Kitobni o'qish: «Руфь»

Shrift:

* * *

Капайте, капайте, слезы!
Омойте те стопы,
Что принесли нам с неба
Далекий свет звезды.
Молите о прощении!
Грех ищет искупления в слезах.
Пусть в омуте бездонном
Утонут и сомнения, и страх.
Пусть взгляд Его постигнет грех
Лишь через вас, о слезы!

Финеас Флетчер

Глава 1
Ученица модистки

В одном из восточных графств расположен небольшой город, где когда-то проходили выездные сессии суда присяжных. Место пользовалось особым расположением Тюдоров, а благодаря их защите и милостям приобрело великолепие, поражающее современных путешественников.

Еще сто лет назад городок отличался живописной пышностью. Старинные дома, служившие временными пристанищами тех семейств, что довольствовались провинциальными увеселениями, загромождали улицы, придавая им тот беспорядочный, но благородный облик, который до сих пор встречается в Бельгии. Фронтоны и возвышавшиеся на фоне голубого неба многочисленные трубы создавали впечатление причудливого богатства, а ниже взор привлекали разнообразные выступы в виде балконов и эркеров. Особенно забавно было видеть скопление окон, втиснутых в стены задолго до введения мистером Питтом новой системы налогообложения. От чрезмерного количества нависавших конструкций улицы тонули во мраке. Проезжая часть была дурно вымощена большими круглыми выступающими булыжниками, а защищенные бордюрами тротуары вовсе отсутствовали. Долгими зимними вечерами жителям приходилось передвигаться в темноте. Особенно плохо приходилось тем, кто не разъезжал в собственных экипажах и кого слуги не вносили в паланкинах прямо в дома друзей. Ремесленникам и их женам, лавочникам и их супругам приходилось и днем и ночью пробираться по мостовым с опасностью для жизни. На узких улицах громоздкие неповоротливые экипажи прижимали пешеходов к стенам, в то время как негостеприимные дома гордо распространяли лестницы вплоть до проезжей части, вновь подвергая людей той опасности, которой они избежали шагов двадцать-тридцать назад. В темноте единственным источником света служили тусклые масляные лампы над подъездами аристократических особняков, после чего прохожие вновь ныряли в темноту, где их нередко поджидали грабители.

Мельчайшие подробности минувших времен позволяют яснее понять обстоятельства, в которых формировались характеры. Повседневная жизнь, куда человек попадает с рождения, сам того не осознавая, формирует узы настолько крепкие, что лишь один из сотни находит в себе силы разорвать их, когда приходит время, когда возникает превосходящая все внешние условия необходимость в индивидуальном независимом действии, поэтому будет полезно узнать, в чем именно заключались жизненные устои, руководившие нашими предками, прежде чем они сумели от них освободиться.

Сейчас древние улицы уже утратили живописность. Знатные семейства, такие как Эсли, Данстены, Вейверхемы, уже полвека назад, если не больше, продали свои особняки и переехали в Лондон. А когда город утратил привлекательность для Эсли, Данстенов и Вейверхемов, разве можно ожидать, что Домвиллы, Бекстоны и Уайлды продолжат проводить зимы пусть и в собственных, но второсортных домах, да еще с возросшими расходами? Поэтому некоторое время роскошные особняки пустовали, пока их не скупили предприимчивые дельцы, чтобы разделить на квартиры, доступные трудовому сословию, или даже (склонитесь пониже, чтобы не услышала тень Мармадюка, первого барона Вейверхма) превратить в магазины.

Однако по сравнению с последующими переделками былого великолепия это было еще не очень плохо. Торговцы обнаружили, что аристократическая улица оказалась слишком темной, поскольку тусклые лампы над дверьми плохо освещали товары. Доктор плохо видел зуб, который следовало удалить. Адвокату приходилось требовать свечи на час раньше, чем во время жизни на прежней, плебейской улице. Короче говоря, по общему согласию одну из сторон улицы снесли и заново застроили низкими, скучными, однообразными домами в стиле Георга III. И все же старинные здания оказались слишком крепкими, чтобы покорно поддаться уничтожению, поэтому порой люди удивлялись, войдя в безликий магазин и внезапно оказавшись у подножия великолепной дубовой лестницы, освещенной витражным окном и украшенной рыцарскими доспехами.

Много лет назад темной январской ночью по такой лестнице, мимо такого окна (сквозь которое проникал ставший разноцветным лунный свет) устало поднялась Руфь Хилтон. Я сказала «ночью», однако, строго говоря, уже наступило утро. Старинные колокола церкви Святого Спасителя только что пробили два раза, и все же в комнате, куда вошла Руфь, все еще сидело больше дюжины девушек, которые шили с таким неподдельным старанием, словно от этого зависела их жизнь, не решаясь зевнуть или проявить какой-нибудь другой признак усталости. Услышав, как Руфь сообщила миссис Мейсон, который час (за этим ее и посылали), они лишь слегка вздохнули, ведь как бы поздно ни закончилась сегодняшняя работа, завтра все равно предстояло явиться к восьми, а они очень устали.

Сама миссис Мейсон трудилась столь же усердно, как все остальные, но была старше и крепче своих учениц, к тому же вся выручка от выполненной работы доставалась ей. Но даже она не могла не признать необходимость отдыха.

– Молодые леди! Перерыв продлится полчаса. Мисс Саттон, позвоните в колокольчик. Марта принесет хлеб, сыр и пиво. Сделайте милость: поешьте подальше от платьев и потом не забудьте помыть руки, прежде чем вернуться к работе, когда я приду. Ровно через полчаса, – очень четко и внятно повторила миссис Мейсон и вышла из комнаты.

Было интересно смотреть, как девушки моментально воспользовались отсутствием хозяйки. Одна толстая, особенно тяжеловесная особа опустила голову на сложенные на столе руки и мгновенно уснула. Отказавшись проснуться ради своей доли скудного ужина, она, однако, испуганно вскочила при первом же звуке шагов миссис Мейсон, хотя та еще только поднималась по лестнице. Две-три других швеи пытались согреться возле маленького камина, со всей возможной экономией места и без малейших претензий на украшения устроенного в тонкой легкой стене, которую нынешний хозяин дома воздвиг, чтобы отделить часть обширной гостиной. Некоторые девушки коротали время, перекусывая хлебом и сыром с таким же размеренным и непрерывным движением челюстей (и почти таким же тупым невозмутимым выражением лица), с каким жуют жвачку пасущиеся на лугу коровы.

Кто-то из мастериц расправил и поднял на всеобщее обозрение роскошное бальное платье, в то время как другие отошли на почтительное расстояние, чтобы оценить работу по достоинству. Кое-кто принял свободную позу, чтобы дать отдых уставшим членам; кое-кто позволил себе вдоволь зевать, кашлять и чихать, что не позволялось делать в присутствии миссис Мейсон. А Руфь Хилтон подбежала к большому старинному окну, открыла ставни, приникла к стеклу так, как птичка приникает к прутьям клетки, и посмотрела на тихую, залитую лунным сиянием улицу. Было светло, почти как днем, так как все вокруг укрыл белой пеленой падавший с вечера снег. Окно помещалось в глубокой квадратной нише, а странные маленькие стекла были заменены новыми, пропускавшими больше света. Неподалеку на едва заметном ночном ветерке мягко покачивались пушистые ветки лиственницы. Бедная старая лиственница! Прошло то время, когда она стояла на красивой лужайке, а к стволу ласково приникала мягкая трава. Сейчас лужайку разделили на дворы и хозяйственные территории, а ствол почти вплотную окружили каменными плитами. Снег толстым слоем лежал на ветках и время от времени беззвучно падал на землю. Перестроенные старинные конюшни превратились в череду примыкавших к особнякам жалких хижин, а над всеми переменами от величия к убожеству царило вечно прекрасное пурпурное небо.

Прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, уставшими глазами Руфь смотрела на ночную красоту. Хотелось схватить шаль, набросить на голову и выбежать на улицу, чтобы попасть в дивный мир. Когда-то подобное желание можно было тотчас исполнить, но сейчас она неподвижно стояла с полными слез глазами, вспоминая ушедшие январские ночи, похожие на эту и все же совсем иные.

Вдруг кто-то тронул ее за плечо.

– Руфь, дорогая, – прошептала девушка, невольно выдавшая себя долгим и мучительным приступом кашля. – Поешь немного. Ты еще не знаешь, как еда помогает пережить долгую ночь.

– Несколько быстрых шагов на свежем воздухе помогли бы куда больше, – ответила Руфь.

– Но только не в такую ночь, как эта, – вздрогнув от одной лишь мысли, возразила девушка.

– Но почему же не в такую ночь? – удивилась Руфь. – О! Дома я часто бегала по переулку до самой мельницы, чтобы посмотреть блестящие сосульки на большом колесе, а потом не хотела возвращаться домой, пусть у камина и сидела матушка. Да, не хотела возвращаться к матушке! – добавила она тихо, с невыразимой печалью в голосе, а потом продолжила, смахнув наполнившие глаза слезы: – Послушай, Дженни! Признайся, что никогда не видела эти жалкие, уродливые, ветхие старые домишки такими – как бы это сказать? – почти красивыми, как сейчас, под мягкой, чистой, белой пеленой. А если даже они так хороши, то представь, как выглядят в такую ночь трава и плющ!

Однако Дженни не разделяла восхищения снежной ночью. Ей зима несла лишь холод и страдания, ведь кашель усиливался, а боль в боку становилась острее, чем обычно. И все же добрая девушка обняла Руфь, радуясь, что сирота-ученица, еще не привыкшая к трудной работе швеи, нашла утешение хотя бы в таком обычном явлении, как морозная ночь.

Так, погрузившись в собственные мысли, они простояли до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон, а потом, не поужинав, но все-таки немного отдохнув, вернулись на свои места.

Руфь занимала самый темный и холодный угол в комнате, хотя успела его полюбить. Она выбрала место инстинктивно, из-за стены напротив, сохранившей остатки красоты прежней гостиной – судя по поблекшему фрагменту, великолепной. Стена была поделена на панели цвета морской волны, окруженные бело-золотой каймой, а на каждой панели были нарисованы – точнее, свободно и триумфально брошены рукой мастера – прелестные, щедрые, неописуемо роскошные цветочные венки, настолько натуральные, что, казалось, комнату наполнял сладкий аромат, а среди алых роз, в ветвях фиолетовой и белой сирени, в золотых кистях ракитника шелестел легкий ветерок. Радовали взор посвященные Богоматери царственные белые лилии, розовые мальвы, ясенцы, анютины глазки, примулы – все милые цветы, наполняющие очаровательные старомодные сельские сады, расположенные среди грациозной листвы изящно, а не в том диком беспорядке, в котором я их перечислила. Основание каждой панели украшала ветка падуба, чью строгую прямоту смягчала композиция из английского плюща, омелы и зимнего аконита. По бокам вились гирлянды из осенних и весенних цветов, а венчало праздник природы роскошное лето со сладким ароматом мускусных роз и яркими красками июня и июля.

Конечно, Моннуайе или другой одаренный художник, создавший чудесные букеты, был бы счастлив узнать, какую радость принесла его работа – пусть и поблекшая – печальному сердцу бедной девушки: она живо напомнила ей о тех милых цветах, которые росли, цвели и увядали в саду ее родного дома.

Сегодня миссис Мейсон особенно настаивала на окончании работы, пусть даже для этого мастерицам пришлось бы трудиться всю ночь. Дело в том, что на следующий день должен был состояться ежегодный охотничий бал. После отмены балов выездных судов этот праздник остался единственным городским развлечением. Хозяйка мастерской приняла множество заказов, пообещав во что бы то ни стало утром доставить их по адресам и не позволив ни одному ускользнуть и достаться сопернице – другой опытной модистке, недавно обосновавшейся на той же улице.

Сейчас начальница решила немного поддержать дух работниц и, кашлянув, чтобы привлечь внимание, заговорила:

– Хочу сообщить вам, молодые леди, что в этом году, как и раньше, я получила предложение позволить нескольким мастерицам явиться в прихожую бального зала с достаточным запасом лент, булавок, иголок, ниток и прочих необходимых мелочей, чтобы в случае необходимости привести в порядок наряды дам. Отправлю четверых из вас – самых добросовестных и старательных.

Последние слова миссис Мейсон произнесла с особым значением, однако напрасно: девушки слишком устали и слишком хотели спать, чтобы думать и мечтать о чем-то ином, помимо кровати и подушки.

Хозяйка мастерской была весьма достойной особой, но, подобно многим другим достойным особам, обладала некоторыми слабостями, одна из которых (вполне естественная для ее профессии) заключалась в чрезвычайном внимании к внешнему виду, поэтому мысленно уже выбрала четырех счастливиц, способных достойно представить «заведение», и тайно приняла окончательное решение, хотя и пообещала наградить самых старательных. Она искренне заблуждалась, не сознавая ошибочности своего выбора и придерживаясь той линии софистики, в соответствии с которой люди убеждают себя, что их желания правильны.

Наконец усталость мастериц проявилась настолько очевидно, что миссис Мейсон позволила им лечь спать. Однако даже это долгожданное распоряжение было исполнено вяло. Девушки медленно сложили работу, медленно навели порядок на своих местах и медленно, тяжело пошли вверх по широкой темной лестнице.

– О, как же вытерпеть эти ужасные ночи целых пять лет! В тесной комнате, в ужасной духоте! Где слышно каждое движение иглы, каждый шорох ткани! – с рыданием проговорила Руфь и, не раздеваясь, бросилась на кровать.

– Нет, Руфь, не всегда будет так же тяжело, как сегодня. Часто мы ложимся спать уже в десять. И к тесноте постепенно привыкнешь. Просто сегодня ты очень устала, иначе звук иглы с ниткой не действовал бы на нервы. Вот я никогда его не слышу. Давай лучше расстегну тебе платье, – попыталась успокоить Дженни.

– Но зачем же раздеваться, если уже через три часа снова вставать и приниматься за работу?

– Если не поленишься раздеться и лечь в постель как следует, то сможешь лучше отдохнуть. Давай помогу, милая.

Руфь прислушалась к совету подруги, однако, прежде чем уснуть, призналась:

– Ах, как я сожалею о своем поведении! По-моему, раньше никогда не была такой раздражительной.

– Совершенно верно, – согласилась Дженни. – Многие девочки сначала переживают, но со временем привыкают и уже не обращают внимания на мелкие неудобства.

Увидев, что новенькая уже спит, она добавила:

– Бедное дитя!

Сама она не смогла ни уснуть, ни отдохнуть. Боль в боку ощущалась острее, чем обычно. Ей даже захотелось написать об этом домой, но потом Дженни вспомнила, как высока плата за обучение, которую с трудом вносил отец, о младших братьях и сестрах, и решила потерпеть в надежде, что с приходом тепла и боль, и кашель отступят. Надо только беречь себя.

Но что же случилось с Руфью? Она плакала во сне так, словно сердце разрывалось от горя. Разве такой беспокойный сон вернет силы? Дженни решила разбудить подругу.

– Руфь! Руфь!

– Ах, Дженни! – отозвалась та, села в постели и запустила пальцы в волосы. – Мне приснилось, что мама подошла к кровати, как всегда, чтобы проверить, хорошо ли и удобно ли мне. Но как только я попыталась взять ее за руку, она куда-то ушла и оставила меня одну. Так странно!

– Успокойся, это всего лишь сон. Просто ты рассказывала мне о матушке, а потом долго работала и очень устала. Постарайся снова уснуть, а я понаблюдаю за тобой и разбужу, если увижу что-то неладное.

– Но ведь тебе самой надо поспать. Ах ты господи! – и Руфь опять погрузилась в сон.

Настало утро. Хоть отдых и выдался очень коротким, проснулись девушки полными сил.

– Мисс Саттон, мисс Дженнингс, мисс Бут и мисс Хилтон, будьте готовы отправиться вместе со мной в бальный зал к восьми часам вечера.

Две-три девушки не скрыли удивления, однако большинство, поскольку предвидели выбор хозяйки и по опыту знали невысказанное правило, по которому принималось решение, встретили объявление с привычным угрюмым безразличием, с которым относились ко всем событиям. Неестественный образ жизни, долгие часы работы в неподвижности и частые бессонные ночи не прошли бесследно.

Однако Руфь объявление поразило. За какие заслуги? Она постоянно зевала, работала медленно, то и дело отвлекалась, рассматривая прекрасные панели, думала о доме и всерьез ожидала замечаний, которые непременно получила бы в другое время. И вдруг ее имя оказалось в числе самых старательных мастериц!

Конечно, она мечтала посетить бальный зал – гордость графства, – жаждала хотя бы одним глазком взглянуть на танцующие пары, хотя бы издали услышать, как играет оркестр, хотела немного изменить монотонную жизнь и все-таки не могла принять честь, оказанную, как ей казалось, вопреки истинному положению вещей, а потому испугала мастериц, внезапно поднявшись и направившись к хозяйке, завершавшей работу над платьем, которое должно было отправиться к заказчице еще два часа назад.

– Будьте добры, миссис Мейсон. Я вовсе не была одной из самых старательных швей. Боюсь, что вообще работала плохо: очень быстро уставала и постоянно думала. А когда я думаю, не могу сосредоточиться на деле.

Она замолчала в уверенности, что достаточно ясно объяснила несложную мысль, но миссис Мейсон ничего не поняла и не захотела услышать подробности.

– Видишь ли, дорогая, надо научиться думать и одновременно работать. А если не можешь совмещать оба дела, то придется перестать думать. Твой опекун ожидает больших успехов в учебе. Уверена, что ты не захочешь его разочаровать.

Поскольку вопрос заключался вовсе не в этом, Руфь еще немного постояла, хотя миссис Мейсон вернулась к работе с видом, который всем, кроме новенькой, ясно показывал, что разговор окончен.

– Но раз я не старалась, мэм, то и не должна быть выбрана на бал. Мисс Вуд трудилась намного лучше, да и многие другие тоже.

– Надоедливая девчонка! Действительно хочется оставить тебя дома за упрямство! – раздраженно пробормотала миссис Мейсон и подняла взгляд.

Ее в очередной раз поразила редкая красота мисс Хилтон. Какая честь мастерской! Стройная гибкая фигура, безупречные черты лица, изящно изогнутые темные брови, длинные бархатные ресницы в сочетании с пышными каштановыми волосами и прекрасным цветом лица. Нет! Старательная или ленивая, эта девушка должна появиться на сегодняшнем балу!

– Мисс Хилтон, – с суровым достоинством проговорила хозяйка. – Как подтвердят все молодые леди, я не привыкла, чтобы мои распоряжения вызывали вопросы или обсуждались. Я всегда говорю только то, что хочу сказать, и готова повторить сказанное, поэтому сделайте милость, вернитесь на свое место и будьте готовы к восьми. – Ей показалось, что Руфь опять собирается возразить, и она почти крикнула: – Ни слова больше!

– Дженни, вместо меня должна была пойти ты, – во всеуслышание обратилась Руфь к мисс Вуд, садясь рядом с подругой.

– Тише, Руфь! Я все равно не смогла бы пойти из-за кашля. Если бы выбрали меня, с радостью уступила бы привилегию тебе, а не кому-то еще. Так что представь, что это мой подарок, а когда вернешься, расскажи обо всем, что увидела и услышала.

– Хорошо! Постараюсь принять привилегию именно так, а не как заслуженную честь. Большое тебе спасибо. Даже не представляешь, с какой радостью я теперь отправлюсь на бал! Вчера вечером, услышав новость, целых пять минут работала добросовестно – так хотелось пойти, – но дольше не выдержала. Ах господи! Собственными ушами услышу настоящий оркестр! Собственными глазами увижу прекрасный зал!

Глава 2
Миссия на балу

Вечером, когда пришло время, миссис Мейсон собрала своих молодых леди, чтобы перед выходом проверить, как они выглядят. Ее энергичная, властная, торопливая манера несколько напоминала суету заботливо сзывающей цыплят курицы, а судя по строгой инспекции, которую девушкам предстояло пройти, их миссия на балу не ограничивалась ролью временной горничной.

– Это ваше лучшее платье, мисс Хилтон? – со всех сторон осмотрев черное шелковое воскресное платье – старое и поношенное, – недовольным тоном осведомилась миссис Мейсон.

– Да, мэм, – спокойно ответила Руфь.

– Ну понятно. Что же, пусть так. Видите ли, молодые леди, наряд для вас далеко не самое важное. Основное – это поведение, манера держаться. И все же, мисс Хилтон, полагаю, вам следует написать опекуну и попросить прислать деньги на новое платье. Жалею, что не подумала об этом раньше.

– Вряд ли он согласится, если напишу, – тихо ответила Руфь. – Рассердился даже тогда, когда в холодную погоду я попросила шаль.

Миссис Мейсон чуть отстранила ученицу; Руфь попятилась и вернулась в строй рядом с подругой, мисс Вуд.

– Не огорчайся, Руфь, ты и так красивее всех остальных, – утешила веселая добродушная девушка, чья неприметная внешность исключала любую зависть или соперничество.

– Да, знаю, что я симпатичная, – грустно ответила Руфь. – И все же сожалею, что должна обходиться без нового платья, ведь это совсем обтрепалось. Сама его стыжусь и вижу, что миссис Мейсон стыдится вдвойне. Лучше бы меня не выбрали. Не подозревала, что надо было сначала подумать о собственном платье, прежде чем мечтать попасть на бал.

– Не переживай, сейчас миссис Мейсон обратила на тебя внимание, но скоро отвлечется и забудет о платье, – успокоила подругу Дженни.

– Нет, ты слышала? «Знаю, что я симпатичная», – шепнула одна из девушек другой, причем настолько громко, что Руфь услышала и заметила:

– Не могу не знать, потому что мне многие говорили об этом.

Наконец приготовления закончились, и мастерицы быстро зашагали по морозу. Свободное движение так благотворно подействовало на Руфь, что она почти танцевала, совсем забыв и о потрепанном платье, и о жадном сварливом опекуне. Бальный зал оказался еще прекраснее, чем она представляла. В тусклом свете вдоль парадной лестницы со стен смотрели призрачные образы – из старинных темных полотен выступали бледные лица со странным застывшим выражением.

Молодые швеи разложили свои принадлежности на столах в специально отведенной комнате, приготовились к работе и только после этого получили разрешение заглянуть в бальный зал. Музыканты уже настраивали инструменты, а несколько работниц (грязной бесформенной одеждой и усиленной эхом непрерывной болтовней они представляли странный контраст с окружающим пространством) заканчивали протирать скамьи и стулья.

Девушки вошли в зал, когда уборщицы уже закончили работу и удалились. В своей комнате они непринужденно и весело болтали, но сейчас, пораженные величием обширного пространства, притихли. Зал оказался таким большим, что его дальний конец виднелся смутно, словно в тумане. Стены украшали парадные, в полный рост портреты знатных персон графства – судя по разнообразию костюмов, со времен Гольбейна до сегодняшнего дня. Люстры еще не были зажжены полностью, поэтому высокий потолок тонул во мраке. Сквозь готическое витражное окно проникал окрашенный в разные цвета лунный свет и ложился на пол, своей живостью и яркостью насмехаясь над жалкими потугами искусственного освещения разогнать тьму.

С хоров доносились еще не стройные звуки: музыканты играли произвольно, постепенно приспосабливаясь к звучанию, потом остановились и заговорили. В темном пространстве, где люди ходили с мерцающими, словно болотные огни, свечами в руках, голоса напоминали причудливое ворчание гоблинов.

Внезапно люстры вспыхнули в полную силу. При ярком свете Руфь слегка разочаровалась в красоте зала и одновременно остро ощутила правоту миссис Мейсон в отношении своего старенького платья. Что и говорить, в таинственном полумраке оно выглядело намного симпатичнее. В скором времени мастерицам предстояло заняться своим непосредственным делом – помогать заполнившим зал дамам, чьи голоса почти полностью заглушили оркестр, который Руфь мечтала услышать. И все же если одно удовольствие оказалось недостижимым, то другое превысило ожидание.

При соблюдении столь многочисленных условностей и правил поведения, что, как подумала Руфь, миссис Мейсон никогда не прекратит их перечислять, девушкам было позволено во время танцев стоять у боковой двери и смотреть. До чего же это было красиво! Под звуки теперь уже уверенной и стройной музыки – то далеко, словно хоровод фей, то совсем близко, так что были видны прекрасные наряды, – танцевал цвет графства, совсем не заботясь о том, чьи взоры ослеплены сиянием и блеском. На улице, под снегом, все выглядело холодным, бесцветным и однообразным, но здесь, в зале, было тепло, светло и весело. Цветы наполняли ароматом воздух, венчали прически и украшали декольте, словно в разгар лета. В быстром движении танца яркие краски мелькали и пропадали, а им на смену приходили новые, столь же прелестные оттенки. На лицах сияли улыбки, а во время кратких пауз между музыкой слышались негромкие радостные разговоры.

Руфь не различала составлявших единое целое отдельных фигур; достаточно было лишь смотреть и мечтать о безмятежной гладкости жизни, наполненной такой чудесной музыкой, таким богатым изобилием цветов и драгоценностей, элегантностью в каждом проявлении и красотой всех форм и оттенков. Ей вовсе не хотелось знать, что это за люди, хотя перечисление громких имен доставляло удовольствие остальным мастерицам. Но у Руфи незнакомые имена вызывали только раздражение, поэтому, чтобы избежать неминуемого погружения в мир разнообразных мисс Смит и мистеров Томсонов, она вернулась на свое место в прихожей и остановилась то ли в размышлениях, то ли в мечтах. Впрочем, скоро из задумчивости ее вывел незнакомый капризный голос. Одна из молодых леди столкнулась с неприятностью: сшитое из прозрачной шелковой ткани платье было обильно украшено маленькими букетиками фиалок, и вот во время танца один из букетиков оторвался, отчего юбка утратила форму, а подол стал волочиться по полу. Гостье пришлось попросить партнера проводить ее в комнату, где должны были ждать мастерицы, но сейчас не было никого, кроме Руфи.

– Я должен вас покинуть? – осведомился джентльмен. – Мое отсутствие обязательно?

– Нет-нет! – ответила леди. – Всего несколько стежков, и будет полный порядок. К тому же я не осмелюсь войти сюда в одиночестве.

С кавалером она разговаривала мило и обходительно, но к швее обратилась совсем иным тоном – холодно и требовательно:

– Поторопись это исправить – не сидеть же здесь целый час.

Строгая особа была само очарование: темные кудри чудесно оттеняли огромные черные глаза. Чтобы заметить яркую внешность, Руфи хватило одного быстрого взгляда, прежде чем она опустилась на колени и занялась делом. Успела она рассмотреть и джентльмена, молодого и элегантного.

– Ну вот – звучит мой любимый галоп! Как же я мечтала его станцевать! Неужели не удастся? Что же вы так копаетесь? Из-за вас не успею вернуться в зал до окончания танца!

От нетерпения гостья даже принялась отбивать ножкой энергичный ритм. Конечно, движение мешало Руфи работать, и, чтобы дать это понять капризной леди, она подняла голову, но в этот момент перехватила взгляд стоявшего рядом джентльмена, выражавший восхищение непосредственностью и грацией партнерши. Чувство оказалось настолько заразительным, что Руфь тут же опустила взгляд, чтобы скрыть невольную улыбку, но молодому человеку хватило и нескольких мгновений, чтобы обратить внимание на одетую в черное фигуру с низко склоненной благородной головой, стоявшую на коленях. Погруженная в работу, девушка составляла разительный контраст с той беспечной, высокомерной, неестественно оживленной особой, которая, словно королева, восседала на троне, пока ее обслуживали.

– О, мистер Беллингем! Как же долго я вас здесь держу! Понятия не имела, что маленькая дырочка потребует так много времени. Теперь понятно, почему миссис Мейсон назначает за свои платья столь высокую цену: ее мастерицы невероятно медлительны.

Замечание задумывалось как остроумное, однако мистер Беллингем выглядел крайне серьезным. От его внимания не ускользнул румянец раздражения и обиды, вспыхнувший на видной ему прелестной щеке швеи. Он взял со стола свечу и поднес поближе к мастерице, чтобы той лучше было видно. Она не взглянула на него, чтобы поблагодарить: побоялась, как бы джентльмен не заметил ее улыбку.

– Простите, что так долго, мэм, – негромко проговорила Руфь, закончив работу, и поднялась. – Если не зашить мелкими стежками, ткань снова порвется.

– Я бы предпочла танцевать в рваном платье, лишь бы не пропустить галоп, – недовольно заявила леди, встряхивая наряд, словно птичка перышки, и призывно взглянула на спутника. – Пойдемте в зал, мистер Беллингем.

Не услышав ни слова благодарности в адрес мастерицы, джентльмен удивился, потом взял со стола оставленную кем-то камелию и обратился к своей даме.

– Позвольте, мисс Данком, от вашего имени подарить этот цветок мастерице в знак признательности за прекрасную работу.

– О, разумеется, – ответила самоуверенная особа.

Руфь приняла цветок молча, ограничившись скромным кивком. Гости ушли, и она опять осталась одна, но вскоре вернулись остальные девушки, и сразу посыпались вопросы:

– Что случилось с мисс Данком? Зачем она сюда приходила?

– Немного порвалась отделка на платье, и я зашила, – спокойно ответила Руфь.

– А мистер Беллингем ее сопровождал? Говорят, собирается на ней жениться. Видела его?

– Да, – коротко ответила Руфь и погрузилась в молчание.

Весь вечер мистер Беллингем был в прекрасном настроении, танцевал и веселился, не забывая флиртовать с мисс Данком в лучших традициях светского ухаживания, но то и дело поглядывал в сторону боковой двери, возле которой стояли ученицы модистки, и в какой-то момент заметил высокую стройную фигурку, одетую в черное платье, с пышными каштановыми волосами. Поискав взглядом камелию, мистер Беллингем начал танцевать еще веселее и живее, увидев, что белоснежный цветок светится на груди девушки.

Когда миссис Мейсон и ее ученицы вернулись в мастерскую, на улице брезжил холодный, серый рассвет. Фонари уже погасли, но ставни магазинов и жилых домов еще не были открыты. Каждый звук отзывался неслышным днем эхом. На ступенях церкви, дрожа от холода, сидело несколько бездомных нищих с опущенными на колени или прислоненными к холодным стенам головами.

Руфь чувствовала себя так, словно мечта развеялась и пришло время вернуться в реальную жизнь. Как же не скоро, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, удастся снова попасть в прекрасный бальный зал, услышать игру настоящего оркестра и даже просто увидеть нарядных, счастливых людей без малейшего следа заботы, тревоги, а тем более горя на лицах, как будто они принадлежали к другому миру. Приходилось ли им когда-нибудь отказывать себе в прихоти, в желании? В прямом и в переносном смысле их жизненный путь пролегал среди цветов. Для нее и ей подобных стояла холодная злая зима – для бездомных и нищих едва ли не смертельное испытание, – а для мисс Данком и ее окружения наступало самое веселое, беззаботное время, когда в оранжереях продолжали благоухать цветы, в каминах трещал огонь. Что эти люди знали о смысле такого страшного для бедняков слова? Что значила для них зима? Но Руфи показалось, что взгляд мистера Беллингема был таким, как будто он понимал чувства тех, кого обстоятельства и положение поставили в иные условия. Да, вздрогнув от холода, он закрыл окна своего экипажа (в это время Руфь наблюдала за ним).