лица, новых не допускали, избегая попадания в узкий избранный круг паршивой овцы – стукача). Свобода перемещений Симин по миру. Ее более чем свободные нравы. Все вместе это наводило на вполне конкретный след, отчетливый. МИ.

Вряд ли речь о кадровой сотруднице. Все-таки художница. Известная и в самом Иране, и в мире. Скорее, ее сотрудничество с МИ основано на обоюдных услугах. В ее распоряжении неограниченные возможности: в плане выезда за границу, участия во всевозможных выставках, биеннале и конкурсах. Он видел в квартире ее награды и фотографии, в том числе с Венецианской биеннале с девизом «All the world’s futures» [«All the world’s futures» (англ.) – «Все будущее мира»]. На фото она рядом с чернокожим куратором выставки Эневезором, сияющая своими чудными глазам из-под края платка, в элегантном золотистом расшитом традиционном плаще, скрывающем бедра и… да, в общем, все скрывающем, даром что короткий – до середины бедра.

Что она дает им взамен, если ее в самом деле курируют? Фардин уже не задумывался над тем, добровольно она «помогает» или ее приперли к стенке шантажом, банальным во все времена, но действенным. Вернее поставить вопрос так: что она может им дать? Уровень задач, которые ставят перед ней, зависит от степени доверия к художнице и ее компетенции. Вероятно, примитивные курьерские поручения.

Убедившись в отсутствии наружного наблюдения и успокоившись, Фардин облазил в тот же день всю свою квартиру, пытаясь найти следы тайного вторжения и прослушки, хотя и понимал, что есть способы поставить приборы слухового контроля, которые невозможно обнаружить, к примеру, вмонтировав в стены из квартир соседей. В конце концов, прослушивать можно и с улицы, снимая звуковую информацию с оконных стекол средствами акустической разведки. Но от этой напасти Фардин давно уже обклеил окна защитной пленкой, выполнявшей заодно и функцию фильтра от излишнего ультрафиолета.

Фардин не верил в случайности, однако же пришел к выводу, что Симин все-таки не по его душу. И вывод основывался не только на ощущениях.

В конечном итоге, количество ее поездок за границу привело его к выводу, что она работает на Министерство информации. Это только звучит безобидно. На деле – мИ основной контрразведывательный и разведывательный орган Ирана. Занимается политической разведкой, готовит кадры, в том числе и для нелегальной работы. Вербует агентов по всему миру. Главный принцип подбора иностранных агентов – вера. Только мусульмане. И предпочтение отдается, конечно, шиитам.

Но в случае с Симин – это, вероятнее всего, дезинформация. Ее могут использовать в спецоперациях «nefaq» [Nefaq (араб.)– разлад]. Она играет в диссидентство, встречается за границей с оппозиционерами-эмигрантами. Тут работа для опытного провокатора. К тому же прощупать анти- или проиранские настроения никогда не бывает лишним.

Затем записи неосмотрительно сказанного оппозиционерами в частной беседе крутили почти на всех канала «Голоса Исламской республики Иран» и давали распечатки в газетах «An-Nahar», «Al-Vefagh», «Jamejam», в англоязычных «Iran Daily» и других. Дискредитация, считай, прошла успешно.

Но если действовать только так, прямолинейно, то Симин и подобным ей агентам влияния хода не будет в группы оппозиции. Поэтому работать наверняка приходится аккуратнее, страховаться. Если догадаются, кто стоит за свободомыслящей одаренной художницей, могут просто-напросто ликвидировать. Оппозиция, которую подпитывают США, Израиль и саудиты, без проблем наймет киллера, да и в их оппозиционной среде найдутся лихие парни.

Риск существует и в том, что люди, предавшие Иран и продавшиеся за доллары, могут так же как Фардин догадаться, что большое количество заграничных поездок – это не только «художественная» необходимость, но она поощряется и, возможно, даже спонсируется МИ.

В предыдущую встречу со связным, состоявшуюся почти полгода назад, Фардин сообщил ему, что Иран резко увеличил количество разведчиков, кадровых и агентов, которых включают в делегации, культурные и научные. Люди искусства частенько становятся удобными объектами для разведок. Гастроли – хорошая легенда. Сфера общения – высшее общество, чиновники, бизнесмены.

Для связного это не стало новостью. Об этом трубили контрразведки европейских государств. Иранцев на этом не раз ловили за руку, что, впрочем, их не останавливало. Они продолжали наращивать обороты.

А Фардин узнал об усилении разведки именно на этом «научно-культурном» направлении, когда от их Медицинского университета поехала делегация в Париж на конференцию. Он видел список делегатов. Пятеро из них оказались знакомыми ему людьми, учеными. Имена и фамилии остальных он, конечно, запомнил и сообщил в Центр при первой же возможности, понимая, что установочные данные наверняка фальшивка.