Kitobni o'qish: «Кощеева гора», sahifa 3

Она еще не знал в точности, что произошло, но понимала главное: Святослав уничтожил своего брата, чтобы отдать Хольмгард сыну – никому до того неведомому внебрачному ребенку. Так он о нем знал, об этом мальчике? Малуша посылала ему вести, в то время как никто другой из семьи ничего не знал о ее делах? Вот так Святослав позаботился о ней, исполнил долг перед третьим своим сыном? И ради этого отнял жизнь у брата?

– Договаривай, – издалека донесся до Эльги спокойный голос Мистины. – Сообщи княгине, от чьей руки пал твой брат Улеб.

Мистина уже знал…

– Никому неведомо, кто нанес смертельные раны Улебу, – с вызовом ответил Святослав. – Тела его и двоих хирдманов нашли на берегу Волхова. Видоков никаких нет.

– Но в ту же ночь бесследно исчезли Игмор сын Гримкеля с братьями Гримом и Добровоем, с зятьями Агмундом и Красеном, а еще Градимир и Девята, – продолжал знакомый голос: Эльга различала его как сквозь туман, но все же разбирала, что это говорит не Мистина, а Лют.

– Истинно так. Бесследно исчезли.

– И ты не знаешь, как их исчезновение связано со смертью Улеба? – Это сказал Мистина.

– А кто знает? Уж не ты, Свенельдич. Тебя там и близко не было.

Мистина медленно сошел со своего места и сделал несколько шагов к Святославу. Телохранители князя дернулись, но остались на месте. Из оружия у Мистины был только скрам на поясе сбоку, и он выразительно держал руки на виду, прекрасно зная, с каким чувством сейчас внимательные глаза отслеживают малейшее его движение. Сам этих людей обучал лет десять назад…

Теперь они со Святославом вдвоем стояли в паре шагов от возвышения, оба в белых «печальных» кафтанах, но эта общая белизна одежд не означала единения в мыслях. Мистина был выше на голову и старше лет на двадцать, и Святослав чуть подался назад, чтобы не смотреть на него снизу вверх. Поднял голову, с неприязнью и вызовом глядя в нарочито спокойное лицо.

– Не мучай свою мать, ей и так нелегко приходится, – мягко посоветовал Мистина и глазами указал на помертвевшую Эльгу. Она, казалось, сидела прямо только благодаря подлокотникам, в которые намертво вцепились ее украшенные сверкающими перстнями пальцы. – Расскажи, как все было и что ты об этом знаешь.

– Я ничего не знаю! – подобно сотням тысяч обвиняемых в убийстве, с ненавистью ответил князь. – Нашли его тело на берегу, рано утром. В Хольмгарде обвинили моих гридей – Игморову братию. Стали искать Игмора – не нашли. Ни его, ни еще шестерых с ним. Куда делись – никто не знает. Что там вышло – тоже. Кто на кого напал, кто кого убил…

– Есть видоки, что накануне вечером твои люди – Грим и Девята – приехали в Хольмгард, вызвали Улеба на разговор якобы с тобой и увезли в лодке. Это был последний раз, как их всех видели. Улеба потом нашли мертвым, этих двоих не нашли вовсе. Не говори мне, что ты этого не знал.

– Я ему встреч не назначал! – Святослав коснулся рукояти меча и быстро двинул руку к лицу, обозначая клятву. – Я моего брата не убивал и смерти ему не желал! Я в том на его могиле поклялся, и больше мне сказать нечего!

– Я не могу не верить клятве на мече, тем более над могилой. Но вот что я хочу услышать – как ты, брат Улеба, намерен отомстить за него? Покарать его убийц?

– Кому я должен мстить? Ты можешь назвать мне имена этих людей?

– Я могу назвать имена людей, которых совершенно необходимо допросить об этом деле. Грим, Гримкелев сын, Девята, Гостимилов сын. Эти люди последними видели Улеба живым. Он уехал с ними. А также нужны Игмор, Добровой, Красен, Агмунд, Градимир. Если ты не назначал Улебу встречу – ее назначили они сами, и они знали, зачем она нужна. Что ты сделал для того, чтобы их найти?

– Посылали во все стороны. Следов не нашли. Если объявятся когда-нибудь, тогда мы их расспросим.

– Это «когда-нибудь» уж слишком смахивает на «никогда». Ты ведь знаешь, что за человек мстит никогда?

– Ты меня в трусости винишь? – Святослав подался к Мистине, хватаясь за повод из обвиняемого стать обвинителем.

– О нет! Глупец стал бы винить тебя в трусости. Твоей отваги я сам был свидетелем, и не раз. У меня на глазах ты впервые вышел на поле боя в тот же год, как получил меч, когда тебе было всего тринадцать зим. Но, отказываясь от мести за брата, ты даешь повод обвинить тебя в чем-то похуже трусости. Трусость, если бы это была она, пятнала бы лишь твою собственную честь. Но если ты оставишь это дело, тебя обвинят в небрежении честью рода. А она принадлежит не только тебе. Это честь Ингвара, твоего отца, Олава, твоего деда, Сванхейд и всех ее предков вплоть до Бьёрна Железнобокого, предков по отцу – до самого Одина. Утешь твою мать в ее потере и скажи: ты даешь клятву найти и покарать убийц твоего брата?

– Но никто не знает, кто это!

– Найти и покарать – кто бы они ни были.

– Это опасная клятва! Как знать, кто окажется на том конце следа! У нашего рода есть враги, и это может быть кто угодно. Как бы не пожалеть тому, кто даст такую опрометчивую клятву! Это все равно что стрелять вслепую!

– Ты рассуждаешь, как очень осторожный и предусмотрительный человек! – ответил Мистина, но издевка в его вежливом голосе была всем очевидна. – Ты уже свыкся с потерей брата и замечательно держишь себя в руках. Но я узнал о смерти моего приемного сына, первенца моей жены, племянника княгини Эльги, всего лишь вчера. Ты еще молод, а я стар и должен оберегать свою честь – попади на нее пятно, у меня может не хватить времени ее отчистить. Поэтому я даю клятву, и пусть ей будут свидетелями княгиня, наши родичи и прочие, кто меня сейчас слышит. Я буду добиваться отыскания убийц Улеба – всех, кто виновен в этом преступлении, – и воздаянии, каждому из них. Да будут свидетелями мне Фрейр, Ньёрд и всемогущий ас.

Мистина коснулся рукояти скрама, своего лба и обоих глаз. Святослав с упрямым вызовом смотрел в эти серые глаза. Они казались спокойными, но в этом спокойствии была даже не угроза – уверенность, что убийцы Улеба будут наказаны, невзирая на дальность расстояния и высокое положение.

– Нужно выбрать, – мягко добавил Мистина, будто давал добрый совет отроку. – С кем каждый из нас, родичей Улеба, – с ним или с его убийцами. И быть с нами – единственный путь не разделить с ними вину и возмездие.

– Ты мне угрожаешь? – глухо произнес Святослав.

– Я предупреждаю. Или ты со мной – или нет.

Эти слова Мистина произнес так тихо, что их услышал один Святослав. Все прочие, хоть в гриднице и стояла напряженная тишина, расслышали только его голос, но не слова. И долго еще кияне вспоминали этот миг, как прощание Одина с мертвым Бальдром на костре: все знали, что Один сказал убитому сыну нечто крайне важное, нечто определяющее судьбы мира, но до сих пор никто точно не знает – что.

Глава 4

Пир у старшей княгини, затеянный ради встречи Святослава с войском, превратился в поминальный и не затянулся: Эльга посидела немного и удалилась, опираясь на руку Торлейва. В избе сразу ушла в шомнушу и легла, велела никому не беспокоить. Святославу она ничего не сказала, но ее мертвенный вид у всех оставил гнетущее впечатление. Ей привелось когда-то пережить жестокое, предательское убийство мужа вместе с ближней дружиной, но тогда враг был ясен и дальнейшие цели понятны. В то время она боялась предательства Мистины, но он еще мог вернуться и оправдаться. Теперь же наибольшим виновником был ее собственный сын – тот, за чьи права она тогда сражалась с древлянами. Он стоял перед ней, но не желал снять с себя вину, дав ясное обещание мстить. Об Игморе с братией Эльга почти не думала: если Мистина счел их виновными, то конец не за горами. Но Святослав… Родной сын, ради которого она принесла столько жертв! Забота о нем определила ее судьбу – с того давнего дня в глухой чаще, когда она впервые услышала от Буры-бабы, стражницы Нави, что у нее родится единственный сын. Ради его будущего она порвала со своим прошлым, с живым родом и с дедами. И этот сын одним махом нанес ей несколько ударов, каждый из которых мог бы сокрушить сам по себе. Убит Улеб, потерян Хольмгард, и вокняжился в нем тот самый ребенок Малуши, чье существование позорило род. Эти три беды так навалились на грудь, что Эльга могла только лежать, ощущая их давящую тяжесть. Сил хватало лишь на то, чтобы понемножку дышать, стараясь хранить глухую пустоту в мыслях. Скорбь, гнев – все потом, когда тяжесть немного ослабнет и даст волю чувствам.

Доставив княгиню в шомнушу и сдав служанкам, Торлейв обнял ее на прощание – сердце щемило от жалости к ней, – желая напомнить, что у нее все же кто-то остался. Эльга даже поняла его, но не имела сил ответить хотя бы взглядом. Торлейв обнял Браню, предложил посидеть с ней, но она покачала головой. Взгляд ее изменился: в этот день она из ребенка превратилась в женщину. До сих пор она жила под крылом матери, ни о чем не тревожась, но сегодня поняла, что пришел ее черед позаботиться об Эльге.

Перед уходом со Святой горы Мистина подходил к избе узнать, не желает ли Эльга его видеть, но Совка передала: все потом. Он уехал к себе, вместе с Лютом и сыновьями; по пути видел, что кияне на улицах смотрят на него новыми глазами. Простая чадь не была в Эльгиной гриднице и не слышала его беседы со Святославом, но по киевским горам уже разошлось мнение: грядет очередное столкновение молодого Перуна со старым Ящером. Третье и, статочно, последнее.

На другой день к Мистине приехал Хрольв Стрелок. Они знали друг друга уже лет тридцать, а год назад стали родней: Мистина высватал для Улеба младшую дочь Хрольва. С тех пор как пришли новости, они еще не виделись; оба одновременно получили вести о рождении общего внука и о смерти его отца. Почти молча выпили за мертвых и за живых, но и дальше разговор вязался с трудом. «Слава Перуну, Гримкель не дожил…» – бормотал Хрольв; Мистина не возражал, хотя думал, что при Гримкеле его старший сын не взял бы столько воли и не смел бы решать, кому из княжеского рода жить, а кому умереть. Не торопил, понимая, как трудно Хрольву выбрать, с кем он теперь. Может, за тем и приехал, чтобы выбрать…

– Князь из города уехал, – объявил Хрольв, в третий раз поставив на стол пустой кубок прозрачного сине-голубого сарацинского стекла.

– Да ну? – Мистина поднял брови, будто князь выкинул какую-то шутку.

– Мрачный ходил вчера, как туча осенняя, а нынче утром велел собираться и лодью давать.

– Далеко ль собрался?

– Сказал, в Вышгород.

Мистина только хмыкнул: в Вышгород когда-то уезжала Эльга, не желая оставаться в одном доме с Ингваром и даже его видеть. В этот раз, если бы все, кто не хотел видеть Святослава, сбежали в Вышгород, в старой крепости стало бы слишком тесно. Но Святослав всех опередил – ему и самому хотелось убраться подальше от обилия лиц, на каждом из которых он читал осуждение.

– С княгиней своей не помирился?

– Не сказал бы. С того вечера не видели, чтобы они хоть словом обменялись.

– Много с собой взял?

– Знаешь, нет. Зятьев моих брать не хотел, Болва едва упросил. Хавлота не взял, он у меня был, рассказал. Видно, не доверяет.

– Болве же доверяет.

Болва, из княжьих гридей, тоже был зятем Хрольва – мужем старшей из пяти дочерей, Блистаны.

– Болва… – Хрольв с намеком взглянул Мистине в глаза, – ты ведаешь сам, какого он гнезда.

Мистина снова приподнял брови, мысленно отслеживая эту тропу. Потом сам взглянул Хрольву в глаза: ты правда думаешь это?

– Он же отцовой дружины, – догадался Лют: в последние года жизни Свенельда Лют был при нем и лучше знал его людей.

– И он Градимиру вуйный брат, – добавил Хрольв.

Болва, иначе Бьольв, варяг по отцу и киянин по матери, был чуть ли не единственным хирдманом старой Свенельдовой дружины, кто уцелел после ее разгрома – и то потому, что Градимир, двоюродный брат, вовремя взял его в плен и тем спас жизнь. Отрекшись от прежних товарищей-изменников, Болва через год-другой сам поступил в Ингварову гридьбу и женился на старшей дочери Хрольва. Славча, ее мать, была из прежних Ингваровых хотей-полонянок, подаренных ближним соратникам; дочь такой матери стояла много ниже Болвы, сестрича боярина Векожита, но он пренебрег неравенством, желая вступить в Игморову братию и прочно связать себя с ближайшим кругом Святослава, тогда еще пятнадцатилетнего. В этой братии он был лет на семь старше всех, но вперед не лез, выжидая, когда ему начнут доверять и дадут случай подняться.

Расчеты Болвы оправдались – и даже так, как он предположить не мог. Несколько лет назад Стейнкиль, один из главных вожаков гридей, был послан воевать за Константина-цесаря с сарацинами на Критское море. А теперь безвестно сгинул Игмор с половиной своей братии. Святослав почти осиротел: как после жестокой битвы, круг ближних людей сжался вдвое. Градимир оказался в числе сгинувших, обвиненных в убийстве, а Болва сделался необходим как толковый советчик и верный человек.

– Думаешь, за отцовскую дружину он против меня столько лет злобу таит? – спросил Мистина.

– Да уж коли в этом деле он выбрал не тебя, то отчего же и старое не вспомнить? Князю-то сейчас любой твой недруг пригодится.

– Кто теперь сотским будет?

– А я тебе не сказал? Князь мне опять предложил. Я думаю: откупается, что ли?

– Отчего же нет? Лют говорит, он Правене предлагал в Киев ее увезти, нового мужа найти, приданое добавить. Здесь расчет прямой – если Улебова вдова и тесть его благодеяния примут и злобы не затаят, то и перед другими оправдаться будет легче.

– Вот я и думаю: стоит ли мне его благодеяния принимать? – вздохнул Хрольв. – Все равно что кровь зятя за должность продать. Что же Правена с ним не приехала?

Оба взглянули на Люта, который месяц назад видел Правену уже вдовой.

– А она, батька, благодеяний княжеских не примет, – доложил Лют. – Собирается мстить…

Хрольв слушал о том, что происходило в Хольмгарде после убийства, неприметно меняясь в лице. В душе боролись страх за младшую дочь – ровно год назад он сам повез ее на север шестнадцатилетней невестой, – и невольная гордость. Дочь бывшей рабыни и простого хирдмана, она поступила, как королева из древних сказаний.

– Ей виднее… – сказал он потом. – Если дочь не приняла, то и я не приму. Пусть другого себе сотского князь ищет.

– Нет, брате. – Мистина коснулся его плеча. – Не спеши отказываться. Если ты хочешь дочери помочь, то согласишься.

– Помочь? Помочь-то хочу, но чем? Буду здесь гридями править, которые ее мужа, моего зятя, убили?

– Послушай! Если верить тому волхву, что в Хольмгарде мрецов призывал, то злодеев наших осталось в живых пятеро. Где они – только богам видно. Может, Бер с Алданом их найдут и прикончат, но то в воле Одина и в руках валькирий. Тут или искать чародея, чтобы в воде увидел, где они запрячутся. Или пораскинуть умом и сообразить: есть одно место, куда Игмор, или кто там из них уцелеет, рано или поздно сами явятся.

– И что за место?

– То, что возле Святослава. Они ради него это сотворили, на него и надеются. Рано или поздно они к нему придут. И если мы хотим за Улеба отомстить и их найти, нам нужно свои глаза иметь возле князя. И если уж ты правда с нами, то надо тебе быть с ним, раз уж сам зовет.

– Ох, Мистиша! – Хрольв тяжко вздохнул. – Тридцать лет я тебя знаю… тридцать лет от твоих игрищ уклонялся как мог… не по сердцу они мне и не по уму.

– Мне тебя не приневолить. Откажешься – я другие глаза найду.

Мистина уже знал о встрече Торлейва с Прияной в хлебне – яростная злость молодой княгини на мужа могла стать мощным оружием. Но также понимал, что этим оружием стоит пользоваться очень осторожно и только в крайнем случае.

– А как я дочери в глаза взгляну, если откажусь? – вздохнул Хрольв. – Судьба придет – за печкой найдет. Берись за кормило, Свенельдич. Ино еще погребем.

* * *

В Вышгороде – крепости в переходе выше по Днепру – размещалась половина большой киевской дружины. У Святослава имелся удобный предлог для поездки туда – посмотреть, как дружина устроена на отдых после похода на север, нет ли какой нужды или заботы. Но никого этот предлог не обманывал: ему просто хотелось уйти подальше от родичей и прочих киян, чтобы спокойно обдумать, как дальше быть.

При том, как тесно всю киевскую верхушку связывало родство и свойство, князю трудно было избегать всех тех, кого так или иначе задело несчастье. Асмунд был родным братом Уты, а значит, вуем погибшего Улеба – родичем ближе отца. Асмунд не мог бросить воспитанника, да и сам Святослав ему тоже был сестричем, и воевода стоял за примирение. Но и он признавал, что для примирения необходимо наказать убийц, и ждал, когда Святослав сам придет к этому печальному выводу. В уме Святослава носились смутные мысли о том, что выход из положения лежит где-то в другом месте, и он хотел обдумать их на воле. Сперва он взял с собой пару десятков гридей из тех, кто не был связан с княжеской семьей даже свойством. Из четверых зятьев Хрольва Стрелка ему в спутники удалось навязаться только Болве: тот еще в Хольмгарде ясно показал, что даже в деле убийства свояка держит руку князя и никого другого.

Гридница Вышгорода Святославу была знакома хорошо, почти как собственная. Это был настоящий дружинный дом: три сотни оружников здесь и ели, и спали на широких помостах в два яруса, пожитки свои хранили в ларях под помостами, а оружие – на стенах. Тканых ковров здесь не имелось, зато бревен было почти не видно из-под щитов и звериных шкур. На длинных столах стояла простая посуда – глиняные горшки, деревянные блюда и миски. Только для пиров состоятельные оружники доставали из ларцов стеклянные, серебряные, расписные чаши, полученные в дар от князя или взятые как добыча. Зимой земляной пол застилали соломой, сейчас, летом – свежей травой. Лето шло к концу, самые долгие дни миновали, в длинной палате темнело, и отроки разожгли огонь в выложенные камнем широких очагах. Дым поднимался к высокой кровле, запах смолистых дров смешивался с пряным сладковатым духом сохнущей травы на полу.

Но не дешевая посуда удручала Святослава. Так же как дома, верхний край стола в его глазах опустел. По правую руку от себя, где он с отрочества привык видеть щекастые лица Игмора с Добровоем, горбатый нос Градимира, похожего на встревоженную темную птицу, острые черты Девяты и его кривую ухмылку задорного беса, теперь сидел немолодой уже, степенный Вемунд, приятный собой Болва, младшие сыновья Ивора, жившие здесь же в Вышгороде – Белча и Волегнев. Они родились не от Зоранки – бывшей Ингваровой хоти, а от водимой жены Ивора, Волицы, и потому на Игморову братию смотрели свысока. От Зоранки родились Хавлот и Бьярмод, но Хавлоту, свояку Улеба, Святослав велел остаться в Киеве. Это честное, широкое лицо, обрамленное небольшой темной бородкой, эти широкие, крепкие как камень плечи, тяжеловатый торс и легкая походка наводили его на неприятные мысли.

У гридей тоже был смущенный и несколько потерянный вид. Игморова братия всегда считалась лучшей среди них, и тень ее вины падала на всех. Но Святославу мерещилось осуждение в их опущенных глазах. Конечно, гриди обсуждали между собой убийство – и в Хольмгарде, и на долгом обратном пути, и в Киеве. Теперь все ждали – чем он, князь, ответит на обвинение, раз уж не дал клятву отыскать убийц.

На самом деле гриди смотрели на господина скорее с сочувствием: пока он не ущемлял их самих, пока оставался доблестным, храбрым и щедрым вождем, в их глазах он не мог упасть. Но среди них маловато было настолько мудрых людей, чтобы найти нужные ему сейчас слова, и в первый вечер его приезда за столом в гриднице царило унылое молчание.

– Если ты, княже, позволишь, я хочу поднять чашу во славу всех тех, кто пал с оружием в руках и был взят волей Одина в Валгаллу! – сказал Ивор, здешний воевода.

Ивор Тишина был одним из троих самых давних хирдманов Ингвара, тех, что сопровождали его с отрочества. Ивор прозвище получил за склонность к болтовне, и его веселый нрав поддерживал Ингварову дружину в дни испытаний. Среднего роста, он был старше остальных, и Святослав вдруг заметил, что сейчас, в пятьдесят пять лет, светлые волосы Ивора уже не золотистые, как раньше, а почти седые. От трех жен у него выросло восемь детей, и самый старший его сын, Одульв, возглавлял гридей Эльги. Имея прочное положение, Ивор не намерен был в этой распре примыкать ни к кому и теперь, понаблюдав за удрученным князем, решил прощупать, нет ли каких возможностей к примирению.

– За тех, кто честно пал с оружием в руках, – Святослав понял его, – я никогда поднять чашу не откажусь. Да славится Один! Да славятся валькирии – его дочери и наши невесты, в чьи объятия мы все когда-нибудь попадем! Да славятся павшие – те, с кем мы когда-нибудь сядем за стол!

Ободренные этой речью и уверенным голосом князя, гриди и оружники Вышгорода ответили дружным криком и стуком ножей по столу. Святослав поднял чашу вверх, потом плеснул на стол, потом отпил и передал Ивору.

– Тебе ведь известно, – продолжал тот, отправив чашу дальше вдоль стола, – для Одина неправых нет. Когда мужи скрещивают оружие, это происходит по воле Одина. А в привычках Одина – вносить раздор в души людей и сталкивать родичей между собой. Ты отмечен вниманием Одина, это все знают, и для подтверждения этого тебе был им послан золотой меч из волотовой могилы. Этот меч – не для рук простых людей, и этому мы тоже видели подтверждение. Все, кто прикасался к нему, кроме тебя, прожили после этого считаные дни. Это оружие – только для тебя, для владыки древнего рода, идущего от Одина…

Слушая его, Святослав следил за плывущей вдоль стола чашей. Следом за ней шла Речислава, или Речица, – дочь Ивора от Волицы, с медным кувшином в руках, чтобы подлить в братину, когда та опустеет. Взгляд Святослава перескочил на нее; молодая женщина была стройна, и даже в походке со спины чувствовалось что-то влекущее, будто она игриво повиливает несуществующим хвостом. Ощутив на себе его взгляд, она обернулась… Святослав вздрогнул. Это лицо – совсем юное, миловидное, с выражением игривости и бессердечия, с чуть раскосыми глазами, – он видел ночью год назад на волотовой могиле. И не белой убрус у нее на голове, а копна волос цвета лунных лучей… Альвит… Его собственная «невеста из Валгаллы» дала знать, что его призыв услышан.

Святослав моргнул – и опять увидел Речицу, обычную женщину; она лила пиво в братину, которую держал перед ней Сегейр Жатва.

– И сдается мне, – говорил тем временем Ивор, – что Один испытывает тебя. Путь в Валгаллу никогда не бывает простым, а для тех, кто хочет занять в ней хорошие места, одной храбрости на поле битвы мало. Я не великий мудрец, но думаю, Владыка Ратей послал тебе этот случай, чтобы увидеть, насколько ты стоек в испытаниях, где мало храбро рубить обеими руками…

– А я думаю вот что! – вставил Вемунд, едва Ивор умолк, обдумывая, чем бы закончить рассуждения. – У Одина были два брата, но от самого создания мира о них больше ничего не слышно. У тебя, княже, тоже был брат… хотя многие из нас думали, чтобы лучше бы ему изначально не родиться. И вот его больше нет. Ты остался единственным наследником рода – как сам Один. А значит, он ведет тебя по нужному пути, хоть за это и приходится платить… некоторыми трудностями.

«Нас тоже было трое у отца, – вспомнился Святославу голос из темноты. – Но во вселенной всегда находится место только для одного…»

– Пять лет назад вышло так, что брат чуть не похоронил тебя, – продолжал Вемунд. – Но это было Одину не угодно, и ты выжил – все мы выжили благодаря твоей удаче. Настало время – и тебе привелось похоронить его. Бог Воронов ясно дал понять, чьи похороны ему желательно было видеть. И мы, твои люди, всегда пойдем за тобой и никогда – против тебя!

Услышав наконец понятное решение, гриди и оружники завопили, вскакивая с мест, поднимая чаши и рога, расплескивая пиво на стол и на пол. Речица взвизгнула и отскочила от стола, чтобы уберечь крашеное платье, и это только увеличило всеобщее веселье. Даже Святослав усмехнулся; поймав ее взгляд, сделал знак, мол, не тревожься, это мы исправим. Его путь лежит прямо вверх, к божественному престолу, ему самим Одином обещана власть над тремя земными царствами. Что ему стоит подарить женщине новое платье?

* * *

Дело шло к полуночи, гриди и оружники уже дремали, уронив головы прямо на стол. Многие разбрелись по своим местам на помостах верхнего и нижнего яруса, и прямо над головой Святослава раздавался чей-то храп. К тому времени он сидел уже не на почетном княжеском месте, а где-то в середине стола, среди оружников, с которыми вел какой-то занятный разговор, но сейчас вдруг обнаружил, что его собеседники спят, только один толкует что-то, обращаясь к собственному поясному ножу.

– Пойдем, княже, я провожу тебя, – услышал Святослав женский голос.

Подняв глаза от чаши, он увидел перед собой Речицу.

– Куда проводишь? – Святослав нахмурился.

– В твою избу, спать! – мягко, как мать ребенку, ответила та. – Ты устал, тебе пора отдохнуть, да и достойных собеседников для тебя тут уже не видно.

– Я и здесь могу лечь. – Святослав оглядел помост, выискивая между храпящими телами свободное место.

– Здесь ты не отдохнешь, тут шумно и душно. Ну, пойдем же. – Речица приглашающе коснулась его плеча и добавила с намеком: – Или ты боишься пойти со мной?

Святослав молча встал: чего он мог бояться в собственном городе, среди собственной дружины?

На случай приезда князя в Вышгороде имелась отдельная изба. Именно в ней Эльга когда-то прожила несколько лет, пока у Ингвара в Киеве была другая жена, болгарыня. С тех пор здесь никто не обитал постоянно, только наездами, и изба, просторная и снабженная всем необходимым, имела нежилой вид.

Речица повела Святослава через двор, иногда оборачиваясь и проверяя, не потерялся ли он, подбадривая его многозначительным взглядом. Ей было лет двадцать или чуть больше. В шестнадцать лет она вышла за кого-то из вышгородских десятских, но через год тот погиб во время полюдья. Речица снова вышла замуж – женихов в Вышгороде было искать недолго, но через два года овдовела после княжеского похода в степь, когда случилась стычка с печенегами у днепровских порогов. Обычное дело для женщин, с рождения живущих в дружинном кругу. Однако на горюющую вдову Речица ничуть не походила, наоборот, весь ее вид говорил об уверенном и свободолюбивом нраве. Дочь воеводы, живущая в крепости большой дружины, могла выбирать нового мужа из сотни – все здесь только и ловят взгляд местной царицы, – да и спешить пока не приходилось. Речица была женщиной статной и полногрудой; округлое лицо с высокими скулами было не столько красивым, сколько миловидным, но большие, широко расставленные карие глаза с сосредоточенным выражением придавали ей вид загадочный, будто она полна мыслей о каких-то тайных делах, о которых никому не рассказывает. Одеваться она любила ярко, и год спустя после смерти второго мужа о ее вдовьем положении говорило лишь покрывало на волосах – из тонкого, полупрозрачного синего шелка. Матерью ее была Волица, дочь киевского боярина Ратогнева, и Речица свысока смотрела на младших сестер – близнецов Альрун и Альвёр, родившихся от Зоранки и живших в служанках у молодой княгини Прияславы. Тех двух Святослав хорошо знал и теперь удивлялся, насколько Речица непохожа на сводных сестер, тонких, гибких и светлоглазых. В Киеве она почти не показывалась – ей больше нравилось самой быть вроде княгини в Вышгороде.

В большой княжеской избе уже горел огонек светильника на ларе возле широкой лавки. Постель была застелена белыми настилальниками, лежало тонкое стеганое покрывало – для настоящего одеяла было слишком жарко.

– Все для тебя готово, я сама позаботилась. Подушки новые, куриный пух. – Речица помяла подушку кулаком, показывая, какая та упругая.

Святослав пренебрежительно махнул рукой: он с детства воспитывал в себе неприхотливость и, если бы не жена, спал бы с гридями на помосте в дружинном доме, вместо подушки подложив под голову что-нибудь из одежды.

– А парни? – по привычке спросил он.

– Не пропадут твои парни. Вот вода, вот квас. – Речица показала две кринки на том же ларе. – Еще чего-нибудь?

Святослав сел на лавку и стал стаскивать башмаки. Речица, не спеша уходить, наблюдала за ним.

– Что твой отец говорит… ну, об этом всем? – Святослав поднял к ней глаза.

– Говорит, как хорошо, что Гримкель не дожил, – с готовностью ответила Речица. – Что когда-то они трое, отец, Гримкель и Хрольв, были как названные братья, но теперь Гримкель стал отцом убийц, Хрольв – тестем убитого, и дороги их совсем разошлись. Только он не хочет принимать ничью сторону.

Она помолчала, глядя в задумчивое лицо Святослава, и добавила:

– Отец думает, что ты мог бы предложить виру.

– Кому? – Святослав поднял глаза.

– Свенельдичу-старшему, конечно. За его сына.

– Что ты плетешь? – вздохнул Святослав и бросил снятый башмак. – Это был мой брат, кому я за него платить должен?

– Его названому отцу! То есть Свенельдичу-старшему. Его другие сыновья – братья Улеба по матери. И если уж смерть его пришла из твоей дружины, его материнский род может требовать виру. Отец думает, что если бы ты предложил Свенельдичу марки три серебра, это могло бы восстановить его честь и уладить дело.

– Ивор так считает? – Святослав бросил второй башмак. – Это он вчера у матушки в гриднице не был. Тот старый змей мне угрожал… Дал понять, что обойдется со мной, как с убийцей. Ему нужна кровь. Он так говорит, что Игморова. Взабыль – моя.

– Тогда есть только один выход.

Речица сделала несколько шагов и подошла так близко к сидящему Святославу, что ему пришлось задрать голову, чтобы видеть ее лицо.

– Тебе нужно от него избавиться. Пусть идет вслед за своим сыном, и тогда никто уже не посмеет оспаривать твою волю. Довольно русам жить под властью двух князей одновременно. Мы ведь тут не хазары!

Святослав встал и выпрямился, чтобы снова взглянуть ей в лицо хоть немного сверху – она уступала ему ростом на ширину ладони. Он с трудом верил своим ушам – этот бестрепетный женский голос без обиняков высказал то, что лишь крутилось у него в голове, не облекаясь в слова. Речица смотрела уверенно, будто сказала самую очевидную вещь, не допускающую никаких колебаний. Как будто точно знала, что именно об этом он и думал и лишь ждал подтверждения.

Так могла говорить лишь одна женщина во вселенной. Святослав вглядывался ей в глаза, выискивая звездный свет, указывающий на ее родной верхний мир. Она смотрела, будто ждала чего-то. Немедленного исполнения совета или…

Наедине с молодой женщиной мысли его свернули на самую очевидную дорогу. Прикрыв глаза, Святослав решительно обнял Речицу и подтолкнул к лавке. Он слишком устал от мыслей об убийстве, мести и вражде. Сам Один послал ему женщину – голос его собственной души; она сказала то, что должна был сказать жена, но и та предпочла осудить его. Наклоняясь, чтобы поцеловать Речицу, он смутно чувствовал: принимая этот Одинов дар, он принимает и совет.