Kitobni o'qish: «Будда на чердаке»

Посвящается Энди

Есть между ними такие, которые оставили по себе имя для возвещения хвалы их, – и есть такие, о которых не осталось памяти, которые исчезли, как будто не существовали, и сделались как бы небывшими, и дети их после них.

КНИГА ПРЕМУДРОСТИ ИИСУСА, СЫНА СИРАХОВА 44:8

Сарай сгорел – теперь я вижу луну.

МАСАЛИДЕ

Julie Otsuka

THE BUDDHA IN THE ATTIC

Published in arrangement with Julie Otsuka, Inc. and The Marsh Agency Ltd., acting in conjunction with Aragi, Inc.

Дизайн обложки Анастасии Ивановой

Использованы материалы Shutterstock

© Julie Otsuka, Inc., 2011

© Екатерина Большелапова, перевод на русский язык, 2013

© Livebook Publishing LTD, 2023

Приезжайте, японки!

Почти все мы, пересекающие океан на этом пароходе, были девственницами. У всех были черные длинные волосы и плоские широкие ступни. Все были невысокого роста. Некоторые в детстве не ели ничего, кроме риса, и поэтому ноги у них были кривоваты. Другим едва исполнилось четырнадцать, и они еще не вышли из отрочества. Иные прежде жили в городах и одевались по-городскому. Но по большей части мы были деревенские жительницы и на корабле ходили в старых кимоно, которые носили дома. Кое-кто из нас прежде жил в горах и видел море разве что на картинках. А дочери рыбаков вдоволь насмотрелись на море. У кого-то оно забрало отца, брата или жениха. Чей-то возлюбленный в одно несчастное утро прыгнул в воду и уплыл прочь. Теперь время отдаться на волю волн настало и для нас.

Первое, что мы сделали, оказавшись на пароходе, – показали друг другу фотографии своих мужей. Мы сделали это прежде, чем решили, кто из попутчиц нам нравится, а кто нет, прежде, чем сообщили друг другу, на каком острове жили и что заставило нас отправиться в путь, даже прежде, чем постарались запомнить имена друг друга. На всех без исключения фотографиях красовались молодые мужчины с темными глазами, густыми волосами и безупречно гладкой кожей. У них были волевые подбородки. Гордо посаженные головы. Прямые крепкие носы. Они были похожи на наших пропавших братьев и отцов, только лучше одеты: на них были серые сюртуки или европейские костюмы-тройки. Некоторые стояли на ухоженных зеленых лужайках рядом с уютными деревянными коттеджами, обнесенными белой изгородью. Другие непринужденно облокачивались на капот «форда» последней модели. Лишь немногих запечатлел фотограф в студии, где они сидели на неудобных стульях с жесткими высокими спинками, чинно сложив руки на коленях и смело глядя прямо в объектив, словно бросая вызов всему миру. Все без исключения мужья обещали встретить нас в Сан-Франциско, куда и должен был прибыть наш пароход.

Понравятся ли они нам? Сумеем ли мы полюбить их? Вот вопросы, которые волновали нас сильнее всего. Как мы узнаем их по фотографии, впервые увидев в порту?

Мы спали в трюме, в третьем классе, где было темно и грязно. Кроватями служили узкие металлические полки, закрепленные одна над другой, матрасы, тонкие и жесткие, были все в пятнах, оставленных людьми, которые путешествовали на этом пароходе до нас. Подушки были набиты соломой. Пол, влажный и скользкий, был усыпан крошками. Свет проникал сквозь один-единственный иллюминатор, и по вечерам, когда в трюме сгущалась тьма, воздух наполнялся тревожным шепотом.

«Интересно, будет ли больно, когда это произойдет в первый раз?»

Наши тела метались и ворочались под тонкими одеялами. Море вздымалось и опадало. Влажный воздух становился все гуще. Наши мужья являлись нам во сне. Снились новые деревянные сандалии, рулоны небесно-голубого шелка и дома с каминами, где нам предстояло поселиться. Во сне мы превращались в высоких и стройных красавиц. Но иногда нам снилось, что мы работаем на рисовых полях, от которых так отчаянно хотели убежать. «Рисовые сны» были самым частым ночным кошмаром. А еще нам снились старшие сестры, превосходившие нас красотой, сестры-гейши, которых наши отцы продали в публичные дома, чтобы остальные не умерли с голоду. Тогда мы просыпались в поту и хватали ртом воздух.

На секунду я представила себя на месте сестры.

В первые дни на пароходе все страдали от морской болезни, всех тошнило, и мы то и дело перегибались через перила. У некоторых так кружилась голова, что они не могли ходить и целыми днями в оцепенении лежали на койках, не помня не только имени мужа, но и своего собственного.

«Я знаю, что теперь я миссис такая-то, но какая именно?»

Некоторые, хватаясь за животы, громко взывали к Каннон, богине милосердия.

«Где ты?»

И упрекали ее за то, что она нас оставила. А другие страдали молча, с каждым часом становясь все зеленее. Часто посреди ночи мы просыпались от толчка большой волны и несколько мгновений не могли понять, где мы, почему постели ходят ходуном, а сердца испуганно колотятся о ребра. Землетрясение! Вот первая мысль, которая приходила нам в голову. Мы протягивали руки к матерям, в объятиях которых спали до тех пор, пока не покинули родной дом. Спят ли они сейчас, наши матери? Видят ли сны? Думают ли о нас дни и ночи напролет? А может, они бредут сейчас по улицам, прогибаясь под тяжелой ношей, на три шага позади наших отцов, которые шествуют налегке? Может, втайне завидуют нам, своим дочерям, которых ожидает совсем другая участь и которым они отдали все, что имели.

Не забывают ли они проветрить наши кимоно? Накормить наших любимых кошек? Успели ли они дать нам все наставления и советы, которые считали необходимыми?

«Держи чайную чашку двумя руками, не проводи много времени на солнце и никогда не говори больше, чем нужно».

Большинство из нас получили хорошее воспитание и знали все, что должна знать образцовая жена. Мы умели готовить и шить. Подавать чай, составлять икебаны и часами неподвижно сидеть на своих широких плоских ступнях, не говоря ни слова.

«Женщина должна сливаться с окружающим пространством. Она должна существовать, не подавая никаких признаков своего существования».

Мы знали, как вести себя на похоронах, и умели писать кроткие печальные стихотворения, состоящие строго из семнадцати слогов. Умели пропалывать грядки, рубить дрова, таскать ведра с водой. Тем из нас, у кого отец был мельник, доводилось проделывать долгий путь до города с тяжелым мешком за плечами, ни разу не остановившись, чтобы стереть пот со лба.

«Работать – это так же естественно, как дышать».

Почти все мы обладали безупречными манерами и были изысканно вежливы, за исключением тех минут, когда качка доводила нас до исступления и мы начинали сквернословить не хуже матросов. Но большую часть времени мы говорили так, как положено благородным девицам, – высокими тонкими голосами. Как пристало благородным девицам, мы скрывали свою осведомленность в некоторых вопросах, а прогуливаясь по палубе, передвигались мелкими семенящими шажками, развернув ступни носками внутрь. Наши матери часто повторяли нам: «Ходи так, как ходят городские! Смотри, чтобы походка не выдала в тебе деревенщину!»

Каждый вечер мы усаживались стайкой на чью-нибудь койку и обсуждали неведомую страну, где нам предстояло жить. По слухам, люди там питались одним мясом и тела их были сплошь покрыты волосами (почти все мы были буддистами, мяса не ели, а волосы оставляли лишь в тех местах, где это допустимо). Деревья там достигали громадных размеров. Поля были необозримы. Женщины позволяли себе громко разговаривать и смеяться, к тому же были невероятно высокими – по слухам, на голову выше самого высокого из наших мужчин. Их язык был в десять раз труднее нашего, обычаи и традиции поражали своей странностью. Так, книги там читали не от начала к концу, а наоборот. Когда мылись в ванне, пользовались мылом, в карманах носили куски ткани, в которые сморкались, а потом прятали в карман, чтобы снова достать с той же целью. Цветом, противоположным белому, считался вовсе не красный, а черный. Какая участь ожидает нас в этой дикой стране, с тревогой спрашивали мы. Мы с трепетом представляли себя – маленьких женщин, вооруженных лишь путеводителями, – в этом царстве гигантов. Не станут ли они потешаться над нами? Плевать на нас с высоты своего роста? Сумеем ли мы доказать, что заслуживаем серьезного отношения? Но даже самые нерешительные и боязливые из нас признавали: лучше стать женой незнакомца, обосновавшегося в Америке, чем до конца своих дней жить в деревне с мужем-фермером. Ведь в Америке женщинам не приходится работать в поле, а риса и дров там так много, что хватает на всех. И куда бы вы ни пришли, мужчины будут пропускать вас вперед, распахивать перед вами двери и, приподнимая шляпу, любезно произносить: «Прошу!» или «Только после вас!»

Некоторые из нас прежде жили в Киото, выросли в темных комнатах в задней части дома и имели хрупкое, изящное телосложение. Другие жили в Наре, трижды в день обязательно возносили молитвы, обращенные к предкам, и уверяли, что до сих пор слышат звон храмовых колоколов. Были среди нас и дочери фермеров из Ямагути, девушки с толстыми запястьями и широкими плечами, в девять часов они всегда укладывались спать. Иные родились в маленьких горных деревушках Яманаси и лишь недавно впервые увидели поезд. Другие, напротив, появились на свет в Токио, много повидали и говорили на правильном и красивом японском языке. Они держались особняком, стараясь не смешиваться с остальными. А когда к ним обращались девушки, выросшие в Кагосиме, делали вид, что не понимают их грубого южного диалекта. Кое-кто вырос на Хоккайдо, в холодном и снежном краю, и уже начал скучать по сверкающим белым равнинам. А кто-то родился в Хиросиме, которой предстояло взлететь на воздух. Им крупно повезло, что они заблаговременно покинули родной город, хотя тогда, разумеется, никто не мог этого знать. Самой юной из нас было всего двенадцать, она родилась на восточном берегу озера Бива и еще не достигла поры полового созревания.

«Родители выдали меня замуж, чтобы получить деньги».

Самой старшей уже исполнилось тридцать семь, всю свою жизнь она прожила в Ниигате, ухаживая за больным отцом, и его недавняя смерть одновременно и опечалила, и обрадовала ее.

«Я всегда знала, что смогу выйти замуж только после его смерти».

Одна из нас была родом из Кумамото, где не осталось холостых мужчин: уже год, как все отправились в Маньчжурию в надежде найти там работу. То, что ей удалось выйти замуж, хотя бы в чужой стране, она считала крупной удачей.

«Я едва взглянула на его фотографию и сразу сказала брачному агенту: „Он мне подходит“».

Была среди нас и женщина, выросшая в Фукусиме, в деревне, где занимались прядением шелка. Первый ее муж умер от гриппа, второй ушел к другой, помоложе и покрасивее, которая жила по другую сторону холма, и теперь она плыла в Америку, чтобы выйти замуж в третий раз.

«Он здоров, не пьет и не играет в азартные игры, и этого мне вполне достаточно».

Еще одна девушка раньше жила в Нагое и зарабатывала на жизнь танцами. У нее была прозрачная белая кожа, она красиво одевалась и знала о мужчинах все, что только можно знать. Поэтому мы каждую ночь засыпали ее вопросами. Долго ли это длится? Занимаются этим при свете или в темноте? Надо ли поднимать ноги? Лучше закрыть глаза или держать их открытыми? Как поступить, если вдруг начнешь задыхаться? Или захочешь пить? Что, если он окажется слишком тяжелым? А эта… штуковина слишком большая? Как быть, если он тебя не захочет? «С мужчинами все просто», – успокаивала она. И начинала все подробно объяснять.

Иногда мы часами лежали без сна во влажной и зыбкой темноте трюма. Покачивались на своих койках, полные надежд и страхов, и думали о том, как пережить ближайшие три недели.

Наши сундуки, которые плыли на пароходе вместе с нами, были до отказа набиты вещами, необходимыми в новой жизни: это были белые шелковые кимоно для первой брачной ночи, яркие хлопчатобумажные кимоно на каждый день, унылые темные кимоно, которые мы собирались носить в старости, кисточки для письма, толстые чернильные бруски, листы тонкой рисовой бумаги, на которой мы собирались писать длинные письма домой, крошечные медные бусы, статуэтки из слоновой кости, изображавшие божество в облике лиса, старые куклы, которые делили с нами постель с тех пор, как нам исполнилось пять лет, мешочки с коричневым сахаром, пестрые стеганые одеяла, бумажные веера, английские разговорники, ароматные шелковые саше, гладкие черные камешки с берега реки, которая текла рядом с домом, прядь волос юноши, которого мы когда-то коснулись рукой, в которого были влюблены и которому обещали писать, точно зная, что никогда не напишем, серебряные зеркальца, которые подарили нам матери. Их напутственные слова до сих пор звучали у нас в ушах.

«Ты все увидишь сама; женщины слабы, но на свете нет никого сильнее матерей».

На пароходе у нас было много причин для жалоб. Клопы в тюфяках. Вши. Бессонница. Беспрестанное гудение двигателя, которое проникало даже в наши сны. Мы жаловались на вонь в отхожих местах, представлявших собой огромные зияющие дыры, под которыми шумел океан, и на скверный запах, исходивший от наших собственных тел, запах, который день ото дня становился все более едким. Мы жаловались на то, что Кадзуко все время держится особняком, Тиё имеет дурную привычку без конца прочищать горло, а Фусаё без умолку напевает «Песенку сборщика чая», доводя нас до бешенства. Мы жаловались на постоянно пропадающие шпильки и пытались выяснить, кто из нас воровка. Жаловались на спесивых и надменных девиц, путешествующих первым классом, девиц, которые, разгуливая по палубе под шелковыми зонтиками, не удостаивали нас даже взглядом, не говоря о приветствии.

«Что эти мымры о себе воображают?»

Естественно, мы жаловались на жару. На холод. На колючие шерстяные одеяла. На то, что все вокруг надоели нам своими жалобами. Но в глубине души почти все были счастливы – ведь нас ожидала новая жизнь в Америке, с мужьями, которые писали нам по нескольку раз в месяц. Строки этих писем мы повторяли про себя как заклинание.

«Я купил для нас замечательный дом. В саду ты сможешь разводить тюльпаны. Или нарциссы. В общем, все, что пожелаешь. У меня есть ферма. Я управляющий отелем. Я президент крупного банка. Я покинул Японию много лет назад, чтобы начать в Америке собственный бизнес, добился успеха и теперь могу обеспечить своей семье достойную жизнь. Мой рост 179 сантиметров, я не страдаю ни проказой, ни легочными заболеваниями, и в моей семье никогда не было случаев сумасшествия. Я родился в Окаяме. Или в Хёго. Или в Мияги. Или в Сидзуоке. Я вырос в деревне неподалеку от той, где выросла ты, и много лет назад видел тебя на ярмарке. Как только смогу, вышлю тебе денег на билет».

Карточки мужей мы вставляли в овальные медальоны и носили на шее, на длинных цепочках. Или хранили в шелковых ридикюлях, жестянках из-под чая и красных лаковых шкатулках, а также в толстых коричневых конвертах, американских конвертах, в которых эти карточки были нам присланы. Мы прятали их в рукавах кимоно и часто прикасались к ним, проверяя, на месте ли они. Вкладывали их между страницами книг – «Приезжайте, японки!», «Руководство для приезжающих в Америку», «Десять способов доставить мужчине удовольствие» – и между страницами древних растрепанных томов, содержавших буддийские сутры. Одна из нас, христианка, которая ела мясо и молилась другому богу, мужчине с длинными волосами, хранила фотографию между страницами Библии короля Якова¹. Когда мы спросили ее, кто ей больше нравится – мужчина на фотографии или Господин Иисус Христос, она загадочно улыбнулась и ответила: «Конечно Он».

У многих из нас имелись секреты, которые мы собирались до конца жизни скрывать от своих мужей. Возможно, главной причиной, заставившей некоторых из нас отправиться в Америку, было желание напасть на след отца, который покинул семью много лет назад.

«Он отправился в Вайоминг, работать на угольных шахтах, и больше мы о нем не слышали».

Возможно, кое-кто из нас оставил дома маленькую дочь, рожденную от человека, черты которого стерлись в памяти, – то ли путешествующего сказителя, который как-то задержался на неделю в нашей деревне, то ли странствующего буддийского монаха, однажды переночевавшего у нас по пути на гору Фудзи. Конечно, мы знали, что наши родители позаботятся о малышке.

«Если ты останешься здесь, в деревне, ты никогда не выйдешь замуж», – предупреждали они.

Но все же мы чувствовали вину за то, что не смогли пожертвовать ради дочери собственным счастьем. Много ночей подряд мы плакали, вспоминая о ней, но однажды утром проснулись с сухими глазами, сказали себе: «Довольно» – и стали думать о другом. О том, какое кимоно надеть, когда настанет время сойти на землю. Как причесать волосы. Что сказать ему при первой встрече. Пароход пересекал океан, прошлое осталось позади, и возврата туда не было.

Тогда мы еще не знали, что оставленная дома дочь будет сниться нам до конца жизни, и в наших снах ей всегда будет три года, столько, сколько было при расставании. Маленькая фигурка в красном кимоно, сидящая на корточках у края лужи и завороженно наблюдающая за плавающей на ее поверхности мертвой пчелой.

Каждый день на пароходе мы ели одну и ту же пищу и дышали одним и тем же затхлым воздухом. Пели одни и те же песни, смеялись над одними и теми же шутками. По утрам, если позволяла погода, мы выбирались из душного трюма, разгуливали по палубе в деревянных сандалиях и светлых летних кимоно, то и дело останавливались, чтобы полюбоваться бескрайней синевой океана. Иногда у наших ног падала выскочившая из воды рыба и начинала отчаянно биться. Тогда кто-нибудь – как правило, это были дочери рыбаков – хватал ее за жабры и бросал обратно в воду. Иногда откуда ни возьмись среди волн появлялась стая дельфинов, которые следовали за пароходом в течение нескольких часов. Однажды, в тихое безветренное утро, когда морская гладь была недвижна, как стекло, а небо сияло безоблачной синевой, в воде внезапно появился плавник кита, огромный, черный и блестящий. Не дыша, мы наблюдали, как он скрылся вдали.

«Это было все равно что заглянуть в глаза Будды».

Иногда мы стояли на палубе часами, позволяя ветру играть нашими волосами, и наблюдали за другими пассажирами. Мимо проходили увенчанные тюрбанами сикхи из Пенджаба – покинув родную страну, они перебирались в Панаму. Богатые русские, спасавшиеся от революции. Китайцы из Гонконга, которые собирались гнуть спины на хлопковых полях в Перу. Мы наблюдали за цыганским королем Ли Ивановичем и его знаменитым табором, которому принадлежало огромное ранчо в Мексике. Говорили, это был самый богатый цыганский табор в мире. На нашем пароходе путешествовала троица загорелых до черноты немецких туристов, поразительно красивый испанский аббат и высокий румяный англичанин по имени Чарльз. Он появлялся на палубе каждый день ровно в четверть третьего и начинал стремительно прохаживаться туда-сюда. Чарльз путешествовал первым классом, у него были зеленые глаза, острый длинный нос, и он превосходно говорил по-японски. Для многих из нас он стал первым белым человеком, с которым удалось поговорить. Он был профессор, преподавал иностранные языки в университете Осаки, у него была жена-японка и ребенок, он много раз бывал в Америке и проявлял бесконечное терпение, отвечая на наши вопросы. Правда ли, что все американцы пахнут, как животные? Услышав это, Чарльз рассмеялся, спросил: «А как, по-вашему, пахну я?» – и позволил нам подойти поближе и понюхать себя. Правда ли, что тела их сплошь поросли волосами? «Они примерно такие же волосатые, как я», – заявил в ответ Чарльз, закатал рукава рубашки и продемонстрировал нам руки, покрытые густой рыжеватой порослью. Многих из нас это зрелище заставило вздрогнуть. Неужели на груди у них тоже растут волосы, спрашивали мы. Чарльз смутился и заявил, что не может показать нам свою грудь. Мы тоже смутились и поспешили заверить его, что вовсе об этом не просили. Правда ли, что дикие племена краснокожих индейцев по-прежнему странствуют по прериям? Чарльз сказал, что краснокожих индейцев давным-давно прогнали, и мы дружно с облегчением выдохнули. Правда ли, что женщины в Америке не имеют обыкновения опускаться на колени перед мужьями и прикрывать рот, когда смеются? Чарльз помолчал, глядя на горизонт, где темнел силуэт другого парохода, тяжело вздохнул и сказал: «Правда, как это ни печально». Неужели в Америке мужчины и женщины ночи напролет танцуют щека к щеке? «Только по субботам», – уточнил Чарльз. А что, этим танцам трудно обучиться? «Напротив, очень легко», – заверил Чарльз и вечером дал нам урок фокстрота на залитой лунным светом палубе.

«Сначала медленно, вот так, а теперь быстро-быстро».

Какой город больше, Сан-Франциско или Гинза? «Конечно Сан-Франциско. Даже и сравнивать смешно». Неужели дома в Америке в три раза выше, чем у нас? «Так оно и есть», – последовал ответ. И в гостиной каждого американского дома непременно стоит фортепиано? «Ну, это чересчур. Может, каждого второго». Как он считает, мы будем в Америке счастливы? Чарльз снял очки, внимательно посмотрел на нас своими умными зелеными глазами и произнес: «О да, несомненно».

Некоторые из нас не смогли устоять перед искушением и завели дружбу с матросами, которые родились в тех же деревнях, что и мы, знали все слова наших песен и все время просили нас выйти за них замуж. Мы уже были замужем и объясняли это нашим ухажерам, однако кое-кто из нас все же влюбился. И когда матросы просили о свидании наедине – сегодня вечером, в четверть одиннадцатого, на рабочей палубе, мы несколько мгновений смотрели себе под ноги, а потом вздыхали и говорили «да». Об этом мы, разумеется, тоже не собирались рассказывать своим мужьям.

«Он смотрел на меня как-то по-особенному, – говорили мы потом самим себе. – У него такая милая улыбка».

Некоторые из нас забеременели на пароходе, но еще не догадывались об этом. Когда через девять месяцев ребенок появлялся на свет, его матери казалось, что он удивительно похож на ее мужа.

«Посмотри, у него твои глаза».

Одна из нас, проведя ночь с матросом, прыгнула за борт, а на подушке оставила короткую записку:

«После него я не смогу принадлежать другому».

Другая влюбилась в миссионера, представителя методистской церкви, возвращавшегося в Америку. Он умолял ее порвать с мужем и соединить свою жизнь с ним, но она упорно отвечала отказом. «Я буду верна своей судьбе», – твердила она. Но до конца своих дней пыталась представить, как сложилась бы ее жизнь, поступи она иначе.

Некоторые из нас по природе были меланхоликами и почти все время проводили в одиночестве. Лежа на своих койках лицом вниз, мы думали о мужчинах, с которыми судьба нас разлучила. О сыне торговки фруктами, который вечно делал вид, что нас не замечает, но, если его матери не было в лавке, протягивал нам самый большой мандарин. О женатом мужчине, которого мы как-то прождали два часа поздним вечером на мосту, под проливным дождем. И ради чего? Ради поцелуя и обещания: «Завтра я приду снова». И хотя он больше никогда не появился, мы были готовы ждать его вечно, потому что только рядом с ним впервые почувствовали себя по-настоящему живыми. Часто, засыпая, мы думали о мальчике, с которым болтали каждый день по пути домой из школы, – он жил в соседней деревне и был очень красивый, несмотря на грубые крестьянские руки, привыкшие выдергивать сорняки. Матери, которые знали все, что творится у дочерей на душе, смотрели на нас как на безумных.

«Ты что, хочешь всю жизнь гнуть спину на поле?»

Этот вопрос приводил нас в замешательство. Мы уже были готовы ответить: «Да, хочу». Разве мы не мечтали с детства стать такими же, как наши матери? Разве у нас могли быть иные желания?

На пароходе нам все время приходилось выбирать. Мы должны были решить, где спать, кому доверять, с кем дружить и чью дружбу принимать. Делать ли замечание соседке, которая храпит по ночам или разговаривает во сне? Сказать ли колкость другой, которая пахнет хуже, чем мы сами, и к тому же имеет привычку разбрасывать повсюду свои грязные тряпки? И если подруга спрашивает, идет ли ей новая прическа, скажем в стиле «домик», – а она ей совершенно не идет, потому что делает голову слишком большой, – лучше сказать правду или заверить ее, что она просто красавица? И стоит ли жаловаться на повара-китайца, который умеет готовить только одно блюдо – рис под соусом карри – и пичкает нас этим изо дня в день. Если мы пожалуемся, его, возможно, уволят и отошлют обратно в Китай, где даже риса не поешь досыта, и это будет наша вина. Да и станут ли нас слушать? Разве кому-то есть до нас дело?

Где-то на пароходе был капитан, и говорили, что каждое утро на рассвете из его каюты выскальзывала красивая молодая девушка. Конечно, всем нам до смерти хотелось узнать, была ли это пассажирка первого класса или одна из нас?

Поздно ночью мы иногда забирались на койку подруги, лежали, тесно прижавшись, и тихонько разговаривали, вспоминая родной дом. Запах жареного сладкого картофеля ранней осенью, пикники в бамбуковой роще, игры в «тени и демоны» во дворе обветшалого храма. Мы вспоминали тот день, когда отец отправился к колодцу за водой и не вернулся. С той поры мать ни разу о нем не вспоминала.

«Словно его и на свете не было, представляешь? Я еще долго заглядывала в тот колодец».

Мы обсуждали достоинства различных кремов для лица и преимущества свинцовой пудры. Обсуждали чувства, которые испытали, впервые увидав фотографию мужа.

«Он выглядел вполне порядочным человеком, и я сразу решила, что мне он подходит».

Иногда мы, неожиданно для самих себя, заговаривали о вещах, которые прежде обходили молчанием, и, начав, уже не могли остановиться. Иногда мы погружались в молчание и лежали, тесно переплетясь телами, до самого рассвета, пока одна из нас не отстранялась и не говорила: «Стоит ли этим заниматься?» Тут нам приходилось снова делать выбор. Если мы отвечали: «Да, стоит», все повторялось вновь – если не этой ночью, то следующей или несколько ночей спустя. Шалости будут забыты, как только мы сойдем с парохода, говорили мы себе. В конце концов, это неплохая практика перед началом супружеской жизни.

Среди нас были и такие, кому мысль о близости с мужчиной внушала отвращение. Если бы существовал способ перебраться в Америку, не выходя замуж, мы непременно воспользовались бы им.

На пароходе нам не приходило в голову, что, впервые увидев своих мужей, мы не сможем их узнать. В толпе мужчин в поношенных сюртуках и вязаных шапках, ожидавших нас в порту, не было ни одного, кто хотя бы отдаленно напоминал красивого молодого человека с фотографии. Мы понятия не имели, что присланные нам снимки были сделаны двадцать лет назад. Что письма, которые мы получали, были написаны не нашими мужьями, а совсем другими людьми, профессионалами с красивым почерком, умевшими составлять красивые фразы. Чья работа состояла в том, чтобы лгать, покоряя неопытные сердца. Мы и думать не думали, что, услышав свое имя, долетевшее с берега, одна из нас в ужасе закроет глаза и шепнет: «Я хочу домой».

А остальные, склонив головы, будут разглаживать складки кимоно. Потом мы гуськом спустимся по трапу и войдем в солнечный теплый день.

«Вот она, Америка! – воскликнем мы про себя. – Все наши тревоги и волнения теперь позади».

Но это будет самообман.