Kitobni o'qish: «Франция для чайников, чемоданов, велосипедов и почтовых марок», sahifa 2

2. Рюкзак

Огромный зеленый рюкзак с оранжевой каемкой съездил со мной на полторы французских стажировки и в бесчисленное количество более мелких поездок. Страшно подумать, что в мои руки он попал уже пожившим и готовым выйти на пенсию.

Когда в преддверии осенних каникул в Гренобльском университете¹¹ (представляете, у французских студентов есть каникулы весной и осенью!) мы с подругой Полиной готовились к большой поездке на север Франции, во мне внезапно заговорила совесть: как же так, я буду отдыхать на каникулах? Прямо-таки отдыхать? А как же диплом?

– Ну возьми с собой ноут, поработаешь в свободное время, – предложила Поля.

– Да я не хочу таскаться еще с одной сумкой!

– Зачем тебе две сумки? Возьми рюкзак, в него все поместится. Вот, держи, – Поля полезла куда-то на антресоли и вытащила оттуда помятый, но вроде бы целый и вместительный рюкзак. – Бери, я себе новый купила, а этот собралась выбрасывать, потому и убрала.

Пару недель спустя в невесть сколько часов утра мы уже ехали в поезде Кан-Понторсон. В окне под серым небом мелькали сочные зеленые поля, между которыми изредка проносились нормандские деревушки с одинокими колокольнями. Поля спала, а я стучала по клавишам ноутбука, расшифровывая франкоязычные интервью. Напротив на свободном сиденье стоял рюкзак, философски глядя двумя прорезями кармана на совершенно плоский горизонт. Я тоже поглядывала в окно, стремясь первой различить знаменитый силуэт Мон-Сен-Мишеля¹², напоминающий одновременно Хогвартс и Диснейленд.

Рюкзак уже успел промокнуть под бесконечным нормандским дождем и забиться сувенирами с изображением Руанского собора, изящных утесов Этрета, особняков Довиля и базилики Лизьё. В Кане, к сожалению, мы ничего не купили и почти ничего не увидели, потому что приехали в город уже под вечер, а выехали из него в шесть часов утра. Кто же тогда знал, что через год мы с рюкзаком снова приедем в Кан и останемся там на целый семестр!..

…В Канском университете мне повезло учиться вместе с группой киноведов, которым задали снять короткометражный фильм по стихотворению из хрестоматии. После долгих споров ребята остановились на стихотворении сюрреалиста Андре Бретона «Подсолнух», и я, к стыду своему, не оценила их выбор по достоинству. Речь там шла о путешественнице, которая гуляла по Парижу, а вокруг нее творились всякие чудеса: звенели колокольчики, разговаривали сверчки и гуляли привидения. На очередной встрече съемочной группы я вздыхала, ожидая, что мне в лучшем случае дадут роль третьего сверчка в пятом ряду, когда режиссер вдруг спросил меня:

– Хочешь сыграть главную роль?

– Да!!!

– Смотри, если ты играешь путешественницу, то тебе надо будет одеться по-походному. Куртка, джинсы, кроссовки… Найдешь?

– Найду. А еще, – я решила зайти с козырей, – у меня есть рюкзак.

– Отлично, бери его!

Через месяц я отправила готовый фильм Поле, не удержавшись от того, чтобы не поддразнить ее:

– Ни за что не угадаешь, кто здесь играет в двух главных ролях!..

В некоторых сценах рюкзак, сияющий от осознания своей пользы для общества, выглядел даже лучше меня.

3. Блокнот

– Для начала – общий план: поезд прибывает на перрон. Средний план: путешественница выходит из вагона и беспокойно озирается. Дальше крупным планом, но слегка снизу, ее лицо, пока она спускается в подземный переход…

Я быстро записывала за Томом: plan d’ensemble, plan serré, contre-plongée¹³. Пока что толку от меня было немного, поскольку в кино я не понимала ровно ничего, но все эти термины могли пригодиться мне потом в каком-нибудь переводе.

– Нам нужен реквизит для перехода из реального мира в фантастический, – заметила Аксель. – Давайте путешественница найдет на скамейке блокнот, начнет его листать и провалится в сон.

– Давайте, – поспешно согласилась я и вынула из рюкзака пустой блокнот: я покупала его не для съемок, но не могла упустить возможность хоть как-то пригодиться ребятам. (Тем более, итоговая оценка за работу выставлялась с учетом отзывов съемочной группы о каждом участнике, и мне нужно было себя зарекомендовать!)

Блокнот был тщательно проинспектирован и одобрен – сначала заместителем режиссера Аксель, а затем и самим режиссером Томом. На страницах сразу начали появляться зарисовки будущих сцен.

…Излишне говорить, что в первый день съемок Аксель – творческая личность! – забыла блокнот дома, и за ним пришлось возвращаться. Из-за задержки старта мы не уложились в расписание и бегали с перрона на перрон, чтобы поймать хоть какой-нибудь прибывающий поезд. И все же то свет падал неправильно, то на перроне было слишком многолюдно – в общем, заместитель режиссера, она же оператор, никак не могла поймать идеальный ракурс, а Том, сидя на парах, писал нам, что мы все делаем неправильно.

Решили переключиться на съемки моего спуска в подземный переход. И снова все было не так, как задумано – то у меня было недостаточно напуганное выражение лица, то возникали посторонние люди и все портили… В конце концов мы образовали удивительную группу, достойную изображения на картине Брейгеля «Слепые»: я медленно спускаюсь по лестнице, тревожно озираясь вокруг; передо мной пятится оператор, которого сзади придерживает мальчик с кинохлопушкой, а в самом низу стоит еще один член съемочной группы и отгоняет случайных прохожих.

На пятом дубле Аксель радостно крикнула «Снято!» и тут же грохнулась с предпоследней ступеньки: мальчик с хлопушкой решил, что его работа выполнена, и отошел в сторону.

Через три дня можно было подумать, что наша группа снимала не сюрреалистический триллер, а боевик с гонками и рукопашными боями: Аксель ковыляла на костылях с забинтованной ногой, я набила шишку о скамейку, раз за разом выразительно проваливаясь в сон после прочтения заколдованного блокнота, а Том посадил голос от криков на всю площадку. Оставалась последняя сцена: главная героиня с развевающимися волосами стояла в темной комнате под светом единственного прожектора, а на нее сверху падали листки того самого блокнота (их разбрасывали двое ребят, взгромоздившиеся на стол, а еще один наш одногруппник лежал на полу и держал перед собой фен, чтобы листки падали медленнее и красиво кружились).

– Вот что я вам скажу: если наш фильм не попадет на Каннский фестиваль, то у современного кинематографа нет будущего, – заявила я после съемок, когда мы обессиленно лежали по креслам и диванам.

– Не Каннский, а Канский, – поправила меня Аксель. – Все просто обалдеют.

И правда: в этот момент в комнату вошли родители одногруппника, в доме которого мы проводили съемки, и остолбенели.

4. Ватман

Как можно догадаться, курс литературы для киноведов я выбрала совершенно случайно: дело в том, что на сайте Канского университета не было описания учебных программ, и мне при составлении учебного плана приходилось ориентироваться только на названия предметов и количество зачетных единиц. Правда, в остальных случаях выбирать было намного проще: две пары перевода в самом деле оказались переводом с русского на французский и обратно; на двух теоретических дисциплинах было много грамматики, сложных схем и текстов Золя и Бальзака; ну а анализ рекламы вел очаровательный месье Дидье, который показывал нам самые сумасшедшие рекламные ролики и до того сногсшибательно шутил, что я едва не влюбилась в него (а потом, когда ношение масок отменили, не узнала его на паре и страшно удивилась).

Был и еще один курс с многообещающим названием «Франкофония». На первой же паре преподавательница из Норвегии объявила, что задумала небольшую лингвистическую конференцию, и стала приглашать всех принять участие в сессии постерных докладов. Я переглянулась с соседкой по парте, и после занятия мы договорились подготовить доклад вместе. Этой соседкой и была Богумила, впоследствии одарившая меня всякой вкуснятиной перед выездом из общежития.

У нас были наполеоновские планы: нам предстояло составить анкету о трудностях общения на иностранном языке и опросить по ней пару десятков иностранных студентов. Я взяла на себя составление опросника и анализ результатов, а Богумила – поиски участников исследования (она изучала французский не так давно и занималась на языковых курсах, где и собиралась искать наших жертв). Когда анализ данных был почти завершен, Богумила радостно притащила еще одну пачку анкет – тогда я поняла, что, если я выживу и доведу исследование до ума, наш доклад непременно станет гвоздем программы.

Готовая работа заняла не меньше шести страниц. Мы с Богумилой долго спорили, будем ли мы рисовать плакат от руки или же склеим между собой несколько листов А4; однако, едва закончив исследование, я осознала, что нам необходимо печатать постер на ватмане.

Утром дня Д мы бежали из копировальной фирмы в университет: я – осторожно придерживая скрученный ватман, чтобы он не помялся, Богумила – так же бережно держа надо мной (или скорее над ватманом!) зонтик.

– Готово? – встретила нас мадам Нильсен. – Отлично! Вот вам скотч, приклейте ваш постер вот сюда. Если не торопитесь, можете выпить кофе.

И немедленно унеслась встречать почетного гостя.

Почетным гостем оказался профессор из Реннского¹⁴ университета, с которым мы тут же завязали светский треп о том, как непросто добираться из Бретани в Нормандию, до чего удобное в Ренне метро и как много там кофеен со специальными ценниками для студентов. Позже, когда началась сессия постерных докладов, профессор долго стоял у нашего ватмана и восклицал: «Да это же настоящее научное исследование!». Мы с Богумилой очень волновались, но отбились от всех вопросов; мадам Нильсен бегала мимо нас с видом именинницы.

– Девочки, вы большие молодцы! – объявила она по завершении конференции. – Давайте я сфотографирую вас для соцсетей нашей кафедры. Плакат вам не нужен?

Мы переглянулись – ни я, ни Богумила не хотели снова таскаться с ним под дождем.

– Отлично, тогда я заберу его для истории, – подытожила мадам Нильсен, скрутила ватман в трубку и убежала.

…В конце семестра, когда выяснилось, что участие в конференции никак не влияло на итоговую оценку по франкофонии, я слегка разволновалась. На контрольной мадам Нильсен показала себя настоящей дочерью викингов, поставив большей части группы оценки, которые в России приравняли бы к тройке с плюсом.

– Можно хотя бы получить подтверждение участия в конференции?

– Конечно!

И преподавательница пустила по рядам простые листочки А4 без печатей: «Настоящим удостоверяется, что такой-то такой-то выступил с постерным докладом в Канском университете. К. Нильсен».

Через пару дней мадам Нильсен вернулась в Осло, а мы с Богумилой остались у разбитого корыта: без постера, без сертификата, без фотографий в соцсетях кафедры и с тройками по предмету, к которому готовились усерднее всего.

Пришлось подключать реннского профессора и публиковать наш доклад в российском научном сборнике, но это уже совсем другая история…

5. Раковина и камень

Как приятно бывает ощущение усталого, но довольного бездумья, которое наполняет тебя прохладным вечером в салоне автобуса где-нибудь на альпийском серпантине или в нормандских полях!

Но я безнадежный человек, и едва оказываясь в таком положении, сразу начинала донимать себя упреками: а как же диплом? Что мне предъявлять по возвращении в Россию?

Я вздыхала и ехала дальше, все так же ничего не делая.

Однако под конец канской стажировки у меня все же возникла идея компромисса с совестью: поскольку в моем дипломе шла речь в том числе об импрессионистах, я решила устроить мини-тур по самым живописным местам, которые писали эти художники. Предполагалось, что нежные оттенки волн Ла-Манша на закате и невесомые облака в перерывах между дождем и ливнем окажут на меня такое впечатление, что я тут же брошусь писать опус на семьдесят страниц с введением, актуальностью и заключением.

Что ни говори, к дождю я уже успела привыкнуть, а вот к близости моря – еще нет. И в самом деле, вслед за местными жителями я постепенно привыкла считать морем Ла-Манш, который в России принято называть проливом, а в Великобритании и вовсе каналом. Эта трансформация не прошла гладко: до тех пор море ассоциировалось у меня со следами ила на нагретом песке, криками торговцев восточными сладостями, восторженными воплями малышей в надувных кругах и запруженным пляжем, на котором негде упасть яблоку. Поэтому, когда я впервые приехала на пляж Уистреама, мне было очень непривычно бродить по нему в полном одиночестве, да еще и одетой в куртку – дело было шестого января. Наконец, победив неловкость, я сошла с деревянного настила и побежала по мокрому песку, собирая самые красивые ракушки (неслучайно этот участок побережья по аналогии со знаменитым Лазурным берегом называется Côte de Nacre¹⁵)!

Прощаться с морем мне не хотелось. Я потеряла счет времени и едва не опоздала на автобус… а по возвращении в общежитие обнаружила, что море оставило мне свой прощальный привет: среди собранного мной богатства обнаружилась прекрасная витая раковина, распространявшая вокруг себя тошнотворный гнилой запах. В дело пошли все самые едкие средства, обнаружившиеся в общежитии – жидкость для чистки стекол, средство для мытья посуды и даже гель для умывания, обещавший «бережный уход для вашей кожи» и оставлявший на ней страшные красные пятна, – но тщетно: дух умершего маленького существа никак не хотел покидать свои пенаты, и раковину пришлось выбросить.

После Уистреама я предприняла еще несколько вылазок к морю: в Берньер-сюр-мер – в гости к своей знакомой Мари-Люс, в Кабур – по местам Марселя Пруста, в Трувиль и Довиль – снова погулять между нарядными особнячками, в Люк-сюр-мер – поглазеть на скелет кита… Бесчисленные – виль-сюр-мер¹⁶ понемногу слились в моей памяти в одну картину бескрайнего пляжа, замысловатых лабиринтов из отступившей воды на песке и ледяных, но таких манящих волн Ла-Манша. Но все эти пейзажи относились к Перламутровому и Цветущему берегам вблизи от Кана; на восток от них расположился чудесный средневековый Онфлер, а за разлившейся Сеной прятался почти не знакомый мне мир Алебастрового берега, услышав о котором, я с замиранием сердца вспоминала Этрета¹⁷.

Фотографии из этого города попадались мне задолго до поездки во Францию – что в подборках красивых обоев на рабочий стол, что в отчетах из путешествий модных блогеров. Но когда я впервые вышла на каменистый пляж, зажатый между двумя меловыми скалами, и увидела колоссальную белую арку, почти сливающуюся с выступающим из воды каменным рогом, у меня перехватило дыхание. А за ней еще одна, а с другой стороны третья!.. В нескольких метрах от себя я увидела табличку, гласившую, что именно с этого места Клод Моне писал свою картину из цикла «Скалы Этрета». В своем обыкновении он не мелочился и если уж решал запечатлеть собор или скалу, то делал это в любую погоду и при любом возможном освещении не меньше двадцати раз. Вот и нам с Полей нормандский климат решил преподнести сюрприз в духе Моне: сперва мы спрятались от жуткого ветра у скалы, глядя на то, как самые отважные туристы бодро рассекают волны в одних трусах; затем слегка промокли под дождем, но когда мы решились несмотря ни на что залезть на скалу и наделать панорамных фотографий, тучи внезапно разошлись, и пейзаж заиграл сочными красками – белой, голубой и зеленой.

В свой второй приезд в Этрета в рамках импрессионистского тура я снова забралась на обе скалы, погуляла по местному парку, тщетно попыталась попасть в пару музеев и окончила день, сидя на расстеленном шопере в нескольких сантиметрах от того места, где раз за разом оседала морская пена. Мне безумно хотелось увезти отсюда что-то кроме магнита, но из-за эрозии местная администрация запрещает вывозить с пляжа камни – иначе после пары туристических сезонов арки рискуют обвалиться.

Я провела рукой по гальке, и мне в ладонь лег небольшой светло-серый камушек с отверстием, в котором застряли осколки других камней. Постепенно он нагрелся от моих рук, и я, вздохнув… положила его обратно.