Kitobni o'qish: «Последний взгляд Марены»

Shrift:

* * *

Земля кривичей, 852 год

Часть первая
Кровь деревьев

Зима подходила к концу – одна из бесконечной цепочки зим, очередной выдох Лада Всемирья. Марена одряхлела, устала, у нее больше не было сил волочить по земле свое старое промерзшее тело. Костлявая, морщинистая, осыпанная длинными, совершенно седыми слипшимися волосами, с провалившимся ртом и погасшими глазами, она уже ничем не напоминала ту стройную красавицу, что прилетела в земной мир на черных лебедях четыре новолуния назад. Теперь она хотела только покоя, мирного сна, который незаметно перейдет в смерть… и новое рождение.

Ее власть над земным миром рушилась – везде таял снег, в воздухе носился запах мокрой земли. Перед умирающей старухой лежала темная дорога вниз – во владения Велеса, ее супруга и повелителя, где ей предстояло прожить всю светлую половину года. Но прежде чем смириться, как смирялась она всегда, подчиняясь установленному ходу годового колеса, прежде чем отдаться той силе, что влекла ее вниз, старая Марена устремляла взгляд вверх, выискивая того, кому вскоре предстояло проснуться.

Она сама стелила ему зимнюю постель из темной шерсти снеговых облаков. Она сидела возле него, могучего красавца, напевая колыбельную песнь, любовалась его лицом с закрытыми глазами, но даже не смела прикоснуться ледяными пальцами к высокому крепкому лбу, к золотисто-рыжей бороде, огненно-светлым бровям. Его широкая грудь мерно вздымалась, от сонного дыхания колебались зимние тучи. Редкие взрывы могучего храпа разносились над землей раскатами грома, заставляя род человеческий дивиться отголоскам грозы посреди зимы. Тогда молодая Марена нежно улыбалась, радуясь его жизненной силе. А он даже не знал, что она сидит рядом, и не ее видел во сне небесный воин…

Неслись над землей метели, сыпал снег, трещали морозы. День ото дня Марена старела, растрачивая свою силу на очищение мира от всего отжившего. Бессилие клонило ее вниз, ровно колос к земле, и она опускалась, напрасно протягивая к Перуну слабеющие руки и больше не в силах до него дотянуться. И вот теперь ей пришла пора уйти, а ему – проснуться. Именно сейчас, когда он наконец откроет свои светлые очи и озарит небосклон первой вспышкой небесного пламени, ей придется уйти во тьму. Не на нее падет его первый взор, еще сонный, но уже полный жизни и предвкушения всех ее радостей. Радостей, которые ей не дано разделить…

Все более мощно лилось золотое сияние сквозь трещины в темной туче; огненный шар, одевающий спящего Перуна, жег глаза Марены, она не могла смотреть, закрывала морщинистое лицо дрожащей ладонью, не то стремясь уберечь себя, не то пытаясь скрыть от Перуна свое старческое безобразие. Черная тропа затягивала ее, и старуха поневоле скользила вниз, как на салазках с горы – на тех самых, на которых перевозит каждого умершего во владения Кощея. В безнадежном усилии цепляясь за мокрую землю, которую растаявший снег сделал жидкой и не способной послужить опорой, старая Марена оглянулась в последний раз, будто желая оставить на земле хоть что-то от себя. Она знала лишь один способ остаться наверху и дождаться того сладкого мига, когда он проснется…

* * *

– Ну, девки, пляшите!

Путим, средний сын старейшины Леженя, с мокрой от снега шапкой в руке вошел из сеней и весело оглядел женщин в избе. Их было много, он не сразу разглядел, где же находятся девки, к которым он обращался, и еще раз повторил: «Пляшите, ну!», точно ждал, что они и впрямь, бросив все дела, немедленно пустятся в пляс между столом и печью.

Все дружно обернулись: и его старшие дочери, Младина с Весноярой, сидевшие у жернова, и младшие – Травушка с Капелицей, перебиравшие горох, и Бебреница, жена Путима, и даже Муравица, старшая Леженева сноха, зашедшая к Путимовичам по каким-то бабьим делам.

– Видел я на реке Вологу, так он сказал, что Леденичи решили осенью женить парней, – продолжал Путим, проходя вперед. – Нашли место под новый пал хорошее, старую вырубку весной жгут, значит, осенью с хлебом будут, и на будущий год тоже. Потому и решили свадьбы играть на Макошину Неделю. Так что прощайся, мать, с девками, на Коляду уж не будет их у нас тут!

– Да верно ли? – переспросила Бебреница, в то время как девушки-невесты затаили дыхание.

– Волога чурами клянется, что сам Красинег ему сказал. Так что, девки, по осени приедут к нам охотники: не по лисицу, не по куницу, а по красную девицу!

– О! – Поверив наконец своему счастью, Веснояра и Младина разом вскочили и запрыгали возле жернова.

Две младшие сестры скакали заодно с ними, восторженно вопя. Травушке и Капелице было только одиннадцать и тринадцать лет, им сватов предстояло дожидаться еще долго, но спровадить замуж старших сестер всегда приятно: знаешь, что больше никто на дороге не стоит и теперь твой черед. В избе поднялся гвалт, наперебой говорили что-то Бебреница и Муравица, бабка высунулась из-за печи, высвободив из-под платка морщинистое ухо в надежде, что это поможет ей расслышать, о чем речь.

Издавна между жившими на реке Сеже родами существовал порядок, кто откуда берет невест, чтобы не жениться между родней, но и не связываться невесть с кем. В этом поколении Заломичи давали невест Леденичам, и это считалось большим событием: два исконных рода заново скрепляли уже не раз связавшее их родство. Но в последние два года Леденичи не женили подросших парней: старые поля давали плохой урожай, и старики не хотели увеличивать число едоков в роду. Второй год вели разговоры о вырубке новой жарыни, которая обеспечит хлебом на несколько лет вперед, но не могли выбрать подходящего участка. Поблизости от дома свободной земли почти не оставалось, а уходить дальше – жилье переносить, отделять кого-то из сыновей – там еще не считали нужным. Но вот прошедшим летом отцы выбрали новый участок, в удалении от жилья, но хороший, ровный, поросший вереском, что обещало богатый урожай. В месяц червень, когда листва распускается на полную силу, его вырубили, теперь, в травень, когда все как следует просохнет после таяния снегов, сожгут, и к осени каждое зерно, брошенное в теплую золу, принесет шестьдесят, а то и восемьдесят зерен! А это обещало невестам Заломичей долгожданные свадьбы. Веснояра дожидалась своей доли целый лишний год, а Домашка, старшая внучка покойного Яробуда, и все два.

Постепенно радостные вопли стихли, девушки и женщины вновь принялись за дела, но теперь им трудно было спокойно усидеть на месте: глаза блестели, руки дрожали. Новая жизнь казалась так близка, что хотелось вскочить и бежать. Младина, сыпавшая зерно в верхнее отверстие каменного жернова, едва не засеяла пол. А этого делать не следовало: весной хлеб от старого урожая заканчивался, через месяц и Заломичи собирались поджигать новую жарынь, а до нового урожая приходилось жить впроголодь. Сейчас уже к остаткам муки добавляли растертый «змеиный корень», белокрылку, пекли лепешки из тертых желудей. Бебреница тем временем толкла в ступке сушеные ягоды толокнянки – их тоже добавляют в хлеб, когда муки не хватает.

– Ну, как тут у вас дела? – Путим сбросил кожух, от которого в духоте избы сразу пошел приятный, свежий и прохладный дух.

– Все, последнее жито выгребла. – Бебреница кивнула на жернов, где Веснояра крутила деревянную ручку, вставленную в отверстие верхнего круга. – Последний хлеб печем.

– Стало быть, по родне пойдем? – Путим улыбнулся. – И то хорошо! Я Ожининых или Ракитиных с самого новогодья не видал! Но сперва к Хотиловичам.

Веснояра и Младина переглянулись.

– И мы с тобой! – в один голос воскликнули они. – И мы сестер с новогодья не видали!

– А не боитесь, что волки по дороге съедят? – усмехнулся отец.

– С тобой, батюшка, не боимся! Пусть они тебя боятся!

Девушки не зря гордились: их отец, средний сын Леженя, уродился самым рослым и могучим мужиком в семье; до женитьбы он несколько лет оставался бессменным вожаком молодежной «волчьей стаи» и после того еще долго славился как лучший боец на всей Сеже и окрест. В нем словно заново родился Залом Старый, основатель рода, о котором рассказывали предания.

Свой род сежанские славяне вели от древнего прародителя Крива-Велеса. Прямым потомком Крива и верховным жрецом племени считался смолянский князь, которому сежане платили дань и таким образом причисляли себя к большому, иначе старшему племени кривичей. Старики говорили, что Залом – не первоначальное имя пращура, а прозвище, возникшее, когда он «заломал» местного голядского князька в рукопашном поединке. Ибо издавна всеми землями вокруг владело племя голяди, а люди славянского языка стали проникать сюда в последние лет двести – где миром, а где и как получится. Лет десять назад Заломичи на старом валу заново построили стены из продольно уложенных бревен взамен обветшавших, еще голядской постройки, и сейчас жили в самом большом и прочном городке на всей Сеже. Голядь же заложила святилище Овсенева гора; там они поклонялись своему богу Овсеню – волхвы говорили, это не то Ярила, не то Дажьбог.

У сежанских кривичей поддерживался старинный обычай – хлеб, выпеченный из последнего зерна прошлого урожая, полагалось разделить со всей родней. А поскольку хлеб кончался, как правило, у всех одновременно, то с разницей в несколько дней все сежане и касняне начинали ходить из веси в весь с караваями из муки вперемешку с растертой белокрылкой, толокнянкой или желудями. Зато заворачивали эти караваи в самые красивые вышитые полотенца. Из последнего зерна с толокнянкой, собранного со всех заломичских хозяек, Бебреница и Муравица испекли восемь хлебов – по числу родов, находившихся с Заломичами не далее седьмой степени родства. Снарядили посланцев в разные стороны: туда, откуда Заломичи брали жен для сыновей, отдавая взамен своих дочерей. Самому Леженю, да и Радоте не под силу было пускаться в дальний путь, и Путим, как старший после них, сам отправился к наиболее близкой родне – Хотиловичам.

Самая близкая родня жила, однако, далеко – целый день приходилось ехать, пользуясь остатками санного пути, сперва по Сеже, потом по ручьям и оврагам через лес.

– К Угляне завернете? – спросила, провожая их, Бебреница.

– Чего по лесу кружить в такую пору, пусть Младинка отнесет.

– В прошлый год ты сам к ней ездил, не обиделась бы…

– В прошлый год санный путь об эту пору еще держался. – Путим покачал головой. – Засядем у нее в лесу, до лета не выберемся!

– Тебе видней, – согласилась жена и взглянула на Младину.

Время от времени каждый из родов волости относил что-то из припасов волхвите, не имевшей своего хозяйства: их полагалось оставлять в известном месте, под дубом. Младина лучше всех знала туда дорогу, потому что еще давным-давно, когда ей только исполнилось семь, бабка Лебедица выбрала ее в качестве бессменной посланницы.

Повесть о том, почему Хотиловичи, потомки прежнего старейшины Заломичей, оказались так далеко от исконного родового поселения, а Угляна, Хотилина младшая вдова, поселилась совсем отдельно в лесу, походила на чудесный сказ. Лет двадцать назад Хотила, иначе Хотислав Гостимилович, по заслугам пользовался всеобщим уважением. Уже имея взрослых сыновей, он взял вторую, молодую жену, из рода Глуховичей. Девка была рослая, красивая, за густые угольно-черные брови в роду мужа ее прозвали Углянкой. В первый же год она родила сына, и все шло хорошо, да приглянулась молодуха тогдашнему волхвиту по имени Паморок. И однажды ночью Хотилина молодуха, обращенная в черную кошку, против своей воли сбежала из дома и от мужа, оставив на лежанке даже исподнюю рубаху, и никто не знал, куда она делась, что с ней стало. Лишь через несколько лет молодой князь смолянский Зимобор, с полюдьем обходивший земли, сумел разгадать загадку и вернуть Углянке человеческий облик. А Паморока на глазах у людей увели под лед водяные девы¹.

Углянка вернулась к мужу, но прежнее счастье в семью не воротилось. Слишком долго она пробыла под властью чар, чтобы снова стать обычной бабой. Весной она ясно видела русалок, а осенью и зимой – мертвых, приходивших к обрядовому угощению. Люди стали ее сторониться, опасаться, и не раз Хотиле намекали, что лучше бы ему не держать в доме испорченную бабу. Но Хотила не пожелал расстаться с любимой женой, которая и без того пострадала без вины. Род Заломичей к тому времени так размножился, что ни места на старом голядском городище, ни хлеба на всех не хватало, и Хотила решил отселиться. Уступив главенство над родом младшему брату Леженю, он ушел с четырьмя взрослыми сыновьями и одним маленьким, сыном Углянки. Обосновались они довольно далеко и жили поначалу неплохо – кругом было много свободного леса, и Хотиловичи ходили «в зерне по шею», как о них с завистью рассказывали.

Но еще через несколько лет, когда умер сам Хотила, Углянка совсем утратила разум: стала заговариваться, кричать, драться с кем-то невидимым… Не спала ночами, сидя до зари у окошка и будто ожидая кого-то. И следила глазами за кем-то в избе, видимым ей одной. Пасынки, опасаясь за собственных детей, выпроводили ее вон: отвезли в пустовавшую избу волхвита Паморока и оставили там жить, лишь доставляли припасы. В избе среди леса ей как-то удалось обуздать мучивших ее духов – а может, помог кто, – и теперь это была знающая волхвита, умевшая изгонять болезни, заклинать нужную для земледельца погоду, договариваться с малыми полевыми, лесными и водяными хозяевами. А главное, способная проводить дух умершего, чтобы обеспечить в нужный срок его возвращение в род новорожденным младенцем. Зимой парни-«волки» делились с ней добычей, летом она собирала редкие травы, которые не всякая хозяйка знает. Осенью ее приглашали оберегать свадьбы от невидимого зла, и она являлась – в волчьей шкуре и с большой лохматой метлой наперевес. Углянка оставалась довольно странной, как почти все волхвы, но теперь, в удалении от жилья, люди не боялись, что ее странности повредят прочим и духи, которых она притягивает к себе, заденут других.

* * *

Когда Путим с двумя дочерьми и племянником Ярко добрались до Хотиловичей, уже начало темнеть.

– Здравствуйте, люди добрые! – весело начал Путим, входя в избу Суровца, старшего сына покойного Хотилы. – Пришли мы к вам не с пустыми руками, а с подарками! Прими, хозяйка, последний каравай – где нам хлеб, там и вам хлеб!

При их появлении все в избе вскочили, младший внук Звенец бросился за родичами, что жили в своих избах.

– Ох, и у вас последний каравай! – запричитала Вербница, Суровцева большуха, по очереди обнимая гостей. – Ох, холодные какие – замерзли небось! Раздевайтесь, к столу давайте, я уж накрываю! Я и сама вчера еще Приберихе говорила – этот хлеб доедим, а с новым по родне пойдем – и у нас ведь в яме пусто!

Явились Путислав и Гостирад Суровичи с женами, жены принесли своих младенцев. Все уселись за стол, маленьких детей посадили на колени, подросшие мальчики и девки встали за спинами отцов. Хотиловичей сейчас насчитывалось двадцать семь голов обоего пола и всякого возраста.

– Где нам хлеб, там и вам хлеб! – приговаривал Суровец, разламывая каравай по числу сидящих за столом. – А где хлеб, там и боги!

Каждому досталось только по маленькому кусочку от принесенного каравая, но даже это веселило: вот как нас много! Стоял оживленный шум, родичи расспрашивали о новостях, делились своими.

Не было за столом только подрастающих сыновей: от двенадцати лет и до женитьбы парни сежанских кривичей, как и многих других племен, проводили зиму «в волках». От Ярилы Осеннего до Ярилы Молодого они жили в лесу охотой и рыбалкой, добывали меха, которые потом, весной и летом, сбывались проезжающим торговым гостям. Кроме этого, обычай на зиму избавлял роды от необходимости содержать молодую и вечно голодную ораву. Где-то в глуши стояли несколько землянок, в которых на лето оставался только один человек – Одинец, наставник «зимних волков», их глава и жрец, и, как говорили, оборотень.

Когда все поели, каждый старательно собрал крошки со стола и все вместе повалили во двор. С ясного неба глядели звезды. Дед Суровец прикрикнул на молодежь, и все угомонились, выстроились кругом и замерли, глядя в небо. Сами предки смотрели вниз глазами звезд. Суровец вышел и встал в самой середине круга: рослый – Заломичи вообще отличались статью и крепостью сложения, – бородатый, с седыми густыми волосами, словно капь в святилище, знаменующий середину и ось вселенной. Подняв руки к небу, он запрокинул голову. Строгое лицо в беловатом свете звезд и молодого месяца казалось особенно величественным, и каждый видел в нем сейчас не отца, деда или дядьку, а самого Велеса – повелителя покойных предков, бога Той Стороны и Навьего мира, подателя урожая и всяческих благ.

Вы, боги родные,
Вы, чуры седые,
А придите к нам! —

заговорил он, и от его голоса в сердце каждого словно запели какие-то тайные струны – те самые, которыми душа человека соединяется с духом божества.

Приди к нам,
Хотислав, сын Гостимила,
Гостимил, сын Суровца,
Суровец, сын Добромысла,
Добромысл, сын Яробуда,
Яробуд, сын Путимера Залома,
И ты, батюшка наш, Залом, сын Зорника,
Пожалуй к нам!

Суровец говорил долго, перечисляя своих предков и прочих умерших родичей или дедов – тех, кого помнят по именам. Живших так давно, что имена их забылись, называют чурами и приглашают всех разом.

Закончив говорить, Суровец бросил крошки освященного хлеба через голову назад:

– Бросаю хлеб назади, пусть ждет впереди!

Призываемые предки смотрели на потомков с темного неба сияющими глазами звезд, отвечали им гулом ветра в далеком лесу.

Взвыл волк – так близко, что иные вздрогнули.

Когда обряд закончился, девушки потянули Младину и Веснояру в избу – показывать, какие рубашки вышивают себе к весенним праздникам. Но Веснояра, побыв немного с сестрами, отпросилась на двор подышать. Вышла, постояла, глядя в небо и не спеша вернуться в душное тепло избы. С тех пор как отец сообщил им с Младиной долгожданную новость о грядущих свадьбах, она была сама не своя: то радовалась, то горевала тайком. Нет, ей хотелось замуж, как и всякой девке, но в то же время она не могла не жалеть невольно, что не родилась на поколение позже. Дочери братьев, как подрастут, будут отданы в род Могутичей, куда сама она пошла бы гораздо охотнее, чем к Леденичам. Тот, кого выбрала бы она сама, принадлежал не к тому роду, куда ей и ее сестрам полагалось идти замуж.

Зябко поежившись, Веснояра шагнула назад к избе: хоть и шел уже месяц капельник, а ночами еще подмораживало. Не меньше месяца минует, пока окончательно сойдет снег, полезет отовсюду трава, покроются свежей листвой березы… Настанут Ярилины игрища, последние в ее девичьей жизни…

Вдруг возле стены хлева мелькнула черная тень. Веснояра вздрогнула от неожиданности, шепотом охнула и подалась назад, но кто-то, не различимый во мраке, метнулся к ней, схватил за руку и потянул. Девушка хотела закричать, но крепкая рука зажала рот, и ее потащили в темноту за углом избы, на притоптанный пятачок возле поленницы. Веснояра задергалась, пытаясь освободиться, хотя бы подать голос. Сюда не доставал свет луны и звезд, она ничего не могла разглядеть и лишь чувствовала запах зверя и холода. Рядом был кто-то чужой, какой-то лесной житель. Близость Той Стороны навевала жуть; перехватило дух, ослабели ноги, и если бы Веснояру не прижимали к поленнице, она сползла бы прямо на снег.

– Тише ты! Не вопи! – шепнул ей прямо в ухо смутно знакомый голос. – Не узнала?

– Ты к-кто? – еле выговорила Веснояра, как только чужая ладонь, пахнущая дымом, исчезла с ее рта.

– Да я это! – с досадой, будто она непременно должна была узнать, отозвалась темная тень.

– Тра… Травень, ты, что ли? – с изумлением прошептала девушка, сама себе не веря.

Что за диво: именно о нем она думала вот только что, когда глядела на звезды, и вдруг он сам стоит перед ней, как с дерева слетев! Или игрец какой подслушал ее мысли и прикинулся!

– А то ж! – хмыкнула тень. – Не забыла все-таки!

Глаза привыкли к темноте, и теперь Веснояра смутно различала очертания рослой фигуры. К тому же узнала голос и повадку, которую не могла спутать ни с какой другой. А самый верный знак ей давало ощущение, которое его близость всегда в ней вызывала – немного опасливую радость, возбуждение, беспокойство. Травень сам был такой – горячий, взбудораженный и беспокойный.

– Уж не ты ли это… все выл в лесу? – догадалась вдруг она.

– Может, и я!

– Ты как сюда попал?

– Как надо. Не ори на весь двор. – Травень быстро, чисто звериным движением оглянулся.

– Нет, ты отвечай! – Веснояра пришла в себя. – Тебя что, в гости звали? Что ты здесь бродишь, как волк возле хлева?

– Кто же я, по-твоему? – Травень усмехнулся в темноте.

– А здесь чего рыщешь?

– Добычу ищу! Овечку хочу утянуть.

– Какую еще овечку?

– Да вот эту! – Травень обнял ее.

Подняв руки и упираясь ему в грудь, Веснояра ощутила под пальцами холодный мех накидки. «Зимние волки» носят шкуры мехом наружу, а не внутрь, как люди.

– Давно ли ты… – Она погладила длинную прохладную шерсть, желая убедиться, что это волчий мех.

И если так, это значит, что стоявший перед ней одолел волка один на один и принял в себя его дух.

– С Велесова месяца, – с неприкрытой гордостью отозвался новоявленный «волк». – Теперь могу овечку в логово притащить.

Травень происходил из рода Могутичей, и в этот раз им полагались невесты из рода Домобожичей. Ему было уже лет двадцать или около того – Веснояра не спрашивала, да он и сам, наверное, не знал. Рослый, сильный, с широкими крепкими кулаками и темно-русыми кудрями, в беспорядке падавшими на лоб, он многим нравился, и многие девушки на Купалу охотно пошли бы с ним.

Но Травень хотел иметь все самое лучшее, поэтому на праздниках не отходил от Веснояры. Уже четыре года она возглавляла девичьи круги: высокая, стройная, с яркими голубыми глазами, она дышала свежестью и молодой силой, будто сама Леля. Созрела и вытянулась она рано, в тринадцать стала готовой невестой. Отлично зная, до чего хороша, Веснояра выросла бойкой и держалась довольно надменно.

Может, эта надменность и привлекала к ней упрямого и самолюбивого Травеня не менее, чем яркие голубые глаза, солнечно-золотистые брови и вьющиеся светлые волосы. Уж не первый год он обхаживал Веснояру на Ярилиных праздниках и зазывал в рощу искать папороть-цвет. Она лишь смеялась: ей суждено жить в другом роду, и сколько бы Травень ни поколачивал леденических парней, оскорбленных покушением на их законное достояние, ему ее не видать.

И уж никак не ждала она встретить Травеня сейчас, еще до возвращения «волков» домой: в ее мыслях он находился так далеко, что она и сейчас, чувствуя себя в его объятиях, не верила, что это не сон.

– Кончились наши игрища! – Опомнившись, она попыталась его оттолкнуть. – Отец рассказал: Леденичи этой осенью за невестами приедут.

– Да я знаю, – без огорчения, почти беспечно ответил Травень.

Эта беспечность задела Веснояру. Ему и горя нет!

– Откуда знаешь?

– К Угляне третьего дня заходили с Вышенькой, ногу лосиную отвезли. Угляна нам рассказала, он обрадовался, дурачок!

Вышеня, иначе Вышезар Красинегович, был сыном старейшины Леденичей. Именно ему, по всеобщему мнению, назначалась самая красивая и завидная невеста Заломичей.

– Почему же дурачок? – оскорбилась Веснояра. – Чего же ему не радоваться? Увезут меня к нему по осени… и все.

– Авось еще не увезут! – с непонятной веселой уверенностью отозвался Травень.

– Да как же! – с досадой возразила Веснояра. – Сестрицу Кринку, может, оставят, с ее-то красой несказанной, а меня первой в сани посадят!

– Ну, так пойдем прямо сейчас со мной! Тогда уж не посадят!

– Не пойду я с тобой никуда! – Веснояра вырвалась и отстранилась. – Еще чего придумал! Меня, первую невесту на Сеже, хочешь «волчицей» сделать, опозорить на весь свет!

Старшие из «волков», обладатели волчьей шкуры, иногда умыкали в окрестных поселениях девушек и уводили к себе в лес. По возвращении домой они этих девушек брали в жены, но приданого «волчицам» не полагалось, и замужество такое считалось далеко не почетным. Ибо право на «волчицу» имел не только тот, кто ее привел, и скольким «лесным братьям» она будет женой, зависело только от крепости кулаков.

– Зато тогда уж Леденичам тебя не видать! – Травень рассмеялся.

– Нет. – Веснояра попятилась.

Она понимала, что пришло время решаться: либо принимать судьбу как есть, либо бросать ей вызов. Будь ее воля, она не искала бы другого жениха, кроме Травеня, но не смела пойти против рода и обычая.

– Поди прочь, если такое задумал. Это не под березками гулять, и я ради твоих глаз шальных своей честью не поступлюсь!

– А если Леденичи не станут к вам свататься, ты ведь пойдешь за меня? – Травень снова придвинулся к ней.

– С чего ты взял, что они не станут? – удивилась Веснояра. С тем же успехом Травень мог предположить, что осень вообще не придет. – Собираются, сам ведь слышал.

– Может, я не только это слышал…

– Загадками говоришь! Может, от Угляны к тебе какой дух заскочил?

– Может, и заскочил! – Травень снова засмеялся.

Был он полон странного чувства, смеси радости, тревоги и возбуждения, и Веснояра не понимала, что с ним. Да и как понять: ведь «зимние волки» принадлежат лесу, они в эту пору и не люди вовсе.

– Уйди. – Вспомнив об этом, она снова попятилась. – Нечего тут… Мне и говорить с тобой сейчас не следует…

– Да ну ладно! – Травень опять придвинулся и попытался ее обнять, потянулся к лицу. – С осени не видались, неужели вовсе и не скучала по мне?

Уж он-то точно скучал: и по Веснояре, и вообще по девушкам. Прижав ее к поленнице, Травень пытался ее поцеловать, царапая ей щеки отросшей в лесу бородой, а Веснояра отбивалась не шутя: его одичавший вид, лесной запах пугали ее, будто к ней лезет с поцелуями оборотень. Но он не давал ей даже вскрикнуть, и ей стало по-настоящему страшно. Ее держала в объятиях дикая лесная стихия, перед которой она была беспомощна.

– Веснавка, где ты? – вдруг послышался от избы голос Младины.

– Веснояра? – закричал и братец Ярко, молодой мужик, прошлой осенью женившийся и потому избавленный от необходимости уходить в лес. – Волки тебя, что ли, унесли?

– В нужном чулане глянь! – донесся голос бабки Вербницы.

Ну, все семейство на поиски вышло! Заслышав голоса, Травень поднял голову, и Веснояра мигом вывернулась из его объятий.

И он исчез: метнулся во тьму под тыном, где сложенные дрова давали возможность легко перебраться наружу. А девушка, вся дрожа и поправляя платок, шагнула навстречу родичам.

– Ты куда пропала? – Здесь оказался даже и отец, чье обычно веселое лицо сейчас выглядело хмурым. – Где была?

– В чулане… живот… прихватило, – буркнула Веснояра, не поднимая глаз. – А вы всей гурьбой в поход собрались!

– Младинка говорит, на сердце тревога, будто с тобой неладно что-то, вот мы и всполошились…

– Вспомнила, что волки рядом бродят. – Младина в смущении, но и с облегчением взяла сестру за руку. – Горячая… ты нездорова?

– Здорова… почти. – Еще толком не придя в себя, Веснояра не знала, что отвечать, и хотела, чтобы ее поскорее оставили в покое. – С чего ты взяла… что волки?

Неужели Травеня видел кто-то еще?

– Мы волка слышали, пока сюда ехали, – сказал брат Ярко.

– Ладно, пойдемте-ка в тепло! – Бабка Вербница обхватила сразу обеих девушек и подтолкнула к дверям. – Нечего тут стоять, и впрямь лиха какого дожидаться!

Когда их уложили на полатях рядом с сестрами Вороникой и Донницей, Веснояра еще долго не могла успокоиться. Зачем Травень бродил на ночь глядя возле веси Хотиловичей, чего ему тут надо? И почему он так уверен, что Леденичи за невестами не приедут? Может, знает что-то такое, чего не знает пока больше никто, даже сами Леденичи?

Строить догадки было бесполезно, однако Веснояра точно знала: ей бы очень хотелось, чтобы его предсказание исполнилось.

* * *

До возвращения «зимних волков» еще оставалось время, но своего ушедшего в лес брата Гостяя Веснояра и Младина увидели раньше, чем ожидали. Едва они успели вернуться от родни домой, как на следующий день брат вдруг постучал в дверь: тоже заросший бородой, которую неженатые парни, живя дома, всегда брили, покрытый волчьей шкурой, пропахший лесом, мокрой землей, оттаявшей прелью.

– Ой! – Открывшая дверь Младина охнула от неожиданности и отшатнулась, никак не ожидая увидеть это заросшее, дикое существо, в котором с трудом узнала родного брата. «Зимним волкам» не полагалось навещать родичей, и она сразу поняла, что это неспроста. – Это ты? Что случилось?

«Зимние волки» являлись к домашней родне, только если беда грозила последним. Со своими бедами они справлялись сами.

– Отец где? И дед? – вместо приветствия отозвался Гостяй. – Дома? Позови, пусть выйдут.

– У стрыя Вертяши отец, – ответила Младина, из-за спины которой уже выглядывали мать и Травушка.

– Я к деду пойду, позови отца к нему.

В дом никто из женщин Гостяя не приглашал: все равно не зайдет. Не принадлежа в зимнюю половину года к человеческому миру, «волки» никогда не ступали в жилье.

Схватив с крючка возле двери кожух – даже не свой, а Капелицы, – Младина кинулась наружу, к избе стрыя Вертяши. Избы городка были поставлены кругом, задней стороной к валу, дверями на небольшую внутреннюю площадь. Привлеченные необычным явлением, к избе старейшины собирались сперва дети, игравшие во дворе, а потом и женщины; Гостяй перешел к дедовой избе и там остался ждать, пока Лежень выйдет, а Младина позовет отца. В избе возмущенно вопила Капелица: Младина ушла в ее кожухе и ей не в чем выйти! Мать решительно советовала ей, во-первых, закрыть дверь и не студить избу, а во-вторых, надеть кожух Младины. Разве в доме не во что одеться?

А Младине было не до того. И вчера, и сегодня ее мучила непонятная тревога, предчувствие каких-то нехороших новостей, хотя она понятия не имела, откуда все взялось.

Или нет… Имела. Это началось в Ладин день, на Овсеневой горе, когда сежане справляли проводы Марены.

Ты моя ли государыня,
Государыня Маренушка!
Ты куда да снаряжаешься?
Ты куда да сподобляешься?
Ты не в гости да не к праздничку,
А к Кощею на круты горы,
Во безвестную да сторонушку,
Во неузнанную да окраинку… —

причитали бабки Лебедица и Домобожица – две главные жрицы старой Марены.

Чучело Марены-Зимы трещало старой соломой в погребальном костре. Сежане были возбуждены и взбудоражены, особенно женщины, защищавшие перед сожжением чучело Зимы, и девушки, осаждавшие ледяную крепость, чтобы завладеть им. И хотя бабы и даже старухи бились отчаянно, поражение никого не огорчило. Ведь теперь зиме конец, впереди весна – зеленая трава, чистое небо, яркое солнце, весенние игрища, хороводы, пляски, Ярилины дни, Купала, после которой число замужних женщин пополнится нынешними противницами уходящей зимы. Растрепанные, со сбившимися платками, из-под которых виднелись влажные пряди разлохмаченных волос, с остатками снега на кожухах, с румяными щеками – а иные и со зреющими синяками, они еще не отдышались и поглядывали вокруг с торжеством и гордостью.

1.Об этом в романе «Лесная невеста. Проклятье Дивины».