Kitobni o'qish: «Моё-твоё сердце»
Пролог
Хейли
Вопль Тедди заглушил даже скрежет металла об отбойник. Первым разлетелось лобовое стекло, осыпав нас обеих стекляшками, как конфетти. Если бы не холодный ужас, крики Тедди и треск, можно было бы подумать, что мы на празднике по случаю дня рождения кого-то из Морганов. Вот только «конфетти» больно резали лицо. И никто не смеялся.
Вместо папиной гитары фоном звучала станция «Нью-Йорк Лайв», но как только «мустанг» Джейка влетел в ограждение моста, радио тут же в страхе выдало несколько трескучих помех и смолкло. Мои рефлексы сработали раньше меня самой. Руки взметнулись вверх, заслоняя лицо бесполезным щитом, а ноги вжались в пол, ища педаль тормоза. Вот только не я была за рулём. И было поздно тормозить.
Время замедлилось, и капот «мустанга» в «слоу моу» стал складываться гармошкой. Меня тряхнуло вперёд так, словно выбросило из самолёта в свободное падение. Так бы и случилось, не будь я наглухо пристёгнута ремнём безопасности. Он с адской хваткой питбуля вгрызся в моё плечо, потом в грудь и чуть не выпотрошил все кишки.
Каким-то образом я ещё соображала, что происходит, но от этого было только хуже. Страх и боль – не лучшие союзники, когда нужно мыслить здраво. Я машинально повернула голову в сторону Тедди, чтобы убедиться, что она ещё здесь, со мной, испытывает тот же ужас, но хотя бы жива. И это стало моей ошибкой. Лучше бы я вжалась в подголовник и повторяла каждое движение машины. Но она отскочила от отбойника – точно бита отбила кручёный – и крутанулась влево.
Меня же мотнуло вправо. Удар по голове. И больше никого страха. Никакой боли. Ничего.
Тедди
Я кричала так, будто меня резали заживо. Будто это меня складывало пополам, а не капот «мустанга». Видя, как чёрные осколки внешней панели разлетаются в разные стороны, первым делом я подумала, что нам с Хейли очень повезёт, если мы умрём. За свою тачку Джейк задушит нас голыми руками.
Но эта мысль была столь мимолётной, столь незначительной. Когда лобовое стекло шрапнелью полетело в моё лицо, я успела пожалеть о глупостях, что вечно лезли в мою голову. И поняла, что не хочу умирать. Может только через семьдесят лет, в мягкой постели и полном беспамятстве. Закрою глаза и открою уже на небесах. Но не здесь, на пустынной, залитой дождём развязке 91 шоссе и Уиллоу-стрит, перелетев через отбойник прямиком в реку Миллс.
Я ведь даже ни разу не была на свидании!
За своим криком я не слышала ни мотивов радио, ни шума ливня, ни голоса Хейли. Она всегда была пугливее меня. Но сейчас она не вопила от ужаса, как делала это я. Адреналин разогнал сердце до такой скорости, которой бы позавидовал сам Джейк. Оно кувалдой долбило в висках, точно вгоняло гвозди. Так бездарные ударники колотят в барабаны.
Не знаю, от чего я кричала больше. От мысли о том, что мы разобьёмся. Или от осознания, что я не просто потеряла управление. Кто-то врезался в нас сзади и запустил цепную реакцию.
Но и мой визг тут же заглох, как и мотор «мустанга», когда от удара меня кинуло вперёд. В грудь что-то влетело с такой силой, что я перестала дышать. Сердце больше не звучало в ушах, и я почувствовала, что оно и вовсе передумало подчиняться мне.
Я ведь хотела, чтобы сердце перестало болеть. Нужно быть осторожной в своих желаниях.
Сейчас
Хейли
Так тихо… Будто смерть отобрала все звуки и присвоила себе. Оставила лишь вакуум, пустоту, абсолютное ничего. Разве бывает так тихо?
Пип.
Ах нет, постойте. Кое-что в этой тишине всё же напоминает о жизни. Раздражающий пикающий звук где-то слева над ухом. Словно включилась одна из штуковин Дилана, с которыми он любил возиться в детстве. Может, я в его комнате? Пристаю с вопросами, как всегда любила делать, если он строил из себя безумного учёного и пытался разобрать очередной тостер, вафельницу или старый видеомагнитофон. В семье Морганов я считалась самой любопытной и всегда прокрадывалась к Дилану, чтобы понаблюдать за работой гения. Он в семье Морганов примерял на себя роль самого сообразительного. И самовлюблённого – так, пометка от младшей сестры для полноты картины.
Пип.
Пип.
Пип.
Ну, конечно! Это дурацкий проект Дилана к ноябрьскому марафону «Собери сам». Он проводился в старшей школе Хиллхаус каждый год, и каждый год Дилан выдумывал невероятную поделку, а пока мастерил её, все полы в доме напоминали ловушку с препятствиями. Не хватало только красных лазеров и отверстий в стенах, из которых бы вылетали острые сюрикены. Я дважды чуть не падала с лестницы, спотыкаясь о склад железных штуковин, которым во всей вселенной не найдётся применения. А папа три дня хромал после того, как наступил на металлический уголок голой пяткой. Зато теперь он наконец-то стал носить тапочки, что бабуля Грета подарила ему на прошлое Рождество.
Но каждый год кто-нибудь да обходил Дилана, выдумывая что-то сверхинновационное и необъяснимое простому обывателю, вроде меня. И поделка Дилана отправлялась в одну из коробок с пометкой «Хлам» в гараже. Но в этом году он вознамерился взять медаль за первое место и, более того, запатентовать свой шедевр, а чуть позже стать вторым Николой Теслой, только без усов. Я предупреждала маму, что её любимый сынок, скорее всего, изобретает машину смерти – слишком много людей пострадало от его творений. Но на деле это оказался обычный говорящий будильник. И он издавал такие же противные звуки, как сейчас.
Пип.
Вот-вот. Ну точно его говорящий будильник.
Хотя постойте! Дилан давно не учится в старшей школе! Он первокурсник в Йельском. И комната его пустует, только если он совсем уж не оголодает в своей съёмной квартире и не решит нас навестить. Пищать никак не может будильник или любое другое порождение его фантазии.
И пахнет как-то странно. Как будто я упала в баночку с аспирином. Будто вымыли пол с камфорой. И ещё этот лёгкая, едва ощутимая кислинка. Так пахнет, когда режешь лимон. Ничего не понимаю.
Пип.
Пип.
Лимонный запах навевает мне кое-что. Воспоминание о Тедди, которая любила воду с лимоном и последние месяцы везде таскала с собой прозрачную спортивную бутылочку. Стоило ей открутить крышку, чтобы сделать глоток, и в радиусе метра тут же всё окислялось.
Тедди! Ну, конечно! Мы ехали в машине Джейка и… ссорились. За все годы нашей дружбы у нас случались размолвки, но чтобы так… Это было за гранью. Это были не мы. Но она говорила такие вещи и плакала, а потом…
А потом нас слегка занесло на развязке 91 шоссе и Уиллоу-стрит. Мы врезались прямо в отбойное ограждение. Больше ничего. Чернота, как в космосе без звёзд. Я оглянулась проверить, как там Тедди, но отключилась. Но я жива, это же хорошо? Слышу и могу чувствовать запахи. Думаю, с Тедди всё то же в порядке. Парочка ушибов и синяков – ничего такого, из-за чего она станет переживать дольше десяти минут.
А писк и душок лекарств – я в больнице, ведь так? Всего лишь пикающие аппараты и аромат, годами въедавшийся в стены и в сам воздух. Меня оставили в одной из палат отдохнуть – любой устанет после того, как вмажется в отбойник!
Вот чёрт. Джейк убьёт меня, когда увидит машину. Уж не знаю, в каком там состоянии «мустанг», но ему явно досталось похлеще, чем нам. На моих глазах сложился капот, осколками разорвалось лобовое стекло. После этого мои раны покажутся смешными царапинами от кошачьих когтей.
Надо проверить, как там Тедди. А ещё узнать хоть что-нибудь о «мустанге» и позвонить маме. Они с отцом наверняка на стену лезут. Мне семнадцать, но мамины правила не имеют возрастных ограничений и действуют одинаково для всех. Как бы мне и в тридцать лет не отзваниваться ей после работы и не спрашивать разрешения задержаться на корпоративе подольше.
Надо лишь проснуться окончательно.
И я распахнула глаза. Чернота тут же рассеялась, обернувшись побелённым потолком с одной единственной лампой. Она была выключена, а в палате всё равно оставалось светло. Значит, сейчас день, хоть и довольно пасмурный, но мы с Тедди садились в машину поздно вечером! Неужели я столько проспала?
Странно, я и боли не чувствовала. Выходит, травмы совсем лёгкие, если даже голова не болит, а по салону меня помотало неслабо. Переведя глаза чуть левее, преследуя пикающий звук, что уже начинал доводить до белого каления, я увидела его источник. Как я и думала! Мониторы жили своей жизнью, разрисовывали чёрный фон кривыми разноцветными линиями. Неужели так бьётся моё сердце? Почему же тогда я не чувствую никаких проводков или катетеров в руке? Или куда там подключают все эти медицинские штуковины?
Ну, раз меня не удерживают никакие врачебные наручники, отправлюсь на поиски Тедди, мамы или хоть кого-нибудь, кто поможет мне. Напомнит, чем именно закончилось вчерашняя поездка.
Я встала с кровати и прямиком нацелилась на дверь. Она была приоткрыта, и я проскользнула внутрь. В коридоре меня поджидал ещё более застоялый дух лекарств, марлевых повязок и чистящего средства. Ряд кресел очередью выстроился напротив моей палаты. За закрытыми дверями наверняка отсыпались такие же бедолаги, попавшие в аварию или по нелепой случайности угодившие в какую-нибудь передрягу.
Правильно выбрав маршрут, я дошла до сестринского поста. Тут всё жило своей жизнью. Медсёстры с серьёзными лицами ходили туда-сюда, точно притворяясь, что заняты своей работой. Одна из них болтала по телефону за стойкой. Какой-то врач рассматривал карточку пациента в самой дали коридора. Никому и близко не было дела до какой-то там семнадцатилетней девчонки, которая провалялась в постели всю ночь. Ну и ладно. Наверняка я сейчас выгляжу не лучшим образом, чтобы быть в центре внимания.
Я сделала два шага к посту и решила подождать, пока женщина в бледно-розовой сестринской форме закончит свой суперважный разговор, чтобы позвонить маме. А разговор и правда важный – женщина то и дело хмурила свои кустистые брови и делала какие-то пометки в бумажках. Похоже, ждать придётся долго. Может, пока кофе выпить или хотя бы воды? Где у них тут автоматы?
Сделав оборот на сто восемьдесят градусов, я чуть не ойкнула. Прекрасно! Теперь и звонить не нужно. Мама уже здесь! Кидает монетки в кофейный автомат и ждёт, постукивая носком кроссовка, пока тот выплюнет её заказ, что лишь по виду напоминает настоящий кофе. Я проглотила желание окликнуть её – не хватало ещё, чтобы меня отчитали на глазах у всей больницы.
Чем ближе я подходила, тем отчётливее слышался запах отвратного кофе и маминых духов. Я узнаю этот запах «Аламбар» из тысячи других. Как акула чует каплю крови в толще океана за целых полкилометра, так и я учую смесь какао, корицы и ванили даже с другой планеты. Так здорово почувствовать что-то родное в совершенно незнакомых стенах!
Пока мама ковырялась в автомате, я двинулась в её сторону. Но меня опередили. Из-за поворота шмыгнул отец и, не заметив меня, подошёл к маме и положил ладонь ей на спину.
– Я дозвонился ему. Дерек дал мне выходной, так что я останусь, сколько понадобится. – Сказал он своим тягучим, низким голосом.
Я всегда говорила, что ему бы стать певцом, а не финансистом. Песни под гитару не в счёт – в своих денежных махинациях и контрактах на сотни тысяч долларов папа зарывал свой талант. Хотя, ведь может у одного человека быть сразу два таланта? Тедди вон и рисует, как Клод Моне, и умудряется стихи писать, да такие, что удивительно, как ещё не вышла целая стопка её сборников.
– Спасибо, милый. – Ответила мама как-то слишком вяло. Дымок от кофе вился между их лицами и наверняка загораживал обзор, иначе они давно бы заметили свою дочь, замершую в трёх шагах от них. – Это всё так ужасно… Не знаю, как бы я справилась со всем этим в одиночку.
– Тебе и не придётся. – Папа поцеловал мамину руку, ту, что без горячего кофе. Он всегда был моим героем, но в эту секунду я осознала, что в первую очередь он был героем для неё, для моей мамы. – Мы справимся со всем вместе.
Папа зыркнул на вонючую бурду в бумажном стаканчике и изогнул свою густую бровь.
– Точно не хочешь съездить домой и нормально позавтракать?
– Нет, не хочу есть. Выпью кофе, должно помочь.
– Милая, ты меня извини, – ухмыльнулся папа. – Но думаю, этот кофе уже никому не поможет. Им только металл растворять.
Но мама даже не улыбнулась, хотя всегда громче всех смеялась с папиных идиотских шуточек.
– Не хочу оставлять её ни на минуту.
Я собралась с мыслями и хотела наконец подать хоть какой-то знак, что я здесь. Выставила руку, точно официанта подзывала. Они повернулись в мою сторону.
Когда живёшь с людьми семнадцать лет, запоминаешь их наизусть. Не только, сколько ложек сахара они кладут в чай или какое мороженое любят больше всего, но и изгиб губ, яркость блеска в глазах, количество морщинок под веками. У мамы их четыре. У папы – не сосчитать. Его должность приносила свои дивиденды в виде не только завидного жалования, но и стресса.
Так вот, когда мама злилась, уголки её губ скатывались вниз, а зелень в глазах темнела и хамелеоном меняла цвет под настроение. По папиному же лицу можно было сказать лишь одно: когда он радуется. Злость, гнев, обиду и все те чувства, что делают его уязвимым, он привык прятать под стальной маской, как картёжник прячет плохую комбинацию за блефом.
Я ждала этих микропроявлений злости, когда их лица предстали передо мной во всей красе. Готовилась услышать упрёки – не безосновательные, каюсь – и придумывала оправдания своей выходке. Но не увидела ни опущенных губ, ни потухших глаз, ни ледяного бездушия. Они просто прошли мимо меня.
– Эм, мам?
– Надо позвонить мальчишкам и узнать, как они. – Мамин голос звучал глухо, потому что прятался в складках папиной кофты. Редко его увидишь в чём-то, кроме костюма, но раз сегодня он не выходит на работу, значит, может позволить себе немного взбунтоваться. – Дилан весь на нервах, а Дэнни ничего не понимает. Как думаешь, можно ему сказать? Для него это будет не слишком?
О чём они вообще говорят?
– Давай подождём, пока не узнаем всё наверняка. – Мягко возразил отец и крепче прижал маму к себе.
Это какой-то новый трюк? Уловка в системе воспитания – делать вид, что не замечаешь ребёнка, который что-то натворил? Смятение внутри переросло сначала в обиду, а потом и в злость.
– Алло, мам! Пап! – Я оббежала их и стала махать руками, но в ответ ноль реакции. Совсем обнаглели! – Хватит придуриваться, народ! Это не смешно! Да, знаю, что я натворила делов, но…
Они продолжили говорить о Дэнни и просто идти вперёд по коридору. Полнейший игнор. Так меня игнорировала только Брук во втором классе, когда я стала дружить с Тедди. И, хочу отметить, что это довольно обидно.
Но они так просто не отделаются от меня! Да, я совершила глупость, взяв машину Джейка вчера вечером. Я была в расстроенных чувствах, с разбитым сердцем и с Тедди, которая, собственно, и была всему виной. Но всё ведь обошлось, не так ли? Поэтому я обогнала их и замерла в шести шагах впереди. Выставила ладонь, прямо как Нео, уворачивающийся от выстрелов агентов, только в меня летели не пули, а родительское безразличие.
– Стоять! – Почти завопила я. – Вы оба! Хватит меня игнорировать!
Мама замерла и уставилась перед собой. Ну, слава богу! А то эти игрища меня уже начинали раздражать. Я набрала побольше воздуха и выпалила на одном дыхании:
– Простите меня! Я не хотела, чтобы так получилось. Я поссорилась с Тедди, а ещё этот дождь, и… В общем, простите. Но всё ведь закончилось хорошо, правда?
Я выдавила улыбку. Одну из тех, когда не знаешь, что на тебя обрушится в следующий миг. Всепрощающее объятие или небесный гнев.
Хм, странно. Мама не то что не злилась, она даже не смотрела на меня. Вернее, смотрела будто сквозь меня. Сжимала в руках бумажный стаканчик, что извергал дымок и неприятный душок заодно, и прижималась к отцу. Тот обхватил её за плечо и держал так, будто она стояла не на плитке больничной палаты, а на трескающемся стеклянном мосту через пропасть. Папа всегда был таким. Надёжным, как самая прочная страховка.
– Мы справимся вместе, дорогая. – От его слов, спокойного и уверенного голоса на душе стало так тепло, точно её в шарф завернули или прислонили к батарее.
Они вообще слышали, что я только что сказала? А мне не так-то просто выдавливать из себя извинения! Когда я подралась с Диланом в первом классе и разбила ему нос до крови, меня заставили просить прощения, иначе мне грозило быть арестованной в своей комнате на следующие две недели. А через два дня у Брук как раз намечался день рождения, и пропустить такой праздник в то время было равносильно тому, чтобы перечеркнуть своё будущее. Но я целый день просидела в своей спальне, дуясь на Дилана, на родителей и на весь белый свет, хотя сама была виновата. Мой хук справа до сих пор неплох. Но желание поесть торт, попрыгать на воздушных батутах и покататься на пони-единороге, которых обещали родители Брук всем гостям, переплюнуло мою гордость.
В тот раз мне понадобилось семь часов, чтобы принести извинения, и то, по корыстному умыслу. Но сейчас я говорила искренне! А они даже злость запрятали так глубоко, что по лицам не разгадать, что они вообще злятся. Скорее, убиты горем. Я настолько их разочаровала этой аварией?
– Мама… – Тихо позвала я.
Но они снова двинулись вперёд. Шли прямо на меня и даже не думали сворачивать.
– Да остановитесь же вы!
Никакой реакции. Нас разделяли уже четыре шага, три, два… Вот чёрт!
Я отпрыгнула в сторону, чтобы не быть затоптанной собственными родителями. Вот это номер! Уже не просто раздражение, а настоящая паника подняла восстание в груди.
– Мама!
Я крикнула так, чтобы они точно услышали и не смогли отвертеться от разговора со мной. И чтобы слышала вся больница заодно. Чтобы им стало стыдно. А потом подбежала и схватила её за плечо, чтобы заставить обернуться.
Пальцы ощутили лишь колебания воздуха. Ни кашемирового кардигана, что был на маме. Ни мягких волокон ткани, ни крепкого от фитнеса плеча, ни теплоты родного человека.
Рука прошла через её тело, и мама ничего не почувствовала. Они с папой в обнимку дошли до моей палаты и скрылись внутри.
– Что… – Зашептали мои губы. – Что за хрень…
Видно, тряхнуло меня намного сильнее, чем казалось, раз у меня начались галлюцинации. Мне срочно нужно присесть, а ещё лучше прилечь и выпить каких-нибудь успокоительных. За такие выходки родителям светит бойкот от меня!
Я всё ещё пыталась превратить всё в шутку, но, по правде говоря, вся поледенела от жути. Да уж, мозг любит поиздеваться над нами – он тот ещё шутник. Убеждает тебя, что ты заслуживаешь чьей-то любви, что дружба продлится вечно, что родители тебя всегда поддержат. Но всё это обман. Любовь обращается иллюзией, дружба рассыпается на осколки, а родители… ну что ж, они пытаются тебя проучить в тот момент, когда ты больше всего в них нуждаешься.
С намерением высказать всё им в лицо я уверенным шагом двинулась к своей палате. Почти ворвалась внутрь – так сквозняк распахивает двери. Они сидели ко мне спиной на двух стульях, склонив головы друг к дружке, как два подростка, что любуются закатом. Вот только смотрели они на постель, с которой я встала пять минут назад. Совсем рехнулись!
– Эй, вы ведёте себя совсем не по-взрослому!
Мой гневный крик потонул в тишине. В той мёртвой тишине, что поприветствовала моё пробуждение. Голос предал меня и теперь выдавал лишь нечленораздельные звуки. Я хватала ртом пропитанный лекарствами воздух и не могла поверить глазам. Внутри всё перевернулось – точно органы отплясали хоровод и поменялись местами. Уж не знаю, где теперь обосновалась моя печень, но сердце точно ухнуло в пятки.
На койке лежала я.
И мой голос наконец прорезался. Но вместо слов зазвучал крик.
Тедди
Мама вернулась в палату с очередным стаканчиком мерзкого кофе из автомата на первом этаже. Этот кофе из разряда тех, что даже не нужно пробовать, чтобы понять, насколько он отвратителен. За него говорит его запах.
Эта палата пропиталась кофейным душком, хлоркой и лекарствами, а ещё скорбью. В палате Хейли к этому удручающему крошеву примешивались хотя бы ароматы духов её мамы, но после ночной смены в «Роско» все цветочные благоухания выветривались с одежды моей мамы. Теперь она пахла лишь той бурдой, что принято считать кофе, а ещё грустью и немного немытым телом. Я хотела сказать ей, чтобы она съездила домой и приняла душ, а ещё плотно поела и выспалась как следует. Но разве станет она меня слушать? Взрослые вообще нечасто прислушиваются к словам семнадцатилетних подростков, правда?
Так мы и сидели уже пять часов к ряду. В угнетающем молчании. Только писк монитора вносил в эту мрачную атмосферу смерти нотку жизни. Я внимательно наблюдала за тем, как мама теряла саму себя. Это происходило медленно, на протяжении всех тех семнадцати лет, что она пыталась удержаться на плаву. И меня удержать заодно. Но после вчерашней аварии она словно перестала пытаться. Устала барахтаться, расслабила руки и позволила воде просочиться в лёгкие. Как быстро может утонуть человек, если никто не бросит ему спасательный жилет? А моя мама никогда не умела плавать.
– Миссис Раморе. – Мы с мамой одновременно подняли головы.
В палату осторожно заглянула уже знакомая мне медсестра. Низенькая и полная – мне ли не знать, как тяжко жить с таким «диагнозом» – она смотрелась забавно в бледно-розовой медицинской форме. Словно слониха в попоне для пони. Знаю, так говорить некрасиво, ведь я и сама далеко не модельной внешности. Но судьба обошлась со мной совсем уж не-справедливо, так что у меня есть право хоть немного поворчать.
Пышка, ватрушка, пирожок. Все названия сдобной выпечки – мои вторые имена. Как меня только не называли в школе, так что я давно смирилась. Наверняка эта женщина тоже смирилась в своё время. Интересно, в годы её молодости дети были так же жестоки? Её так же не звали играть в одной команде, потому что она бегает медленнее всех? Её так же не замечали парни любых возрастов, национальностей, весовых категорий и показателей интеллекта? Порой кажется, что чем ты больше в объёме, тем более невидимой становишься для окружающих. Этакий вселенский парадокс.
Но мне всегда казалось, что важнее не то, сколько человек весит. Скорее, сколько весит его сердце. Могла бы поспорить, что сердце этой медсестры – Хейзел, кажется – размером с Плутон, и весит столько же. Она всю ночь хлопочет вокруг этой палаты, заглядывает не только по поручениям доктора Лэнг, но и просто, чтобы проверить нас с мамой. Она несколько раз подносила горячий чай, печенье с лимонной цедрой – наверняка самопеченное – а ещё подушку из залежей больницы, чтобы моей маме было удобнее, раз уж она ни в какую не собиралась уезжать домой.
– Вам бы отдохнуть. – Сердечно подметила Хейзел. Да, да, я была права. Подсмотрела имя на бейджике, что обитал на её внушительной груди. – Вы здесь всю ночь. Съездите домой и…
– Не могу. – Вымученно выдохнула мама, переводя взгляд с медсестры на койку. – Не могу оставить её вот так… одну. Кроме меня ведь у неё никого нет.
Хейзел снисходительно улыбнулась, вплыла в палату и оградила нас от лишнего шума больницы, прикрыв за собой двери.
– У неё есть я. – Медсестра похлопала мою маму по плечу и отобрала стаканчик с кофе. Понюхала его и поморщилась. – Не стоит вам пить эту бурду.
Стаканчик отправился на тумбочку, спокойно остывать себе и распространять амбре по палате и дальше.
– Миссис Раморе. – Хейзел присела на корточки и заставила едва знакомую женщину взглянуть на неё. – Я побуду с ней столько, сколько понадобится. Обещаю вам, что останусь здесь, пока вы не вернётесь. Вам нужно съесть что-то посущественнее той печенюшки, что я вам заносила в час ночи. А ещё поспать. Вы не должны мучить себя. Вам тоже нужны силы, как и ей.
– Не хочу её оставлять…
– Понимаю. Но это только на время. Клянусь, я не уйду отсюда, пока вы не смените меня на посту.
– Но как же ваша работа?
Моя добрая мама. Всегда переживала за других больше, чем за себя. Порой такая жертвенность доводила до белого каления, а порой вдохновляла.
– Не волнуйтесь за меня. – Хейзел похлопала маму по ладошке, как маленькую девочку, помогла подняться со стула и довела до двери. – Поезжайте и не тревожьтесь за неё.
– Спасибо вам. Не знаю, как и благодарить.
– Это лишнее.
– Но вы ведь сообщите мне, если произойдут какие-то изменения? – Испуганно спросила мама, оглядываясь на койку. Она цеплялась за бледно-розовую сестринскую форму Хей-зел из последних сил, как за тот самый спасательный жилет. Боялась оставлять единственного любимого человека на всей земле.
– Конечно. Но ничего не случится. Ступайте.
Когда нерасторопная, слегка неповоротливая медсестра Хейзел впервые появилась в этой палате, она вызвала лишь недоверие и улыбку. Тенью сновала за спиной кардиолога, пых-тела рядом с монитором, подключая его к полуживому телу, однажды даже поскользнулась на воде, что сама же и пролила на пол. Но чем чаще эта женщина появлялась в палате, тем больше она мне нравилась. Напоминала этакую бабулю из пригорода, которая закармливает яблочными пирожками, никогда не красит волосы и ойкает при каждом движении.
Но лишь в этот момент, когда она выпроводила мою маму домой и заняла её наблюдательный пункт на неудобном стуле около койки, я увидела, как широко не её тело. А как широка её душа. Хейзел – а я ведь даже не знала её фамилии – не переживала за то, что отлынивает от работы. Её смена закончилась пятнадцать минут назад. И она тратила свой законный выходной на то, чтобы посторожить постель больного, вместо того чтобы заслуженно отдохнуть. Лишь бы моя мама не переживала.
Пухленькая, без маникюра рука медсестры потянулась и дотронулась до пациентки, чьё сердце билось в унисон с аппаратом.
– Ну что, милая. Давай порадуем твою мамочку, когда она вернётся. Тебе просто нужно очнуться.
Она слегка сжала бледные пальцы девушки на постели. И я почувствовала тепло. Ведь я и была той девушкой на койке.
По каким-то необъяснимым причинам я не чувствовала той боли, что испытывало моё тело. Лишь ту, что испытывала душа, но эта боль немного другого рода. Но когда кто-то касался меня – той меня, что осталась лежать на кровати с перебинтованной грудиной и сломанной ногой – я чувствовала эти касания. Тепло человеческого тела, нежность или грубость кожи в зависимости от того, кто мне его дарил: мама, доктор Лэнг или медсестра Хейзел. Больше было некому. Может, так и должно быть? Наши тела не должны чувствовать боль, лишь заботу, сострадание и любовь. Ведь ради них мы приходим в эту жизнь.
Прикосновение Хейзел было настойчивым. Если мама словно боялась тронуть мои посиневшие пальцы или провести по изрезанному осколками лобового стекла лицу, то эта женщина сжала мою руку так, чтобы я почувствовала её поддержку, её надежду, где бы ни находилась. И это сработало. Не знаю, как называлось то место, где я застряла, но я её чувствовала. И хотела бы ответить, но никак не выходило.
Может, пойти за мамой? Я выходила из этой палаты всего два раза, когда пришла в себя и в безумии носилась по коридорам, размахивая руками и вопя что есть мочи, лишь бы меня заметили. Но никто не видел. Смирившись, я вернулась сюда и просидела у собственного тела больше шести часов вместе с мамой. Она примчалась, как только ей сообщили. Не успела даже снять этот ужасный передник из бара «Роско», где подрабатывала в ночную смену. Взъерошенная ещё больше, чем обычно.
А второй раз, когда пошла проверить, что там с Хейли. Но так и не нашла её. Скорее всего, она отделалась лёгким испугом и, получив пару ссадин, уже давно укатила домой в блестящем «мерседесе» своего папочки. У Морганов найдётся и приличная медицинская страховка, покрывающая все счета, и деньги на ремонт «мустанга» Джейка. Это моей маме придётся брать кредит, чтобы оплатить моё пребывание здесь. Только подумав обо всём этом, я бросила поиски Хейли и вернулась к мамочке под крыло. Мы вместе, вдвоём против целого мира.
Мне хотелось домой. Так сильно, что я готова покинуть своё полуживое тело и сбежать. Интересно, могу я перемещаться в пространстве? Проходить сквозь стены или по щелчку перепрыгивать за сотни миль? Неплохо было бы обзавестись таким навыком. Но вместо того, чтобы потратить время с пользой – проверить, что я могу, где я и что вообще всё это значит – я просидела всю ночь бок о бок с мамой, предаваясь тем же бренным мыслям.
Я пробовала заговорить с ней. Дотронуться, обнять и даже толкнуть. Но всё без толку. Я ведь ненастоящая. Настоящая лежала на кровати и пыталась выкарабкаться из крайне неблагоприятного положения. А я была её проекцией. Её фантомом. Или, всё наоборот?
В уголке глаза Хейзел собралась крошечная капелька. Эта женщина не знала меня, видела впервые в жизни и ничем не была мне обязана, но чувствовала грусть от того, что я на грани. От того, что моё тело превратилось в переломанную игрушку, с которой больше никто не захочет играть.
– С тобой всё будет хорошо. – Тихо сказала Хейзел и ещё крепче сжала мою руку. Мне стало даже чуточку больно, но это ничего. Это приятная боль.
Мне захотелось поблагодарить медсестру за то, что она переживает за меня. Что позволила маме уйти и держит своё обещание – не спускает с меня глаз и следит за каждым биением моего больного сердца. С ним какие-то проблемы. Я слышала, как доктор Лэнг беседовала с мамой на каком-то своём докторском языке, но мало что поняла, потому что пыталась докричаться до них обеих. Пыталась вернуться в своё тело. Но не нашла туда дороги. Надеюсь, доктор Лэнг вернётся и объяснит всё ещё раз, чтобы я знала, что со мной. Очнусь я или навечно застряну здесь, между реальностью и вымыслом.
Сколько раз я не пробовала, у меня не получалось, поэтому я не надеялась на удачный исход и в этот раз, но всё же вытянула руку, чтобы погладить плечо Хейзел. До него оставалась пара сантиметров, как вдруг я услышала крик.
Нет, настоящий вопль. Так вопит раненый зверь, в которого волк воткнул острые зубы. Болезненный, истошный, смертельный. Я одёрнула руку и забыла о доме. Помчалась по коридорам на звук, попутно оглядываясь на мелькающие мимо лица. Никто не слышал этот рёв. Все продолжали заниматься своими человеческими делами, и от этого мне стало только страшнее. Мурашки покрыли всё моё иллюзорное тело. Немыслимо! Я всё ещё испытывала ужас, ощущала озноб, моя кожа топорщилась от пупырышек. Что я?
Я проделала немалый путь. Из отделения реанимации в нейроинтенсивную терапию на том же этаже. Я бежала, как могла. За последний год я набегала столько миль, что этот марафон по больнице должен бы показаться лёгкой разминкой перед многочасовым забегом. Но я еле дышала, потому что страх обхватил мои лёгкие, не давая им полностью раскрыться, напитаться кислородом. Прямо как в те первые разы, когда я только-только пробовала выходить на пробежку, но моё тело отказывалось совершать такие титанические усилия. Вот что делает с людьми любовь к сладкому и страх. Мешает двигаться в том направлении, куда тебе надо.
