Kitobni o'qish: «Из огня и пепла», sahifa 3

Конечно, все эти детали я опустил в разговоре с Рейчел. Сказал только, что под конец смены уже не мог просто отправиться домой, как остальные. Приехал к офису Гринвуда и понял, что даже не знаю имени той красотки, чтобы попросить охранника передать ей, что её ждут у входа. Просто околачивался у дверей с нервозностью преступника, надеясь, что адвокаты работают так же усердно, как пожарные, и она ещё не ушла. Почему-то я был уверен, что она адвокат. С красным дипломом какого-нибудь Гарварда, цепкой хваткой и портфелем амбиций. И не ошибся. Ни в том, что она адвокат – вся в отца – ни что работает за троих.

Через сорок минут обивания порога офисного здания, я увидел, как те самые симпатичные ножки спускаются по лестнице, а те самые манящие губы растягиваются в очаровательной улыбке при виде меня.

– Я уж думала, что вы не вернётесь. – Только и сказала она.

– Не привык терять то, что нахожу. – Парировал я, и на следующий же день у нас состоялось первое свидание.

Тогда меня не смутила бездонная пропасть, которая разделяет утончённость адвоката и плебейство пожарного. Эмбер потащила меня на выставку современного искусства, где собрались рафинированные и тщательно отобранные слои населения. И я. Джек Шепард, что предпочитал игристому тёмное нефильтрованное, и в искусстве смыслил ровно столько, сколько в генной инженерии. Ровным счётом ни черта.

Первое свидание я завалил, как двоечник вступительный экзамен в Лигу Плюща. Но мне дали второй шанс, и я не собирался его профукать. Никто никогда не давал мне вторых шансов, тем более девушки, вроде Эмбер Гринвуд. Сногсшибательные, состоявшиеся, филигранные. Сам не понял, как всё закрутилось, но с радостью купил билет на эту карусель.

Чем дальше мы узнавали друг друга, тем шире становилась пропасть. Эмбер зарабатывала в три раза больше меня, трапезничала в изысканных ресторанах, зная наизусть виную карту не только по названиям, но и по вкусам. Летала на Гавайи с отцом и матерью, куда я не получал билета. Джонатан Гринвуд был не в восторге от партии любимой и единственной дочери, потому что её составлял я. Обычный пожарный, от которого пахло дымом, а не «Пако Рабанн», что из законов знал только закон всемирного тяготения, который действовал между мной и Эмбер. И то не разобрался до конца, как он работает.

Рассказав всё это вслух незнакомке в больничном халате, я, наконец, разобрался, почему так долго тянул с предложением. Чёртов Логан был как всегда прав. Я не был уверен. И собирался жениться только потому, что так было правильно. Так хотел её отец. Так гласил здравый смысл, пока сердце молчало. Но я боялся, что это кольцо не поможет мне перепрыгнуть через пропасть между нами. И я кану в небытие в попытке совершить прыжок.

Рейчел как-то странно взглянула на меня, будто тоже поняла всё это.

– Из вашего сбивчивого рассказа я поняла, что ваша девушка – утончённая особа и любит шик.

С первой попытки – и в самое яблочко.

– Тогда вы должны её поразить.

– Это не так-то просто сделать…

– Гораздо проще, чем вы думаете. – Улыбнулась Рейчел. – Меня же вы поразили.

Между нашими глазами натянулась дребезжащая струна. Вот-вот лопнет, но голос за моей спиной не дал этому произойти.

– Вы ещё здесь?!

Медсестра с укором зыркнула на меня из дверного проёма. Я взглянул на наручные часы и понял, что просидел здесь совсем не пять минут. А полчаса.

– Вам пора, сэр. – Строго наказала женщина и замерла в ожидании, пока я подниму свою задницу и унесу её отсюда поскорее.

– Спасибо, что поболтали со мной. – На прощание сказала Рейчел. – И за то, что спасли мне жизнь.

– Поправляйтесь. И будьте осторожней.

– Вы ещё зайдёте?

Надежда в её медовых глазах убедила меня в том, что так и будет.

– Обещаю.

– А я обещаю подумать над вашим предложением Эмбер.

Я забрал китель, кольцо и непонятное чувство радости с собой и покинул палату.

Рейчел

Через два дня доктор Дарлинг размотал бинты, чтобы оценить, как там поживают мои раны. Боль стала стихать, но отказывалась покидать моё тело ни днём, ни ночью. Я просыпалась, когда ворочалась во сне и облезлая спина под перевязью касалась жёсткого матраца.

Тело – не душа. Его раны быстрее затягиваются. Покрываются рубцами, что не скрыть одеждой. Но они не страшнее тех рубцов, что под кожей, что скрыты в глубине. Их никто не видит, но они болят сильнее всего. Я знаю, о чём говорю, потому что легко переношу боль от ожогов, однажды обзаведясь рубцами на душе.

Со мной так же возились доктора девять лет назад, чинили и латали дыры в теле, вправляли кости, зашивали порезы. Жаль, их не учат вправлять переломы души. Стоя голышом за ширмой, покрываясь ознобом холодка и смущения, чувствую неживой латекс перчаток, еле-еле касающийся бугристой кожи, и вспоминаю, как такие же перчатки на других руках осматривали гематомы после аварии. Вспоминаю умиротворённые лица родителей и брата, в этот миг покоящихся в холодильных камерах морга. И вздрагиваю, как от прикосновения с того света. Доктор Дарлинг принимает мою дрожь за реакцию на боль.

– Отёк спадает. – Выдавливает он ободряющие слова, но они мало ободряют. – Инфицирования нет. Очень хорошо.

– Долго ещё ходить с повязками?

– Неделю-две. Когда выпишем вас, придётся самостоятельно менять бинты. Если не будете справляться, можете приходить на перевязки сюда.

Затянув мою спину и грудь в очередной марлевый корсет, доктор велит одеваться, и я снова погружаюсь в накрахмаленную сорочку, в которой чувствую себя такой же раздетой. Доктор Дарлинг проделывает всё то же самое с лицом, но при этом старается выглядеть так, будто там лишь царапина от кошачьих когтей, не больше. Будто огонь не содрал мою кожу.

– Скажите честно, – прошу я. – Моё лицо… оно ведь уже не станет прежним.

Лёгкий вздох, чтобы оттянуть момент истины.

– Боюсь, что нет. Ожоги затянутся новыми тканями, покроются рубцами.

– Могу я взглянуть? – Со страхом спрашиваю я, пока увечья не успели скрыться от моих глаз бинтами.

– Лучше подождать, пока не заживёт.

– Всё так страшно?

– Могло быть хуже. – Честно признаётся доктор, сочувственно поджимая губы. – Я видел последствия пожаров, мисс Росс. Вам не о чем переживать. Ваше лицо останется таким же прекрасным.

– Лишь наполовину…

– Всегда можно прибегнуть к пластической хирургии. Современная медицина творит чудеса.

И заботливые руки доктора принимаются подготавливать материалы для повязки, как в палату входит Остин. Его взгляд едва касается моей «непрекрасной» половины и тут же виляет в сторону, как машина, чтобы не задеть выскочившего на дорогу оленя. Он ищет малейшую деталь в полупустой палате, за которую уцепиться, лишь бы не видеть того, что стало с моим лицом.

Остин бормочет, что подождёт за дверью, пока мы не закончим, и исчезает в коридоре с видом облегчения. Словно мои раны могут перекинуться и на него.

Доктор Дарлинг наводит марафет на моём обожжённом лице и ловит мой оскорблённый взгляд.

– Ваш молодой человек? Для него вы останетесь такой же.

Я благодарно киваю, делая вид, что верю в эти небылицы. Но отвращение на лице Остина сродни моим ожогам – они въелись в его лицо и никакие бинты его не скроют. Доктор похлопал меня по руке и оставил на растерзание реальности.

– Привет, Рейч. Прости, что долго не появлялся. Много работы.

Мы оба знаем, что это ложь. Остин был обычным менеджером по продажам и без него легко могли бы обойтись каких-то двадцать минут, которые он мог потратить на визит вежливости. Но он не приходил по другой причине. Просто не хотел.

Мы болтаем о пустяках, ходя вокруг да около того, что рано или поздно всё равно бы прозвучало.

– Слушай, Рейч…

– Не надо. – Прерываю я его напускное сожаление. – Я знаю, что ты хочешь сказать.

– Прости, но это слишком для меня.

– Слишком? Навещать меня в больнице или видеть моё уродство? – Не хотела срываться на грубость, но уж извините. Меня бросали парни – я в этом не новичок. Я была слишком скучна, или слишком грустна, слишком умна или серьёзна. Но никогда не была слишком уродлива.

– Рейч…

– Уходи. Не надо ничего объяснять. Не хочу слышать твою ложь. Я только что с обеда и сыта, чтобы проглатывать ещё и враньё. Просто уходи.

– Мне жаль.

И он подчиняется. Хочет сжать мою руку напоследок, но дёргается в неуверенном движении и просто уходит, даже не обернувшись, сталкиваясь в дверях с Джеком Шепардом.

Господи, только этого мне не хватало! Обзавестись свидетелем своего унижения.

– Я не вовремя. – Говорит он, мечтая провалиться сквозь землю вместе со мной.

– В самый раз. – Насильственная улыбка ещё никогда не выглядела естественно.

– Это вам. Подумал, вам захочется чего-то помимо больничной стряпни.

На моих коленях появляется пакет со связкой бананов, контейнером черники и пачкой шоколадного печенья. Лучшее лекарство для больных телом и разбитых сердцем.

– Вам не стоило.

– Не хотел приходить с пустыми руками.

Какая ирония, если учесть, что мой парень – уже бывший парень – ни на секунду не задумался о такой мелочи. Его букет двухдневной свежести с жалостью посматривал на мой позор с подоконника, куда та неприветливая медсестра уютно пристроила в больничной вазе специально для таких случаев.

– Спасибо, я люблю чернику. И особенно шоколадное печенье.

– Оно, наверное, не такое вкусное, как то, что печёте вы.

– Как-нибудь я угощу вас своей выпечкой, и вы сами сможете проверить, так ли это.

В этот раз гость не дожидается предложения остаться и поболтать. В нашем распоряжении гораздо больше пяти минут, потому что Джек Шепард предусмотрительно подобрал время в приёмные часы.

– Вы ещё не сделали предложение? – Спрашиваю я и пугаюсь сдавливания в рёбрах, словно боясь услышать утвердительный ответ.

Сегодня он мне снился. Его лицо с кривого ракурса, пока я болталась на его руках. Сейчас у меня было больше времени на то, чтобы разглядеть его с ног до головы. Делаю это аккуратно, одним глазком, чтобы не смутить его и не выдать себя. Джек Шепард – вылитый пожарный. Первым подтверждением этому служат его широкие плечи. Ни у одного из моих знакомых нет таких внушительных плеч и крепкого тела. Сегодня их обтягивает простая чёрная футболка, купленная на какой-нибудь распродаже много лет назад, о чём вещают потёртости у горла, но сидит на нём так, словно пошита по спецзаказу. Лицо наделено той мужественной красотой, которая ни каждой придётся по вкусу. Но мне ой как приходится. Геометрические подбородок и скулы, обросшие небрежной, но благородной щетиной. Крупный нос с игривыми крыльями, которые артистично поигрывают, подстраиваясь под любую эмоцию. Впечатляюще густые волосы, тёмные, как горький шоколад. Но самые выразительные – глаза, пытливые, ничего не упускающие из виду. Их взяли в осаду неглубокие морщинки, но они ничуть не портят вид, а лишь добавляют изюминки, как пышным кексам из «Поппи».

– Вы не первая, кто меня спрашивает. – Усмехается он. – И ответ – нет, вы ведь ещё не поделились своим планом.

– У меня было время подумать. Целая куча времени. – Зачем-то уточняю я, хотя и так понятно, что я целых два дня томилась в этой палате, как рагу на плите. – У меня есть парочка идей, но не знаю, понравятся ли они вам.

Джек откинулся на спинке стула, весь во внимании. Я нервно выдохнула, заметив, как напряглись его грудные мышцы под тонкой тканью футболки, и отвела глаза.

– Если хотите поразить девушку, вам нужно играть по её правилам. Она у вас аристократична и избирательна. А ещё любит всякого рода загадки и испытания, не зря она юрист. Почему бы вам не устроить для неё маленькое расследование? Оставьте по всему дому, а может, и городу маленькие записки с загадками. Будет всё выглядеть так, что она читает загадку, в которой спрятано место следующей, а вместе с ней и какой-то маленький подарок, что напоминает об одном из ваших дней в прошлом. Как только она найдёт первую записку, запустится цепочка, пройдя которую до конца она отыщет кольцо в каком-нибудь романтическом месте, что связывает вас обоих.

Я смущённо отвела глаза, боясь, что идея показалась Джеку глупой.

– Вау. – Выслушав меня, сказал Джек. – Вы уверены, что выбрали ту профессию? – Шутливо спрашивает он. – Может, ваше – это не булочки, а организация свадеб и помолвок?

– Буду иметь в виду, если с пекарским делом ничего не выйдет. – Внезапно на меня набегает тоска, когда я невольно вспоминаю сожжённую пекарню. – А это может случиться гораздо раньше, чем я думала.

– Я видел её. Уже после пожара.

– Вы были там? Дела слишком плохи, правда?

– Понадобится время на ремонт, но не всё потеряно. Поверьте на слово человеку, который уже год ремонтирует свой дом.

– Вы собственными руками ремонтируете дом? Вот это да. Может, ваше – не тушение пожаров, а забивание гвоздей? – В его же духе спрашиваю я.

– Буду иметь в виду, если с пожарами ничего не получится.

Мы улыбаемся друг другу, как два старых друга, вспомнивших только им понятную шутку.

– Давно вы этим занимаетесь? – Спрашиваю я, желая узнать как можно больше о Джеке Шепарде. Это ведь обычное дело, правда? Хотеть сблизиться с человеком, которому ты обязан жизнью. Да, именно так, выберу такой вариант, чтобы оправдать своё любопытство.

– Тушу пожары или ремонтирую дома?

– И то, и другое.

– Уже восемь лет. И то, и другое. – Улыбается он, но не вдаётся в подробности. То ли ему сложно об этом рассказывать, то ли он из тех немногословных парней, из которых приходится выуживать информацию, как из подозреваемых. Не хватает только «плохого полицейского» и лампы с ослепительным светом, чтобы уткнуть ему в лицо.

– Вам тяжело об этом вспоминать?

Джек Шепард отводит глаза в притворном интересе к чему-то за окном.

– Моя сестра погибла при пожаре.

– Мне очень жаль. Извините моё любопытство.

– Ничего. Это было так давно, что иногда кажется чем-то нереальным.

– Если не хотите рассказывать, можем поговорить о чём-то другом. Джерри говорит, я неплохой собеседник. – Моё шутливое замечание разламывает прочный панцирь, которым Джек окружил себя.

– Нет, всё в порядке. Это случилось восемь лет назад. Наш семейный дом загорелся, как и ваша пекарня. Из-за старой проводки, до которой не доходили руки. Родителей не было дома, они уже ушли на работу, но сестра спала на втором этаже и ни о чём не подозревала. Даже не почуяла дыма и не услышала, как огонь скрипит половицами, пробираясь к ней по лестнице. Она всегда спала, как убитая. Маме приходилось по пять раз подниматься к ней, чтобы разбудить перед школой.

– Это ужасно. Мне очень-очень жаль.

– Пламя заметил сосед и вызвал пожарных, но те опоздали. Сестру вынесли до того, как сгорели комнаты на втором этаже, но она успела наглотаться дыма. И уже не проснулась.

Джек ёрзает на стуле, словно сидит на раскалённых углях или острых иглах. Но по-прежнему на меня не смотрит. Что-то подсказывает мне, что он нечасто делится этой историей, тем более с еле знакомыми жертвами пожара.

– Это неправильно, но иногда я думаю… хорошо, что она не проснулась. Не успела испугаться или почувствовать боль. Её смерть была ужасной, но тихой и безболезненной. А я уж знаю, каким убийственным может быть огонь.

Теперь и я знала. Мало того, на моём теле останутся отчётливые напоминания о том, как опасно кусает огонь, если подпустить его слишком близко.

– Родители так и не оправились после случившегося, впрочем, никто из нас не оправился. Они почти год жили в моей квартире, ремонтируя дом. Его можно было бы починить гораздо быстрее, но, думаю, им было невыносимо возвращаться в него. Тогда-то я и освоил строительное дело. Тогда-то и бросил работу механиком и пошёл в пожарные.

– Ради сестры…

– И ради всех, кто когда-либо страдал от огня и ещё может пострадать.

Я покраснела от глупой мысли: в каком-то смысле он сделал это и ради меня. Я ведь сижу здесь, на неудобной больничной постели, вся в бинтах и ожогах.

– Это очень смело и благородно.

– Никогда не думал об этом в таком ключе.

– Как её звали? Вашу сестру?

Его глаза, потемневшие на несколько тонов от скопившихся внутри сожалений и скорби, наконец-то задерживаются на мне с благодарным блеском, что я спросила.

– Лили. – Выдыхает он четыре буквы, а то и весь кислород. – Её звали Лили.

– Красивое имя.

– Ей было семнадцать, у нас довольно большая разница в возрасте. Он только заканчивала школу и хотела поехать учиться в орегонский колледж искусств. Мечтала стать дизайнером. Лили здорово рисовала и обладала тонким вкусом во всём.

– И вы до сих пор ремонтируете ваш семейный дом?

– Нет. Как только прибили последний гвоздь, родители продали дом, потому что не могли жить там, где умерла их дочь. Ни в том же доме, ни в том же городе. Они уехали к побережью и осели в крохотном городке. Сисайд, может, слышали?

– Я бывала там однажды проездом. Красивое место.

– А главное, далеко от Портленда и прошлого.

Я бы тоже могла поведать трагичную историю семьи, но гость решает, что хватит предаваться скорбным воспоминаниям, и начинает расспрашивать меня о работе. Остин никогда не интересовался тем, что я делаю и что люблю больше всего. И уже никогда не поинтересуется. Не узнает, что каждое утро ровно в пять я уже на кухне включаю духовку, разогреваю печи и достаю заготовки из холодильника. Не узнает, как меня успокаивает и вдохновляет сам процесс, когда руки по локоть в муке, когда ложка в заученном темпе размешивает тесто, когда пальцы погружаются в клейкое месиво, которому суждено стать ароматными булочками. Джек же даже невольно облизывается, когда слушает обо всех этих коричных улитках, сахарных рогаликах и ягодных пирогах, которые я достаю из духовок и отношу на витрину за несколько минут до открытия. Первым покупателям везёт больше всего – на работу они идут в приподнятом настроении, насытившись пышным тестом во всевозможной вариации.

– Будь я на вашем месте, я бы весил сто пятьдесят кило, потому что съедал бы всё, что готовлю. – Улыбается Джек, и я задорно смеюсь, пока он наблюдает за каждым звуком моего смешка, будто те вылетают изо рта в виде мультяшных нарисованных нот, а не чего-то неосязаемого.

Я открываю было рот, чтобы выдать блестящую шутку, но тут же закрываю, когда мой телефон пиликает.

– Это Джерри. Извините, я отвечу.

Джек поднимается и отходит к окну, чтобы не подслушивать, хотя, естественно, слышит каждое слово. Джерри извиняется, что не сможет прийти в приёмные часы, потому что возится на пепелище, избавляясь от улик пожара. Он хочет как можно скорее приступить к ремонту, пока окончательно не обанкротился. Пока во второй раз не прогорел до фасада.

– И, Рейчел, ты не могла бы попросить Остина присмотреть за Лолой? – Стыдливо спрашивает он. – Мне не сложно, ты же знаешь, но я не могу выдержать и пяти минут рядом с ней, начинаю задыхаться.

Но Остин уже не может. И не смог бы, не пошли я его куда подальше. Он был не из тех, кто срывается по первой просьбе и мчится с другого конца города, чтобы прийти на помощь. Он вообще отъявленный эгоист и, что уж греха таить, полный засранец. Истинная натура человека всплывает в самые нужные моменты. Хочешь узнать, любит ли тебя мужчина, побывай в эпицентре пожара и заполучи парочку ожогов. Остин эту проверку не прошёл.

– Боюсь, Джерри, что Остин не поможет.

– Это ещё почему? – Тоном рассерженного отца спрашивает Джерри. Остин ему никогда не нравился, теперь-то я осознанно становлюсь на его сторону.

– Он… ушёл. Я прогнала его. – Отвечаю я, поглядывая в сторону Джека, но тот учтиво делает вид, что его здесь нет. Но он здесь. И это присутствие приносит радость, облегчение, но и стыд. Не хочу, чтобы он знал, как со мной обошлись. Не хочу, чтобы жалел или думал, что я недостойна даже удержать такого идиота, как Остин Палмер.

В трубке слышится суровое «почему?», но я уклоняюсь от ответа, как от пули.

– Просто мы не созданы друг для друга.

– Он хотел тебя бросить, – шипит Джерри. – Я прав? Испугался ответственности…

– Скорее моего уродства.

– Не смей так говорить, милая.

– Я не боюсь смотреть правде в глаза.

Джерри вздыхает. Мой милый, надёжный, заботливый Джерри, который взял на себя роль отца, когда тот вылетел через лобовое и сломал себе шею. Роль доброго друга, когда я отгородилась от всех приятелей непробиваемой стеной из кирпича и боли.

– В том, что ты говоришь, ни доли правды. Всё заживёт, Рейчел, вот увидишь. Я ещё позвоню. Постараюсь что-то придумать с Лолой, пока тебя не выпишут.

Я сбрасываю звонок и ещё несколько секунд пялюсь на постепенно гаснущий экран.

– Что-то случилось?

Теперь Джеку не нужно притворяться, что он не слушает. Рассматривая хмурые чёрточки моего лица, он по-настоящему озабочен. Интересно, он сбежал бы, как Остин, при виде моих ожогов?

– Моя собака. За ней некому присмотреть. Джерри два дня выводил её на прогулки и кормил, но у него страшная аллергия на шерсть. Ещё парочка таких дней, и он окажется в соседней палате с приступом анафилактического шока.

Конечно, было бы неплохо обзавестись такой приятной компанией, но я просто не могу потерять ещё и Джерри. Слишком много потерь в моей жизни. Слишком мало чего осталось. Жалкая квартирка с одной спальней в Хэзелвуде, да ещё Лола, что повсюду оставляет радость и клочки шерсти.

– Придётся просить соседку. – Бормочу я, скорее самой себе. Вряд ли Джека волнуют такие вопросы.

– Я мог бы с ней погулять. – Внезапно говорит он, и его предложение щекочет мне желудок.

– Ну что вы, я не вправе о таком просить.

– Вы и не просите. Я ведь сам предложил.

Мы начинаем перестрелку фразами «за» и «против», но Джек побеждает, и, порывшись в сумочке, я протягиваю ключи совершенно незнакомому человеку. И при этом ощущаю себя спокойнее некуда.

– Теперь я обязана вам по гроб жизни. Вы во второй раз меня спасаете.

– Всего лишь хочу помочь.

Я объясняю ему, где стоит корм, где висит поводок, как общаться с Лолой, и понимаю, как сильно по ней соскучилась. Жаль, её нельзя притащить в больницу и забрать с собой под одеяло, как мы делали дома. Хочу обнять её изящную шею и прижать к себе, как малое дитя. Уткнуться носом в мягкую, воздушную шерсть и почувствовать родной запах, в котором нет примесей костра или хлорки. Чтобы Лола стерегла мой сон своими умными, голубыми глазёнками, в которых столько добра и любви, что порой становится невыносимо от этого взгляда.

– Она очень добрая, но ведёт себя осторожно с незнакомцами. – Предупреждаю я. – Но не бойтесь, она не кусается. Дайте ей вас обнюхать и немного привыкнуть. – От мысли, что Джек может вызвать привыкание, потому что задержится в моём доме, в моей жизни дольше положенного, заставляет мою кожу гореть сильнее, чем ожог второй степени.

– Надеюсь, Лола – не тибетский мастиф? – Криво усмехается Джек.

– Всего лишь аусси. – Видя непонимание на его лице, я смеюсь. – Австралийская овчарка.

Мы ещё перекидываемся словами, хотя в воздухе витает отчётливый сигнал, что гостю пора. Я снова рассыпаюсь в благодарностях. Такими темпами я окончательно рассыплюсь, как замок из песка, на который наступила чья-то нога.

В самых дверях Джек Шепард оборачивается и несколько мгновений разглядывает моё лицо, после чего без тени улыбки говорит:

– Вы ошибаетесь. Поступок Остина называется уродством, не ваши раны.

– А как же тогда назвать моё покорёженное лицо? – Запальчиво отзываюсь я.

Он заглядывает в самую душу, копаясь там и наводя порядок. И отвечает всего одним словом:

– Красотой.