Kitobni o'qish: «Линия жизни»

I

Такого состояния у Жени Лаптевой никогда раньше не было. Ей пришлось хлебнуть в жизни много такого, что любого другого давно выбило бы из колеи, а она всегда держалась. Но теперь всё. Это конец. Дальше жизни нет.

После многих лет, которые она провела, борясь за место в этой жизни и неизменно проигрывая эту борьбу, ей вдруг выпала счастливая карта – Миша, Михаил Павлович Осокин. Человек, который был на тридцать два года старше неё и который разом лишил её всех проблем и неурядиц. Только рядом с ним она поняла значение слов: как за каменной стеной. Именно так она прожила последние годы. И вдруг его не стало. Значит, теперь опять назад, в ту страшную жизнь, где всё надо купить, заработать, добыть. Женя и в той, прежней, жизни плохо справлялась с этими проблемами, а сейчас, после семи лет, проведённых на пьедестале, и вовсе была беспомощной. Как же всё-таки тяжело падать с пьедестала! Даже если ты знаменитая поэтесса, которую издают не только у себя в стране, но и за рубежом. Теперь, когда нет Миши, уже вряд ли когда-нибудь ей представится возможность быть изданной. Она будет ходить по редакциям и издательствам со своими стихами, а ей будут вежливо, с улыбкой, отказывать. Она знала, что в литературных кругах всегда пренебрежительно относились к ней, молодой провинциалке, стремительно ворвавшейся в поэтическую элиту. Все считали, что произошло это благодаря её браку с критиком, литературоведом, академиком Осокиным. Хотя было немного наоборот: сначала литературовед влюбился в её стихи, присланные из города Перми, написал в «Литературной газете» большую статью, где назвал Евгению Лаптеву выдающейся поэтессой ХХI века, звездой русской литературы и преемницей великих русских поэтов. Потом он пригласил Женю в Москву, он хотел лично познакомиться с автором столь понравившихся ему строк. Это приглашение повергло её в шок. Во-первых, у неё не было денег на билет. Во-вторых, ей не в чем было ехать. В-третьих, не с кем было оставить дочь Зою.

После окончания института она работала в школе, но потом поняла, что педагогическая деятельность не для неё, и перешла в библиотеку. В школе и в библиотеке коллектив состоял из женщин, что порождало ненужные проблемы. Женя всегда ходила на работу в одном и том же костюме – ничего другого у неё просто не было. Её саму это не очень огорчало, ей просто некогда было об этом думать, полно было других нерешаемых проблем, но когда она ловила на себе насмешливые взгляды коллег, то опускала глаза. Им легче. Им не понять, как можно жить одной, без мужа, без родителей, без жилья, с маленькой доченькой на руках. Когда Женя чувствовала взгляды сплетниц на себе, ей так и хотелось им сказать: «А попробуйте вы так, как я – одна, без поддержки. Сколько вы так выдержите?» У одних – мужья-бизнесмены, у других – родители из деревни продуктами обеспечивают. А у Жени мать вечно под хмельком, всё время в компании каких-то подозрительных личностей – алкашей и бродяг. Из-за этого Женя не смогла жить с матерью, ушла, чтоб не слышать запаха перегара и не видеть пьяных разборок. Где-то теоретически был отец, но Женя его никогда не знала и не имела права спрашивать у матери о нём. Иначе сразу получала по губам. Ей было известно, что она рождена в браке, что носит фамилию отца, но ничего о нём не знала, никогда его не видела, даже фотографии его не было.

Ещё у неё был быстротечный брак. Выросшая без родительской любви, она вообще не представляла себе, что такое любовь между мужчиной и женщиной. Она вышла замуж за первого, кто сделал ей предложение. Он был высоким, красивым, весёлым балагуром, душой любой компании. Женя решила, что для замужества этого хватит. Она хотела спрятаться от непутёвой матери под чьё-то крыло. Но реальность показала, что пьяница-мать сменилась на пьяницу-мужа. Его пьяные скандалы оказались гораздо страшнее, чем мамашино нетрезвое брюзжание. Тем более это стало невыносимо, когда появилась Зоя. Ребёнок не должен всего этого видеть, – рассудила Женя и ушла от мужа. С тех пор она его не видела. Говорили, что он спился. Больше всего она боялась, что он будет преследовать их с дочерью. Нет, он забыл о них на следующий же день после расставания. Алиментов не платил, да она и не подавала – чтобы ничем ему о себе не напоминать.

Началось хождение по мукам: постоянная смена жилья, поиск любого заработка, чтобы прокормить себя и дочь, и самое трудное – быть девочке матерью и отцом, бабушкой и дедушкой, дядей и тётей – одной во всех лицах. Зоя видела, что в садик к другим детям приходят бабушки, дедушки, папы, а к ней всегда только одна мама.

– Почему ко мне никто не приходит, как к другим детям?

Что могла Женя ответить? Иногда ей очень хотелось расплакаться, разреветься, чтобы вылить со слезами всю свою боль, да только некогда было рыдать.

Из школы она ушла потому, что не могла с детьми говорить свысока. Не могла приказывать, заставлять, ругать и наказывать. Она никак не могла привыкнуть говорить ребёнку «ты» – она всегда к любому человеку обращалась на «вы».

– Да она нам всю дисциплину расшатает, – кипятилась на педсовете завуч Зинаида Тимофеевна. – Это хулиганьё надо держать в ежовых рукавицах! А она, когда вызывает ученика к доске, то спрашивает: «Вы готовы отвечать?» Милочка, их надо вот как держать, – она показала кулак. – Упустите дисциплину – они будут вами помыкать. Хотите, чтоб они над вами смеялись?

Женя уволилась из школы и стала работать в библиотеке. Попутно писала очерки в газету, заметки, стихи. Сначала это было для заработка. Потом она поняла, что уже не может без этого. Она стала внештатным корреспондентом, а это побуждало её к постоянному поиску: тем, идей, рубрик. Она брала интервью у интересных людей, писала о значительных событиях. Всё это стоило копейки, но ей уже было интересно само дело, а не плата за него. Свои стихи она могла публиковать лишь изредка, редактор не очень приветствовал поэзию. Женя стала посылать стихи в центральные издания. В каком-то из них её произведения дали рецензию Осокину. После этого имя Жени Лаптевой узнал весь литературный мир.

Она всё-таки приехала к Осокину в Москву по его приглашению. Одолжила у институтской подруги джинсы, свитер и деньги на билет, оставила ей Зою на несколько дней и ринулась навстречу судьбе.

Академик Осокин ей понравился. Он выглядел значительно моложе своих лет, был по-спортивному подтянут, а самое главное – он был очень деликатен. «Настоящий интеллигент», – думала она. Ей было очень легко рядом с ним, она даже подумала: «Везёт же некоторым женщинам, попадается такое сокровище – и тогда уже всё, никаких проблем в жизни». Чем больше она общалась с Михаилом Павловичем, тем отчаяннее билась в мозгу мысль, что будь в её жизни такой вот мужчина – муж или отец – и тогда всё бы у неё сложилось по-другому. Она не знала, что Осокин уже много лет был вдовцом. С лёгкой грустью Женя распрощалась с ним и вернулась в родную Пермь. А вскоре туда приехал Осокин ознакомиться с литературной жизнью региона. Он посетил литобъединение, выступал в школах и библиотеках, слушал стихи местных авторов и увёз с собой гору подаренных ему книг местных авторов. Перед отъездом он зашёл к Жене, посмотрел на то, как они с Зоей на съёмной квартире теснятся в одной комнате и за одним столом готовят, делают уроки, моют посуду и пишут стихи. Ему стало как-то неловко, он скомканно сказал несколько пустых, ни к чему не обязывающих слов и уехал. У Жени стало одиноко на душе, она поняла, что она, пусть даже и с талантом, никому не нужна. Шесть миллиардов людей на Земле – и только один близкий ей человечек – это Зоя. Дочь взрослела раньше своих лет. Она тоже всё поняла, когда за знаменитым академиком закрылась дверь. Их жизнь немного всколыхнулась с его приездом, а теперь всё должно вернуться на круги своя. Зое – школа, Жене – библиотека. Снова борьба за выживание, за копейку, за кусок хлеба. Жене было очень обидно, что он уехал, хотя он ничего иного и не мог сделать: ничего ей не обещал и не обнадёживал. Она ночью наплакалась, а утром, успокоившись, взяла себя в руки и стала жить дальше. Ходить в библиотеку, выдавать книги, заполнять читательские формуляры.

Ей казалось – прошла вечность. А прошло всего несколько дней, когда вдруг в её библиотеке раздался звонок и в трубке послышался голос Осокина. Он не был таким уверенным, как раньше. Он запинался, срывался, но всё же сказал:

– Женя! Я все эти дни думал. И ночи тоже. Вот хочу тебе задать вопрос: как ты смотришь на то, чтобы я забрал тебя и Зою к себе насовсем?

Он молчал, ожидая ответа, и она, чувствуя, что спазмы не дают говорить, тоже молчала. Когда она, наконец, выдавила из себя: «Я согласна», он прокричал в трубку:

– Я еду за вами!

Так начался новый период в жизни Жени Лаптевой. Она стала москвичкой. Стала любимой женщиной академика Осокина. Он её боготворил, окружил заботой и вниманием, лишил абсолютно всех проблем. Кроме того, он видел в ней необыкновенно талантливую поэтессу. В литературе была общность их интересов. Он многому её научил, дал возможность широко печататься, ввёл в литературные круги, где она, кстати, не прижилась. Её попросту принимали за нахальную провинциалку, сумевшую окрутить знаменитого критика и литературоведа. Дамы бальзаковского возраста откровенно хмыкали ей вслед:

– Да уж, знаем мы таких! Мы себе не ЭТИМ дорогу в литературу прокладываем!

Михаил Павлович старался оберегать Женю от ненужных эмоций.

– Не обращай внимания, – говорил он ей. – Они всю жизнь кропают стишки и считают, что внесли какой-то вклад в русскую поэзию. Но недостаток таланта ничем восполнить невозможно. Они и сами понимают, что они – лилипуты в поэзии, но вслух продолжают говорить о кознях конкурентов.

Она верила каждому его слову. Он был надёжен, как стена, за которой нет ни бурь, ни ураганов. Любила ли она его? Лишь будучи наедине с собой, заглядывая в тайники собственной души, она только самой себе могла признаться: нет. С первой секунды их встречи Женя испытывала к нему необыкновенную приязнь, её тянуло к этому человеку, она нуждалась в нём – но это была лишь дочерняя любовь. Ей, выросшей без отца, пожалуй, именно эта, дочерняя, любовь и нужна была больше всего. Женя не ждала от их отношений ничего другого, потому что просто не знала никогда настоящей любви, просто ей и так было удобно и комфортно. Он ни разу не назвал её просто Женей, а непременно – Женечка, Женюшка. Уже только от одного своего имени, ласково произнесённого, Женя готова была взлетать в небеса, готова была раствориться полностью в этом человеке, который её любил. В этом и было её счастье. Большего счастья она себе не представляла, она даже не знала, что может быть какое-то другое счастье, лучшее, большее, чем у неё.

Женя безмерно ценила те минуты, когда они были на даче в Переделкино у разведённого костра, она в Мишиной куртке сидела, прислонившись к его плечу, и слушала своего мужа. Всё, что он говорил, было для неё истиной в наивысшей инстанции.

– Женюшка, писать хорошие стихи – ещё не значит стать великой поэтессой, – говорил он, переворачивая угли в костре, – очень многие люди пишут хорошие стихи, но они не становятся великими поэтами. Потому что по сути своей они просто обыватели. А надо быть Личностью. Запомни, Женюшка, поэтесса – это прежде всего судьба. За всё в жизни надо платить, а за талант надо платить своей судьбой.

Женя была не только супругой Осокина, но и его ученицей. Любимой ученицей. Она впитывала всё, что он говорил. И он всегда хвалил её перед другими, хвастался друзьям, читал по телефону её стихи. Ей нравилось, что он её так ценит.

Никогда ещё она не чувствовала себя такой нужной, такой неповторимой – пусть не для всего человечества, пусть хотя бы для одного Осокина.

Когда Зоя оканчивала школу, Осокин предложил отправить её учиться за границу.

– Как?!! – Женя была поражена. – Ты, русский филолог, ценитель русской литературы, воспитанный на русской классике и не представляющий свою жизнь без русского языка, предлагаешь мне отправить свою дочь за границу?!

– Это просто необходимо для молодёжи, – невозмутимо отвечал Осокин. – Наш Пётр I тоже ездил в Голландию, а потом какой из него вышел правитель! Он просто вывел страну на новый уровень. И сегодня молодые должны ездить, общаться, учиться, набираться опыта, чтобы потом лучшее из увиденного применить у нас здесь.

Дочь Михаила Осокина Лариса жила в Италии. Ещё в студенческие годы она познакомилась с итальянским студентом Альберто и вышла за него замуж. Альберто был исключительным красавцем, работал в МИДе Италии и, вопреки распространённому мнению об эмоциональности итальянцев, был скромен и застенчив. Красивый мальчик Роберто, их сын, был необыкновенно похож на отца и внешностью и характером. Он в свои шестнадцать лет тоже был скромен и застенчив. Итальянкой в их семье была Лариса. Она налетала, как ураган, со скоростью сорок слов в секунду обрушивалась на собеседников, на ходу сокрушая их сопротивление. Спорить с Ларисой было бесполезно, ведь она всегда была права. Все мужчины в семье слушались её. Осокин с уважением относился к дочери. А та сказала:

– Зоя поедет в Германию.

Так у Жени от груди оторвали её любимую дочь. Зоя поехала с большим энтузиазмом, но прошли долгие месяцы адаптации, прежде чем Женя поняла: ей там хорошо. Появились друзья, подруги. Зоя вошла в ритм той, другой, жизни. И вот теперь Женя совсем одна: Зоя в Германии, Миша умер. Это произошло на даче. Ему вдруг стало плохо, схватило сердце. Пока приехала «Скорая помощь», спасать уже было некого. С тех пор Женя не была в Переделкино. Она бы вообще отказалась от дачи, если бы не Лариса, которая оказалась хозяйкой дачи и квартиры. Дело в том, что задолго до появления Жени в их семье Осокин с дочерью приватизировали квартиру и дачу. Лариса была хозяйкой половины этой недвижимости, а на свою половину Осокин написал завещание, где всё отписал дочери. Почему-то он, женившись, не изменил завещания, не оставил Жене хотя бы одного квадратного метра. Наверное, он понадеялся на порядочность своих женщин, на то, что Лариса, живущая за границей, не станет претендовать на жильё и выгонять Женю. Так или иначе, но вышло, что Женя оказалась на квартире у Ларисы. У Ларисы, которая живет в Риме, имеет там особняк и не думает возвращаться в Россию. Можно было судиться, но этот путь не для Жени. Лариса, уезжая в Италию после похорон отца, сказала Жене:

– Я тебя, конечно, не выгоняю, квартиру продавать не буду, мне хочется оставить здесь всё, как было и чтоб в любое время я и моя семья могли приехать сюда. Здесь жили мои родители, я хочу хранить память о них. Живи пока и смотри за квартирой. Но учти: если приведёшь сюда мужчину, я немедленно продам эту квартиру. Если у тебя кто-то появится, мне сразу сообщат.

Вот так: рядом с Женей нет ни Зои, ни Миши, она оказалась квартиранткой в собственной квартире. Все деньги со сберкнижки отца выгребла Лариса по завещанию. То, что Женя получала в качестве гонорара за рубежом, она переводила Зое. Во-первых, ей не хотелось, чтобы учёба дочери тяжким бременем легла на Мишу, у него на это она не брала ни копейки, во-вторых, она считала, что Зое в своей студенческой жизни надо быть уверенной и независимой, она не должна ни в чём нуждаться. Женя слишком хорошо помнила свои студенческие годы – все пять лет она ходила в одной юбке…

Свои сбережения были невелики. Гонорары от отечественных изданий Женя тратила на поездки, покупку бытовой техники, просто на жизнь.

Что теперь делать? В Москве она ни с кем не сдружилась, этот город остался для неё чужим. Все эти годы ей никто не был нужен, у неё был Миша, он был для неё всем. Он был звеном, связующим её со всей остальной жизнью. А теперь звена не стало, и она осталась один на один с суровой действительностью. За эти счастливые семь лет она разучилась бороться, она просто была счастливой женщиной. Что теперь делать, как дальше жить? Вернуться в Пермь? Некуда и не к кому. Остаться в Москве? В любой момент явится Лариса и заявит, что решила продавать квартиру. А где искать работу? Ходить по отделам кадров и предлагать себя? Ради того, чтобы каждое утро давиться в переполненном троллейбусе или метро для того, чтобы какая-нибудь начальственная дама делала ей замечания, что она не то и не так делает? Нет, нет, нет! Лучше накрыться одеялом с головой и даже подушкой и забыть обо всём. Там, под подушкой, нет этого страшного мира, коварных начальников и ехидных баб.

Телефон молчал. Она ни с кем не хотела говорить, думала его отключить да забыла. А когда вспомнила, что хотела его отключить, то поняла, что уже незачем. Ей абсолютно никто не звонил. Все многочисленные Мишины друзья, редакторы толстых журналов, директора издательств, писатели, журналисты, политики, бизнесмены, артисты – все они были вхожи в их дом, все они восхищались её стихами (Осокин читал их всем гостям, они были предметом его гордости). Где они теперь, друзья академика Осокина? С каким интересом они его слушали, как пылко восторгались, смущая Женю высокими словесами – где они все? Сколько молодых авторов приходило к нему на рецензию, как благоговейно смотрели они на него – где они сейчас?

Нет, кажется, это уже противоречие самой себе: с одной стороны, она хочет чтобы никто её не беспокоил, не обременял своими разговорами; с другой стороны, она видела несправедливость в том, что Мишу так быстро забыли все: друзья, соратники, ученики. Она, Женя, и вовсе никому не нужна.

«Зачем я родилась на свет? Меня никто не любит, я не нужна даже своим родителям. Я – лишний человек. Такие не должны жить, не должны рождаться». Слёзы лавиной лились из глаз, она вытирала их подушкой…

Успокоившись, она молча лежала, глядя на белый прямоугольник потолка. Прошло много времени, начало темнеть, потом вовсе стало ничего не видно, только откуда-то с улицы светил фонарь, косвенно посылая свет в её комнату, а Женя всё также лежала без движения и смотрела в потолок.

Самое обидное – что она больше не будет печататься. Как бы там ни было, а Осокин продвигал её книги в печать, а также способствовал публикациям в газетах. Сам по себе талант ничего не стоит без связей и денег. Будучи женой самого Осокина, она имела возможность печататься, чем и нажила себе кучу врагов и завистников. Кто-то очень радуется, что она потеряла своего покровителя, а значит, и все свои позиции. Осокина ещё не предали земле, а у неё за спиной уже говорили, специально стараясь, чтоб она услышала:

– Вот пусть теперь докажет, какая из неё поэтесса! Стихи у неё весьма слабые, посредственные, да и сама ли она писала их. Сумела из провинции вырваться, сумела залезть под одеяло Осокину, пусть теперь сумеет доказать, что она без него значит.

Разве могла Женя вслух сказать, что «пододеяльные» пути были абсолютно исключены: Осокину это было уже не нужно. Он сумел дать ей столько душевного тепла, что она обходилась без интима. Она принимала его таким, каким он был, а он ещё больше боготворил её за это.

Телефонный звонок громом водопада разрубил тишину. Это звонила Зоя.

– Привет, мам! Как ты там?

– Да ничего, постепенно прихожу в себя.

– Судя по твоему голосу, я не уверена в этом. Чем занимаешься?

– Да так… Книжку читаю, – на ходу сочинила Женя.

– Мама, я по голосу слышу, что у тебя упадническое настроение. Мне кажется, что ты ещё хуже себя чувствуешь, чем когда я звонила в прошлый раз. Может, мне приехать?

– Нет, что ты, не надо. Ты и так много пропустила, когда приезжала на похороны. Всё в порядке, я справлюсь.

– Мать, ты мне не нравишься. Неужели ты хочешь, чтобы я здесь волновалась за тебя?

– Нет, котёнок, у меня всё в порядке. Просто я пережила сильный стресс, теперь тяжело войти в норму.

– Хорошо, держись там. Я буду звонить.

Когда Зоя была ребёнком и они жили вдвоём, им пришлось многого хлебнуть, а Жене не с кем было дома поговорить, взрослого человека не было, и она говорила с дочерью. Рассказывала о своих проблемах, советовалась с ней, прислушивалась к мнению ребёнка. Зоя рано повзрослела, да и заграничная жизнь сделала из неё настоящую западную девушку. Женя давно заметила, что в их отношениях сменился акцент – уже она слушается свою дочь, спрашивает её мнение, а Зоя как бы покровительственно относится к матери. Женя гордилась тем, какая у неё красивая, обаятельная, мудрая дочь и с радостью следовала её советам.

После звонка дочери она немного приободрилась. И решила, что неплохо было бы поесть. Пустой холодильник был давно отключен, и потому, наскоро одевшись, она отправилась в магазин. «Куплю хотя бы пельменей».

Она спускалась по ступеням и не обратила внимания, что в одной из квартир в щёлку вслед ей смотрели мутные старушечьи глаза. Когда за Женей закрылась дверь подъезда, старуха прошептала:

– Лимитчица! Ишь, прыткая какая! Мужа убила и думаешь квартиру просто так прибрать к рукам?! Не выйдет! Ты у меня заплатишь за смерть Михал Палыча.

И дверь тихонько закрылась.

Назад Женя возвращалась в несколько приподнятом настроении. Свежий воздух, которого она давно лишила себя, разрумянил ей щёки. Она шла по ярко освещённой улице и невольно подумала: «Всё-таки Москва – мой город. Никуда я отсюда не уеду». А ещё ей подумалось о том, какими волнами течёт жизнь (по крайней мере, её жизнь): были полуголодные, полунищенские годы в родном городе, когда она даже не могла себе позволить купить вторую юбку. Потом был этап жизни, когда не успевала подумать, как тут же её желание исполнялось. Сказочным Дедом Морозом, исполнявшим желания, был Осокин. Теперь, когда его нет, жизнь опять вернётся в прежнее русло. Как всё просто: чёрное – белое, плохое – хорошее. Третьего не дано, выбор только из этих двух категорий. Но как обидно снова возвращаться на чёрную полосу!

Если бы только Женя Лаптева знала, какие ей ещё предстоят полосы в жизни!..

Возвращаясь из недавнего гастронома, ныне гордо именуемого супермаркетом, Женя вдруг увидела у своего подъезда «Скорую помощь» и милицию. Она резко остановилась. То, что ещё не отболело, вновь встало перед глазами. Дача в Переделкино, внезапный сердечный приступ у Михаила. Она плакала, рыдала, кричала, звала, делала искусственное дыхание – но всё напрасно. Приехавшая «неотложка» ничем не могла помочь. Врачи только разводили руками…

Как из незажившей раны льётся кровь, так из её неотплакавших своё горе глаз брызнули слёзы. Она побежала, не видя дороги перед собой, закрывая лицо руками в перчатках и сдерживая рыдания. Забежав в квартиру и захлопнув за собой дверь, она разрыдалась в полную силу. Её тело содрогалось от рыданий. Выплакав весь водопад слёз, она постепенно успокоилась. Облизывая пересохшие губы, оглядываясь вокруг себя в пустой квартире, она снова и снова спрашивала себя: «Зачем теперь жить?» Блуждающий по комнате взгляд наткнулся на портрет Осокина. «Поэтесса – это прежде всего судьба», – словно бы сказал он ей. «Легко так говорить, – подумала Женя, – а когда у тебя не осталось ничего в этой жизни, полная пустота, и стихи не пишутся, и никто их не печатает – тогда поэтессе незачем жить…»