Kitobni o'qish: «Царевич. Обреченный на смерть», sahifa 4

Глава 9

– Как зовут твою дочь? Сколько гарнцев в пуде?!

«Полегче что-нибудь спроси – откуда я знаю, как ее зовут по имени, если я даже с женщиной еще не целовался?!

И сколько весят эти самые гарнцы, вообще не ведаю! Блин, надо что-то сказать в ответ, вон как “родной папаша” надрывается! Сейчас как вмажет кулаком от ярости, его уже прямо трясет от злости, а удар у него впечатляющий».

Алексей ощущал, как струится по телу горячий пот, но ничего сделать не мог, распятый на широкой лавке. Подступивший к нему человек высокого роста был узнаваем по многочисленным фильмам и книгам – сам царь Петр Алексеевич, отец царевича.

– Молчишь, собака?!

– А что мне ответить тебе, батюшка, если я память потерял…

– Не лги, лиходей, ты есть бес! Память потерял, говоришь? А почто тогда речью так хорошо владеешь? Слова ведь ты забыть должен, раз памяти лишился, а ты их помнишь, не мычишь коровою. Да и говоришь ты складно, но не по-нашему, а ведь речь Богом заложена. Выглядишь ты как Алексей, то верно, но в теле том не его душа, да и речь твоя чужая!

Алексей в отчаянии прикрыл глаза веками – крыть было нечем, царь его лукавство видел насквозь.

«Замучает, собака, и живьем сожжет, как колдуна. И правду говорить гораздо хуже, чем лгать, – еще большие муки перетерпеть придется. Попался я теперь окончательно, сейчас пытать начнут!»

– Что молчишь, бес? Отвечай!

– Я твой сын, батюшка, несчастный и горемычный Алешенька, на которого порчу навели и памяти лишили.

Алексей как мантру повторял «легенду» и видел, что царь категорически не верил.

Петр Алексеевич положил свою тяжелую руку ему на живот и прорычал в бешенстве:

– Ты куда сына моего дел, отдай мне его! Удавлю, гад мерзостный! Потроха рукою вырву! Где царевич?!

Ужас накатил жуткой волной, Алексей запаниковал, дернулся…

– Что с тобой, царевич?

Алексей вскинулся на лавке, машинально утер пот ладонью, облегченно вздохнул. Приснившийся Петр Алексеевич оказался настолько страшным, что ехать к нему в столицу расхотелось окончательно и бесповоротно. Это был прямой путь добровольно лечь на плаху, причем после зверских пыток. Нужно было стать полным и законченным кретином, чтобы поехать на встречу с «батюшкой», который, несмотря на достоинства, обладал весьма скверным характером и вспыльчивостью.

– Сон только, пусть и кошмарный…

Алексей дернулся с облегчением, но тут по его лицу провели полотенцем – ласково так утерли, как ребенка.

– Уснул ты, царевич, вот и сон плохой. Жар для доброго сна вреден, но в бане люди зачастую вещие сны видят – те самые, которые сбываются. Но ничего, сейчас я тебя травяным отваром обмою, и легче станет. Хворый ты после болезни, вот и помстилось. А я волосики тебе ромашкой сполосну и расчешу, смою пот весь – то болезнь из тела твоего вышла. И веничком пройдусь – дубовые листья крепости добавят.

Девичий голос журчал, как чистый и прохладный ручеек на летнем лугу, изрядно успокаивая. Алексея стали тереть и обмывать нежные девичьи руки, принося немалое удовольствие, да такое, что понемногу млеть начал. И, лежа на лавке, он сквозь прищуренные веки подсматривал за хозяйской дочкой, сообразив сразу, кто его разбудил и избавил от кошмара.

– Тремя водицами окатить тебя надобно, но после того как настои трав в кожу впитаются и силу свою дадут. Со старой травницей сборы делали летом, когда полную силу травы набрали, дюже они полезные. И я других еще заварила, что порчу изгонят и силу телесную тебе вернут.

Голос ее журчал, и Алексей чувствовал, что пропадает в нем целиком и полностью. Никогда в жизни с ним так ласково не говорили девушки, шарахались от него, брезгливо поджав губы. А эта вела себя совсем иначе – девушка не хотела ему зла, он это чувствовал, наоборот, готова была сделать все, чтобы ему помочь.

Ладная такая девчонка, крепко сбитая, а не полненькая, как ему показалось вначале. Да и лицо ее оговорили – не такое уж страшное, только пятен от оспы много. Зато носик миленький, чуть вздернутый, и сочные полные губы, которые манили и притягивали, созданные для поцелуев. Взгляд спустился чуть ниже – полотняная рубашка на ней промокла от воды, обрисовав крепенькие полушария груди, довольно увесистые. Большие соски, размером с крупную вишню, оттопыривали ткань, завораживая чудным зрелищем, которого ему не приходилось видеть раньше.

Это сильно взволновало, однако и смутило Алексея. Ему стало невыносимо стыдно, и он отвел взгляд в сторону, уставившись в печную стенку. Спросил, скрывая смущение:

– А откуда ты знаешь, что порчу на меня навели?

– Так о том все говорят, ты ведь несколько дней беспамятный лежал. А позавчера драгуны изловили горбуна Мишку, у нас так и прозвали его – горбатый. Волхв он, взгляд недобрый – у нас в прошлом году две коровы доиться перестали, молоко пропало, как он на них посмотрел. Изловили его и травы нашли колдовские с вороньими перьями. Ох и лютовал драгунский офицер, что у бани стоит. Сознался горбун, что порчу на тебя навел по злому умыслу. Его сразу в кандалы забили и уже в Москву повезли, в Преображенский приказ…

Девушка осеклась на последних словах, да и Алексей знал по прочитанным книгам, что данное заведение князя-кесаря имеет по нынешним временам страшную репутацию.

– Офицер этот тебе страсть как предан верным псом – весь ликом почернел, когда ты в беспамятство впал. А сейчас лютует – страсть, на боярина старого волком смотрит. Сама слышала, как он драгунам своим говорил, что верить тому нельзя, ибо лжу на тебя, царевич, старик возводит.

Девица болтала, Алексей навострил уши, слушая бесхитростную речь. И хотя от ласковых прикосновений замирало сердце, в ее словах он услышал главное – есть те, кто о нем искренне печется. И если установить с ними связь и получить нужную помощь, то можно бежать за границу. Одна проблема – он ведь сам не знает, с кем настоящий Алексей Петрович интриги закручивал и переговоры.

На него в таком случае посмотрят как на самозванца – вряд ли поверят в басню о потере памяти. Однако ехать в Санкт-Петербург на расправу было страшнее, лучше сейчас бежать куда глаза глядят.

– Горемычный ты, царевич, – супруга умерла, детки сиротами растут, матушка им новая нужна… О том у нас все говорят тайком, тебя жалея. Добрый ты, слухом ведь земля полнится, оттого тебя мачеха невзлюбила, говорят, что она через слуг своих и опоила. Ой! Прости дуру…

– Ничего, ты правду сказала, милая, так оно и есть. – Алексей погладил ее руку, которая сразу застыла. – Тебя как зовут, добрая душа?

– Аглой кличут – от оспы, сам видишь, уродиной стала. Перестарок уже, замуж не возьмут без богатого приданого. А батюшка сам в долгах, еле концы с концами сводим…

– Да какая ты уродина, ты очень красивая… ой…

Алексей смутился, понимая, что сейчас сам выглядит нелепо: он возбудился, а так как лежал на спине, то понимал, какое постыдное зрелище видит Аглая, что сейчас мыла ему живот.

– Хороший ты, царевич, и ласковый…

Девушка наклонилась над ним, ее глаза загадочно и призывно блестели, кончик языка облизал полные губы, и Алексей почувствовал, что сходит с ума от нахлынувшего вожделения. И не сдержался – привстал и припал поцелуем, от которого закружилась голова, когда ему яростно и нежно ответили. И это безумство продолжалось несколько минут, пока он без сил не рухнул на лавку, оторвавшись от источника наслаждения.

– Кусаешься, милый царевич, будто в первый раз целуешься. – Девушка как ни в чем не бывало продолжила мытье.

– Так я и есть в первый раз, – честно ответил Алексей, но сообразил, что ляпнул, и сразу поправился: – У меня ведь память та порча отшибла. Тщусь вспомнить хотя бы лица и не могу. Хотя слова пришли сами на язык. А более ничего не помню, даже как целоваться. А ты где так научилась?

– Да подружки научили, они так мужей своих ублажают. А я в девках который год сижу и блюду себя. Царевич, возьми меня, холопкой твоей верной буду. А как набалуешься со мной досыта, то замуж отдай – после тебя любому за честь будет меня замуж взять.

Слова девушки буквально пришибли Алексея. Он лежал на лавке и, как рыба, вытащенная на берег, только беззвучно раскрывал рот…

Глава 10

– Прости, царевич, не знал я, что от порчи тебе память отшибло. Счел, что правильно делаешь, меня совсем не признавая. Петрушка Толстой, старикан вредный, царя Петра на твою смерть подбивает, как мачеха и Алексашка Меншиков, князь светлейший, из самой грязи вылезший конюх.

Никита Огнев говорил еле слышно, почти к самому уху склонив голову. Да и понятное дело – стоило бы кому подслушать постороннему, то впору сразу «слово и дело государево» кричать.

– Меня сам Александр Васильевич Кикин, глава Адмиралтейства петербургского, послал. Это он тебе советовал к цезарю бежать. Он ведь и меня через других людей в полк Меншикова устроил, меня сейчас вернейшим человеком светлейшего считают.

О том, что ты поверил ласковым письмам отца и согласился приехать, узнал три недели тому назад. Меншиков сюда меня отправил с приказом под караул тебя взять, если ты дальше Курляндского герцогства не поедешь. Зайти в Митаву и силой забрать оттуда, конвоировать в столицу в кандалах. Однако ты сам голову в ловушку засунул – зачем решил вернуться на собственную погибель?!

– Не знаю, памяти, говорю, нет совсем! Как отшибло напрочь, так и не возвращается, даже буквицы писать не могу. Ты что, не заметил, что говорить тоже стал неправильно?!

– Будто иноземец, и говор у тебя, царевич, совсем иным стал. И смотрел на меня как на чужого. Прости, то я от отчаяния. Розыск вести сам Толстой будет, а не князь-кесарь новый, сын старого Ромодановского, но тоже зверюга страшный. Много людей под пытки и казни пойдут.

«Ох ни хрена себе, а я его шантажировать вздумал!

Трижды дурак!

Но то от полного незнания здешних реалий и прошлых событий. Так вот почему драгун до сего дня в знакомстве не сознавался – думал, меня цезарь выдал царю с потрохами.

Или это подсыл от Толстого или Меншикова?

Нет, непохоже на провокацию, на мне и так грехов перед царем как на шелудивой собаке блох. Нет, он за себя беспокоится да за Кикина и других заговорщиков, которых я не знаю. Ведь розыск пойдет, я под пыткой их сдам – понимает, что боль не вынесу».

– Бежать тебе нынче надо, завтра все будет готово. Пока, государь, притворяйся дальше болящим. Все про порчу знают. Верь, мы поможем тебе, со мной двое драгун, верных до смерти. Мы ведь родичами Лопухиным приходимся, меня твой дядя Абрам Федорович крестил, родительница покойная, царство ей небесное, в свойстве с матушкой твоей, царицей Евдокией Федоровной будет.

После этих слов Алексей поверил офицеру лейб-регимента полностью, окончательно и бесповоротно. Назвать царицей насильно принявшую постриг постылую Петру жену плахой попахивало даже для отпетого провокатора. Причем стало ясно – убивать царевича Алексея не станут, чтобы замести следы заговора. Не те они люди, будут стараться вытягивать его до последнего момента, как единственного законного наследника московского престола и того, на кого сделали ставку.

– Хорошо, все исполню как скажете.

– Девку себе вызови, постель греть. Она и будет тебе от меня известия передавать. На рябую никто не подумает – их дурами набитыми считают. От Ефросиньи откажись – крепостная девка тебе Никифором Вяземским отдана, а тот Меншикову клевретом верным стал. Подложили ее под тебя, она тебе в душу змеей подколодной вползла. Слуга твой тоже подсыл, предал он тебя давно, государь.

– Знаю, он записывал все мои слова, когда я бредил, все три дня последних. Толстой ему приказал.

– Худо. – Офицер вздохнул и неожиданно попросил: – Ты его запугать попробуй, ваше высочество. Крепко так пугани расправой царской. А то помешать может, собака. Донести, коли что увидит.

– Попробую. – Алексей пожал плечами, пребывая в некоторой растерянности. И тут на ум ему пришла мысль. – Есть такая возможность – портки замочит от страха!

– Это хорошо, царевич. Ты завтра прикажи Толстому, не проси его – волю свою покажи, чтоб тебе прогулку на коне организовали верхом. Чтоб с седлом свыкнуться, когда убегать будем. Мыслю, тяжко тебе станет с непривычки… Ну да Бог поможет!

– Завтра с утра и огорошу Толстого, но своего слугу изобью, как только одни останемся в комнате. Мыслю, отравить меня хотят… Толстого опасаюсь, взгляд у него нехороший.

– Я тоже так думаю, опасен ты для мачехи и Меншикова, да и других врагов у тебя много. Даже твой отец прикажет тебя пытать, а потом и казнит. Ты ведь у цезаря войско против него просил. Как сам сказал, и за меньшую вину прилюдно колесуют!

– Знаю, Никита Андреевич! Потому бежать подальше мне надобно. Пока не знаю куда, правда…

– Там решим, лишь бы отсюда на конях вырваться!

– Хорошо, надеюсь на успех.

– Тогда жди от меня известия. А теперь я уйду и на глаза твои попадаться не буду – старик зело подозрителен, может меры заранее принять и тебя под строгий караул взять. Прости, царевич, идти надобно, ты вида не подавай, что мы знакомы уже десять лет.

Капитан-поручик отошел к дверям и поклонился. Неожиданно произнес нарочито грубым, привычным для себя голосом:

– Девку отправлю, царевич. Пусть все приберет тута.

– И слугу отправь – куда он запропастился?! И вели на поварню, пусть мне поесть принесут!

– Все сделаю, ваше высочество. – Офицер поклонился, явно работая на свидетелей в коридоре. Выпрямился и ушел, прикрыв за собой дверь.

Алексей присел на постель, сильно сжал ладонями одеяло. И припомнив, как впервые в жизни целовался в бане, покраснел. Странное ощущение – осознавать, что сегодня произойдет то, о чем он мечтал много лет, что он познает самое сокровенное таинство, будет любить и сам станет желанным. Ведь раньше он о таком помыслить даже не мог, понимая, что стал отверженным уродом, Квазимодо. У него промелькнула мысль, что Аглая его использует, хотя, как ни крути, никакой выгоды ей это не приносило, одни проблемы.

Потому подозрение он отринул – то была действительно любовь, ведь все девушки ожидают в своей жизни принца, а царевич для них не менее ценен. Откуда ей знать, что его жизнь сейчас не стоит и выеденного яйца, она ведь видит только внешнюю сторону власти.

– Надо было в бане попробовать, но я постеснялся. – От такой мысли загорелась ладонь. Он помнил, как сознательно прикоснулся ею к тугой груди девушки, сжал пальцы на нежной коже, ожидая, что она не только вырвется, но еще и пощечину даст. Но Аглая только обняла его, поцеловала и тихо прошептала: «Дождись ночи, любимый, я твоей буду».

«Еще часа три до заката, а у меня все горит в душе!»

Алексей соскочил с кровати, возбудившись от картинок, что подсунула ему память. Впору лезть на стенку от вожделения, он даже забыл, что может пройти несколько дней, и его начнут пытать. Но как думать о смерти, если все мысли занимает нечаянная любовь той, которую другие считали страшной, а он – самой прекрасной на свете.

– Царевич, я кваса принес, вот! Уже отведали, но я повторю!

Иван ввалился в комнату, звучно отпил из ковша напитка, хекнул.

– Поставь на стол!

Алексей подошел к слуге и, как только тот поставил ковш и стал выпрямляться, поймал удачный момент. До армии он занимался боксом, а потому неожиданно для себя, ведь забыл о спорте совсем, став инвалидом, умело провел «двойку». Левой рукой, «потерянной», неожиданно сильно заехал в ухо предателю, а правой, вложив в удар всю накопившуюся ярость, снизу вверх провел апперкот под челюсть.

– Ни хрена себе!

Иван странно хрюкнул, его отбросило к стене, по которой он стек на пол, закатив глаза, изо рта обильно потекла кровь.

– Неужто убил?!

Глава 11

– Нет, жив, курилка. Нокаут!

Алексей присел на корточки, приподнял веко. Слуга пребывал в нокауте, правый кулак ощутимо болел. Да, организм у царевича был ослаблен болезнью, но назвать физически слабым его было нельзя – жилистый человек, да и от «папеньки» гены передались, а тот подковы с легкостью разгибает и карточную колоду разрывает.

Жертва экзекуции потихоньку стала приходить в себя, а царевич ускорил этот процесс, выплеснув ковшик кваса прямо ему в лицо.

– Зачем…

– Выдохся, говорили тебе – свежий квас только нужен! Или еще пояснить?! Так я завсегда готов!

Алексей покачал кулаком перед сфокусировавшими взгляд глазами, слуга испуганно вжал голову в плечи.

– Ты, сученыш, свою голову на плаху положил! Сейчас позову солдат и прикажу насмерть забить тебя батогами! Толстого ты боишься?! Так? Отвечай, душу выну!

– Прости, благодетель, запугал он меня как есть. Страшный человек, боярин, пытками грозился. Не погуби, милостивец…

– Ты отодвинься, придурок, юшкой мне рубаху с подштанниками испачкаешь! Утрись!

Алексей уселся на кровать, посматривая на слугу. Куда у него делся прежний гонор?! Теперь не горделиво, а испуганно тот взирал на Алексея, вжав голову в плечи. Не ожидал от доброго и милостивого хозяина побоев, обнаглел до последней степени, смотрел на царевича как на мертвеца.

«А хрен вам с горчицей по морде размазать! Я за жизнь свою еще поборюсь, папенька, и устрою там-тарарам!»

– Бумагу бери и перо! Мой бред ведь записывал?! Что затрясся, сукин сын, думал, не узнаю?!

– Прости, милостивец, не погуби…

– Не трясись, овца! А теперь записывай аккуратно за мной. И смотри, все в точности пиши, слово за словом! И помни – с этой секунды не я, а сама смерть за тобой следить будет, топором палаческим играя. Ибо те слова, что ты запишешь, токмо для одного царя предназначены, и кто о них узнает, казнен будет немедленно. Пиши, иуда, себе приговор…

Алексей с ухмылкой смотрел на бледного как смерть слугу – тот дописал последние строчки и сидел на лавке, тело заметно трясло дрожью. Действительно, такие тайны писцам знать смертельно опасно – любой монарх, а тем более такой, как Петр, сразу же прикажет голову отрубить во избежание утечки информации, так сказать.

– Не трясись, тварь! Я с твоего листа сейчас собственной рукой текст перебелю. А то я буквицы подзабыл и как их правильно в слова складывать в письме. Теперь по твоему тексту сам напишу! А ты в углу посиди, гаденыш, мы с тобой разговор еще не окончили, тварь, паскуда.

– Милостивец, так это боярин приказ мне отдавал…

– А ты кому служил?! Мне али Толстому?! Так что сиди и сопли жуй! И помалкивай – если кто узнает, что ты письмо это знаешь, подыхать будешь жуткой смертью, сам понимаешь.

Текущий по смертельно бледному лицу пот, закатившиеся глаза, трясущиеся ручонки говорили о том, что слуга осознал, какая участь ждет его в самое ближайшее время.

– Вот и ладненько. – Алексей размашисто расписался – теперь можно было не бояться за подпись и изменившийся почерк. На порчу ведь многое можно скинуть, как и на потерю памяти, которая может всплывать в голове пластами. Типа тут помню, а здесь не припоминается.

– Позови Толстого и офицера – капитана Румянцева. Он здесь?

– Да, ваше высочество! Приехал токмо.

– И скажи им, что царевич плох, очень слаб, страдает. Падучая может начаться, как у его отца, царя. Не трясись, эпилепсия – штука такая, никто знать не может, когда она начнется. Видел ее у государя? Как от нее припадок у Петра Алексеевича начинается?

– Ви… дел…

Зубы стучали как кастаньеты, по лицу заструились капли пота – до слуги дошло, что если царевич скажет хоть полслова, то его не просто убьют, умирать будет долго и погано.

– Вот и скажешь им, что в припадок я впал – ударил тебя, кровь пустил. А теперь в себя пришел и их к себе зову. И скажи, что царю письмо сел писать, руки трясутся – вон сколько клякс я на бумаге оставил. А теперь иди и смотри все в точности передай.

– Все сделаю, милостивец, все, будь надежен!

Слуга кланялся как китайский болванчик, низко, до пола. На колени бы шлепнулся, но на кулак поглядывал боязливо. А глаза стали не наглые, а преданные, прямо собачьи.

– Пшел вон! И смотри не напутай – тебе самому боком выйдет. Давай топай и приведи эту сладкую парочку, гуся да цесарочку!

Предателя как ветром сдуло, Алексей же, взяв исписанный слугой черновик, аккуратно сложил его и спрятал под подушки. Усмехнулся. Не так и важно, какие тёрки пойдут у него с отцом, но бумажка эта вызовет многие дела, как хорошие, так и совсем плохие, для некоторых персон опасные для их собственной жизни. С расчетом на психологию написано. Тут нужно книги поблагодарить, которых им было много прочитано. Благо в библиотеки ходил постоянно: инвалиду ничего другого не остается, кроме чтения да размышлений над прочитанным.

Усевшись за стол, Алексей сделал вид, что пишет, а сам прислушивался к шагам в коридоре. Теперь отступать было некуда – борьба пойдет до последнего, и он свой ход сделал.

«Позиция, что избрал настоящий царевич, проигрышная априори. В таких ситуациях нельзя отдавать инициативу противнику, нужно ее перехватывать и нападать самому. А на что правитель обратит внимание прежде всего – на непутевого сына или на злато-серебро, что можно получить за его взбрыки?! Та еще задачка из курса высшей политологии!»

Алексей усмехнулся, макнув гусиное перо в чернильницу. Писать им было очень неудобно, а искусство затачивания, как он посмотрел, требовало немало умения. Так что текст письма, собственноручно написанный, страшен, как явление чекиста к недобитой буржуазии с маузером в руке.

Раздавшиеся торопливые шаги заставили напрячь все нервы, свив их жгутами, – сейчас требовалось филигранно отыграть партию. И когда дверь за его спиной раскрылась, он, осознав, что ввалилось несколько человек, макнул перо в чернильницу, размашисто написал последние слова и поставил подпись. Отбросив перо в сторону, Алексей повернулся…