Kitobni o'qish: «Семья как семья»

Shrift:

David Foenkinos

LA FAMILLE MARTIN

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

Издательство АЗБУКА^®

* * *

Изящная, остроумная комедия а-ля Фонкинос.
Le Jornal du Dimanche

Давид Фонкинос (р. 1974) – писатель, сценарист и музыкант, один из самых популярных в мире французских романистов, чьи книги переведены на сорок языков. Фонкиноса обожают читатели, собратья по перу, журналисты и книготорговцы.

Он написал сценарии для французских режиссеров Седрика Клапиша и Жака Дуайона, ав 2011 году вместе с братом, режиссером Стеваном Фонкиносом, поставил по своей книге «Нежность» одноименный фильм с Одри Тоту в главной роли.

* * *

Своим успехом эта книга обязана занятному перевертышу: здесь персонажи командуют автором, а он лишь пользуется их сердечными и профессиональными обстоятельствами. Автор перескакивает с одного на другое, мечется между персонажами, постоянно делая открытия, а когда персонажи его бесят, ходит с козырей, рассказывая байки о Карле Лагерфельде.
Радость жизни, сбежавшая любовь, воссоединение и слезы – в новом, ярком романе Давида Фонкиноса.
Elle

«Семья как семья» – очень приятный сюрприз: жизнерадостный и грустный, блестящий, живой роман, полный игры и самоиронии.
L’Express

Фонкинос – обольститель. Мы не знаем, как в жизни, но в литературе – несомненно. Не сказал ли он сам однажды, что обольщение – его писательская задача?
La Libération

Новая книга Давида Фонкиноса, тонкая и замечательно написанная, – пожалуй, самая фонкиносская из всех его книг. Стиль его искрится неодолимым оптимизмом. Блестящий роман.
L’Obs

Давид Фонкинос мастерски, триумфально балансирует на тончайшей грани между реальностью и вымыслом.
RTL

* * *

Ценность случайности равна степени ее невозможности.
Милан Кундера

1

Мне хотелось писать книгу, но ничего не выходило. Годами я выдумывал разные истории, редко обращаясь к действительности. А сейчас работал над романом о кружках литературного мастерства. Интрига разворачивалась вокруг уик-энда, посвященного словам. Но слов-то я и не находил. Мои персонажи меня не интересовали, просто тошно было от скуки. И я подумал, что любая жизненная история представляла бы больше интереса. Любое невыдуманное существование. Во время встреч с читателями они мне часто говорили: «Вам бы написать про мою жизнь. Она совершенно невероятная!» Наверняка так оно и было. Я мог бы выйти на улицу, остановить первого попавшегося прохожего и попросить рассказать что-нибудь о его жизни. Почти уверен, что это было бы для меня полезнее очередной выдумки. Так и получилось. Я сказал себе: ступай на улицу, заговаривай с первым встречным, и он станет темой твоей книги.

2

На первом этаже моего дома расположено туристическое агентство, и я каждый день миную это странное мрачноватое помещение. Одна из служащих часто курит на улице, не трогаясь с места и глядя в телефон. Иногда мне приходит в голову: интересно, о чем она думает? Я считаю, что у незнакомых тоже есть своя жизнь. Сегодня, выходя из дома, я решил: если она сейчас курит, то станет героиней моего романа.

Но незнакомки на месте не оказалось. А ведь еще чуть-чуть – и я стал бы ее биографом. Тут я заметил на ближайшем переходе пожилую женщину с фиолетовой сумкой на колесиках. То, что надо! Эта женщина еще не знала, что вступила на территорию романа. Вокруг нее развернется сюжет моей новой книги (разумеется, если она согласится). Я мог бы подождать встречи с другим человеком, который бы меня больше привлек или вдохновил. Но нет, это должен быть первый попавшийся прохожий. Никакой альтернативы. Я надеялся, что эта умышленная случайность приведет меня к волнующей истории или к одной из судеб, позволяющих понять, в чем иногда состоит смысл жизни. По правде говоря, я ожидал от этой женщины очень многого.

3

Я подошел к незнакомке, попросил прощения за беспокойство. Я изъяснялся с приторной вежливостью, свойственной тем, кто хочет вам что-то продать. Она, разумеется, удивилась и замедлила шаг. Я сказал, что живу поблизости и что я писатель. Когда останавливаешь человека на улице, надо сразу переходить к сути дела. Говорят, что пожилые люди недоверчивы. Но эта женщина мне сразу же широко улыбнулась. И я решил, что ей можно немедленно изложить мой план.

– Видите ли… Я хотел бы написать книгу о вас.

– Простите?

– Понимаю, такая идея может показаться немного странной… Но это как бы вызов, который я сам себе бросил. Я живу здесь. – (Я показал на свой дом.) – Не хочу входить в подробности, но я решил написать книгу о первом встречном.

– Не понимаю.

– Нельзя ли нам сейчас зайти в кафе, чтобы я вам спокойно все рассказал?

– Прямо сейчас?

– Да.

– Сейчас не могу, мне нужно домой, положить продукты в морозилку.

– Понимаю, – ответил я, подумав, что ситуация приобретает дурацкий оборот. Я было обрадовался, а сейчас, выходит, мне надо писать о том, что нельзя замораживать размороженные продукты. Несколько лет назад я получил престижную премию Ренодо, но в эту минуту у меня по спине побежали мурашки разочарования.

Я сказал, что могу подождать ее в кафе поблизости, но она предложила пойти к ней домой – значит, сразу проявила ко мне доверие. На ее месте я бы никогда так легко не позволил писателю войти в свою квартиру. Особенно писателю, страдающему недостатком вдохновения.

4

Через несколько минут я уже сидел у нее в гостиной. Она возилась на кухне. Неожиданно я разволновался. Обе мои бабушки умерли много лет назад; я почти забыл, как выглядит жилье стариков. Вокруг обнаружилось столько знакомого: клеенка на столе, громко тикающие стенные часы, фотографии внуков в золоченых рамках. От воспоминаний у меня сжалось сердце.

Моя героиня вернулась с подносом, на котором стояли чашка и вазочка с печеньем. Для себя она ничего не принесла. На всякий случай я немного рассказал о себе, но она и без того ничуть не беспокоилась. Мысль, что я могу оказаться человеком опасным, обманщиком, самозванцем, даже не пришла ей в голову. Позже я ее спросил, почему она сразу мне доверилась. «У вас вид писателя», – ответила она, и я слегка растерялся. По-моему, у большинства писателей вид похотливый или депрессивный. Иногда то и другое сразу. А для этой женщины я, стало быть, выглядел так, как должен выглядеть человек моей профессии.

Мне очень хотелось поскорее узнать сюжет моего нового романа. Кто она? Прежде всего, как ее фамилия?

– Жакет, – сказала она.

– Жакет – как жакет?

– Ну да.

– А имя?

– Мадлен.

Итак, Мадлен Жакет. Я на несколько секунд задумался. Такой фамилии мне бы никогда не придумать. Случается, я неделями ищу имя или фамилию персонажа, потому что твердо убежден: звучание влияет на судьбу. Иногда с их помощью я лучше понимаю определенные характеры. Натали не может вести себя так же, как Сабина. Каждый раз я взвешивал «за» и «против». И вот, без всяких размышлений, я встречаю Мадлен Жакет. Преимущество реальности: выигрываешь время.

Хотя… тут имеется и значительный изъян: отсутствие альтернативы. У меня уже есть роман о бабушке и проблемах старости. Неужели я вынужден опять браться за эту тему? Не очень-то радостно, но ведь ничего не остается, кроме как принять все последствия собственного плана. Какой интерес пытаться обойти реальность? Я подумал-подумал и решил: моя встреча с Мадлен неслучайна. Отношения писателя с выдуманным им же сюжетом – это вроде приговора к пожизненному заключению¹.

5

Мадлен прожила в этом квартале сорок два года. Может, я уже где-то и сталкивался с ней, однако ее лицо было мне незнакомо. Правда, я поселился здесь сравнительно недавно, но всегда любил подолгу мерить шагами улицы: это помогает мне думать. Я один из тех, для кого процесс создания книги – нечто вроде освоения новой территории.

Мадлен должна была знать истории многих местных жителей. Она видела, как росли дети и умирали взрослые; она должна была помнить, какие новые торговые заведения появились на месте исчезнувшего книжного магазина. Несомненно, приятно провести всю жизнь на одном и том же месте. То, что я счел бы географической тюрьмой, для других было миром привычных ориентиров, где все знакомо и где чувствуешь себя защищенным. Моя невероятная тяга к бегству часто заставляла меня переезжать (а еще я никогда не снимаю пальто в ресторане). По правде говоря, я не люблю задерживаться в местах, связанных с определенными воспоминаниями; Мадлен же, наоборот, каждый день ступала по следам своего прошлого. Проходя мимо школы, где когда-то учились ее дочери, она, возможно, вспоминала, как они бежали ей навстречу и бросались на шею с криком «мама!».

Мы с ней еще недостаточно сблизились, но разговаривали уже вполне свободно. По-моему, через несколько минут мы оба забыли, что встретились случайно. Это подтверждает очевидную истину: каждый человек любит говорить о себе, каждый – творец собственного романа. Я чувствовал: Мадлен вся зажглась оттого, что может представлять интерес для других. С чего начать? Я не хотел мешать ей выстраивать воспоминания. Она спросила:

– Мне рассказать о детстве?

– Если хотите. Но это не обязательно. Можно начать с чего-нибудь другого.

– …

Она как будто растерялась. Наверно, вести ее по закоулкам прошлого придется мне. Но только я открыл рот, как она повернулась к фотографии на стене.

– Лучше поговорим о Рене, моем муже. Он давно умер, но ему будет приятно, что мы начнем с него.

– Ах так… ну хорошо, – ответил я, мысленно отметив, что мне придется удовлетворить не только живых читателей, но и мертвых.

6

Мадлен вздохнула глубоко, как ныряльщица, словно ее воспоминания прятались глубоко под водой. И начала рассказывать. Они с Рене познакомились в конце 60-х годов на балу пожарных 14 июля. Им с подругой хотелось найти себе партнеров-красавчиков. Но к Мадлен подошел какой-то тщедушный тип. И сразу же растрогал ее – она почувствовала, что этот человек не привык общаться с незнакомцами. Так оно и оказалось. Но должно быть, в тот момент он испытал в теле или в душе что-то необычное и потому решился.

Позже Рене рассказал ей, чем был вызван его порыв. Будто бы она очень походила на актрису Мишель Альфа. Тогда Мадлен ее не знала (как и я). Правда, после войны Мадлен нечасто ходила в кино. В конце концов она увидела фотографию Мишель Альфа в каком-то журнале и удивилась: сходства между ними почти не было, разве что совсем слабое. Но Рене Мадлен казалась почти двойником этой малоизвестной актрисы. Его эмоции были связаны с прошлым, с неким страшным эпизодом военного детства. Мать Рене участвовала в Сопротивлении. Будучи на подозрении у полиции, она прятала маленького сына в кино². Рене было очень страшно, и он старался отвлечься, вглядываясь в лица актеров на экране. Мишель Альфа словно бы стала его могучей защитницей и утешительницей. Прошло больше двадцати лет, и он увидел нечто подобное во взгляде женщины, встреченной на балу пожарных. Мадлен спросила его, как назывался фильм. «Приключение на углу улицы», – ответил Рене. Я поразился – чем не намек на мой план?

Мадлен было тогда тридцать три года. Все ее подруги давно обзавелись семьями. Мадлен решила, что, пожалуй, пора и ей устроить свою судьбу по примеру других благовоспитанных девиц. Она уточнила, что неслучайно употребила эти слова: несколько лет назад в свет вышли «Воспоминания благовоспитанной девицы» Симоны де Бовуар. Мадлен глубоко уважала мужа, но все-таки решила сказать мне правду: в момент замужества она слушалась скорее голоса разума, чем голоса страсти. Так приятно, когда тебя любит надежный и уверенный в своих чувствах человек; так приятно, что можно позабыть о собственных чувствах. Со временем нежность и чуткость Рене победили. Никаких сомнений: Мадлен любила его. Но никогда не пылала рядом с ним испепеляющим огнем первой любви.

* * *

Мадлен на минуту замолчала, видимо никак не решаясь упомянуть историю, заставившую ее страдать. Некоторые раны никогда не заживают, подумал я. Конечно, меня очень заинтересовал намек на некую – возможно, трагическую – страсть. Разумеется, стоило бы пойти по этому следу. Но Мадлен проявила ко мне такое доверие, что я не хотел ее подгонять и выспрашивать о том, о чем она упомянула только вскользь. Она вернется к этому позже. Сейчас я еще не могу говорить о подробностях, которые узнаю лишь спустя несколько дней, но сразу сообщаю, что эта история, связанная со многими треволнениями, займет в рассказе самое важное место.

* * *

А пока что вернемся к Рене. На балу они договорились о следующей встрече. Через несколько месяцев поженились, а еще через несколько лет стали родителями. Стефани родилась в 1974 году, Валери – в 1975-м. В то время мало кто из женщин впервые рожал ближе к сорока. Мадлен откладывала беременность из-за работы. И хоть и любила дочек, страдала оттого, что ей плохо удавалось совмещать материнство и карьеру. По ее мнению, мужчины поступали с женщинами несправедливо. «Муж работал все больше и больше. Я часто оставалась с малышками одна…» – сказала она с оттенком горечи. Но какой смысл упрекать покойника?

Рене, скорее всего, не замечал недовольства жены. Он гордился своими достижениями в Управлении парижского транспорта. Начав машинистом метро, он завершил карьеру на одной из самых ответственных руководящих должностей. Сослуживцы были для Рене второй семьей, так что выход на пенсию обрушился на него подобно ножу гильотины. Муж Мадлен совершенно растерялся. «Не вынес безделья». Мадлен повторила эти слова три раза, со все большей нежностью. Со смерти Рене прошло двадцать лет, но наш разговор всколыхнул прежние эмоции, и прошлое будто предстало в новом свете. Рене чувствовал себя как воин, лишенный возможности сражаться. Жена предлагала ему начать учиться чему-нибудь новому или заняться благотворительностью, но он все отвергал. Что греха таить, он был глубоко подавлен тем, что прежние коллеги постепенно от него отошли. Он понял, что отношения с ними были поверхностными, и все для него потеряло смысл.

На фоне морального истощения у Рене обнаружился рак прямой кишки; его неопределенное состояние словно бы обзавелось окончательным диагнозом. Примерно через год после выхода на пенсию он умер. На похороны пришло много бывших сослуживцев. Мадлен смотрела на них, не говоря ни слова. Некоторые произносили короткие речи, восхваляя душевного и честного человека, но он-то уже не мог оценить эти запоздавшие свидетельства нерушимой дружбы. По мнению Мадлен, все это выглядело жалко, но она так ничего и не сказала, отдавшись воспоминаниям о том, что было у них хорошего и как они жили в мирном согласии. Они столько сделали вместе, пережили вдвоем столько радостей и горя, а вот теперь все кончилось.

Мадлен говорила о Рене так, словно он был еще жив, и почти верилось, что он вот-вот войдет в комнату. По-моему, это лучшее, что может произойти после смерти, – по-прежнему существовать в чьем-то сердце. Я подумал: как можно пережить уход того, кого ты любил всю жизнь? Вы провели вместе сорок или пятьдесят лет, иногда тебе казалось, что этот человек – твое отражение в зеркале, и вдруг это отражение исчезает. Протягиваешь руку и чувствуешь только дуновение воздуха, шаришь в постели и никого не находишь, произносишь какие-то слова, но они сиротливо повисают в пространстве. Теперь ты живешь не один, а с пустотой.

7

В конце концов Мадлен предложила: «Может, мы сходим на его могилу?» Я вежливо уклонился под предлогом того, что чувствую себя не вправе (у каждого свои отговорки). Меня никак не прельщало сочинение романа, который послужит лейкой для кладбищенских цветов. Гораздо плодотворнее сосредоточиться на живых людях. Я упомянул дочерей Мадлен. Имя Стефани вызвало у женщины явную неловкость. Значит, нельзя задавать прямые вопросы, придется потерпеть. Ну ничего, придет время – и я сумею все прояснить.

Стефани вышла замуж за американца и уехала с ним в Бостон. Мадлен говорила о дочери так, что у меня создалось впечатление, будто та выскочила бы чуть ли не за первого встречного, лишь бы не за француза. Впрочем, этого американца Мадлен почти не знала. В редких случаях, когда они виделись, он не переставал улыбаться. Но по словам Мадлен, эта улыбка выглядела как трещина на стене: вы не сводите с нее глаз и не видите ни стены, ни дома. Он работал в банке, но больше никаких подробностей Стефани не сообщала. Она разговаривала с матерью по скайпу, и эти виртуальные отношения приводили Мадлен в отчаяние. Не обнять ни дочку, ни внучек! И еще – проблема языка. Мадлен не понимала, почему Стефани не говорит с девочками по-французски. С экрана компьютера Мадлен слышала «Хелло, бабуля!» и в свой день рождения – «Happy birthday, бабуля!»³ Как будто дочь выстраивала между ними дополнительный барьер.

К счастью, Валери жила поблизости и заходила к матери почти каждый день. Мадлен улыбнулась: «Одну я совсем не вижу, другую вижу слишком часто». Хотя ничего веселого в ее словах не было, я порадовался, что моя героиня наделена чувством юмора и самоиронией. И восхитился тем, что женщина моего возраста так часто навещает мать и заботится о ней. Валери, должно быть, из тех, на кого можно положиться, кто, как говорится, «берет все на себя», то есть обременен проблемами семьи и вечно жертвует собой. Впрочем, это только предположение, так как Мадлен больше не хотела распространяться на тему дочерей. Я почувствовал, что отношения у сестер плохие. Позже я узнаю, почему они совсем не общаются и с чего это началось много лет назад.

8

Я был очень доволен первыми признаниями. Роман продвигался даже быстрее, чем я надеялся. Но праздновать победу было еще рано. Меня всегда настораживает то, что дается слишком легко. В любой очевидности таится предчувствие краха. Согласен, эта уверенность превращает меня в пессимиста, но мне легче настроиться на разочарование. Я так надеялся, что жизнь Мадлен не выльется в очередной незаконченный роман.

Но пока оснований для страха не было. Мадлен непринужденно рассказывала о себе, одну за другой меняя темы, а я не вмешивался. Поговорив о дочерях, она перешла к профессии. Портниха, она работала, в частности, у Лагерфельда. Тут я ее прервал: разве не удивительно носить такую фамилию и стать портнихой? Как будто эта профессия была ей предназначена! Но тут я оказался не слишком оригинален: похоже, к ней с этим приставали всю жизнь. Мадлен уточнила: это фамилия мужа, а работать она начала в девичестве. Хотя, впрочем, во время второй их встречи Рене сказал: «Вы портниха, а моя фамилия Жакет. Мы созданы друг для друга». Он тоже не отличался изобретательностью. Но Мадлен тогда улыбнулась, а бывает, что улыбка определяет всю дальнейшую жизнь.

Я воспользовался случаем узнать ее мнение о Лагерфельде. «Очень простой был человек, – ответила она, – ничего сложного. Все сразу было понятно». Я представлял себе Лагерфельда по-другому. Но тут же сообразил: эта информация может оказаться очень полезной. Если Мадлен в романическом плане меня разочарует, я смогу восполнить потерю пикантными деталями из жизни великого модельера. Призвать его на помощь – это выглядело весьма привлекательно.

Мадлен с восторгом вспоминала время, которое, казалось, было самым счастливым в ее жизни, – годы работы в Доме Шанель. И особенно момент появления там Лагерфельда – именно тогда, когда Дом потерял популярность и его даже собирались закрыть. В первый день Лагерфельд молча обошел все этажи. Ожидание казалось бесконечным. Никто не знал, как он поступит. Лагерфельд внимательно рассматривал ткани, словно проникаясь окружающей атмосферой. Мадлен он показался очень красивым. Вопреки ожиданиям мэтр выглядел довольно медлительным. Большой любитель книг, он двигался так, как переворачивают страницы романа. Перед уходом он подошел к ней и задал несколько вопросов. Давно ли она здесь? Какого она мнения о Доме? Как видит будущее? Эти простота и естественность навсегда остались у нее в памяти. Остановиться, дать себе время подумать и выслушать тех, кто трудился тут до него. В тот же вечер он вернулся с несколькими эскизами. Он не сказал «да», но оно подразумевалось. Так Дом Шанель обрел мощное второе дыхание.

Мадлен было тогда пятьдесят лет, дочки стали подростками, заботы о них теперь съедали не так уж много времени. Мадлен могла полностью отдаться работе. Она любила возбужденную атмосферу, царившую на показах мод, когда все истерически суетились за кулисами; то была великая эпоха Инес де ла Фрессанж, женщины, по словам Мадлен, элегантной и очаровательной. «Она даже пришла, когда меня провожали на пенсию, подумать только…» И снова, говоря о прошлом, Мадлен растрогалась. Прошлое словно приблизилось; кажется, протянешь руку – и дотронешься до него.

Мадлен улыбалась, вспоминая связанные с профессией чрезмерности. Значение каждой новой коллекции преувеличивалось до безумия, словно благодаря кускам материи начиналась другая эпоха. Все становились слегка невменяемыми. Сколько было ссор, которые потом казались бессмысленными; из-за каких пустяков спорили те, кто сейчас мирно покоится под землей. Наверно, воспоминания о бурном прошлом контрастировали с нынешним монотонным существованием. Возможно, мое присутствие придавало ему новый смысл. Во всяком случае, Мадлен радовал мой энтузиазм.

Потом она стала чаще останавливаться, путаться, повторять одно и то же. Явно утомилась после двухчасового разговора. Мне следовало поберечь мой источник. Я собрался уходить, но она попросила остаться еще ненадолго и дождаться дочери.

9

Валери выглядела точно так, как я себе представлял. Я не видел фотографий, но, слушая Мадлен, мысленно вообразил ее, и образ оказался близким к действительности. Элегантная женщина, во всем облике которой чувствовалась какая-то опустошенность. К тому же на первое впечатление повлияло и ее отношение ко мне. Она сразу же проявила недоверие, которого даже не скрывала. Валери можно было понять: мать привела к себе неизвестно кого и этот тип замучил ее вопросами. Скорее всего, Валери приняла меня за мошенника, что, в сущности, не так уж далеко от профессии писателя.

Она переспросила:

– Значит, вы встретились на улице и мама предложила вам зайти к ней выпить чаю?

– Да.

– И часто вам случается вот так заходить к пожилым дамам?

– Сейчас объясню. Я писатель…

Валери подошла к матери:

– Мама, как ты себя чувствуешь?

– Очень хорошо, – ответила Мадлен, радостно улыбаясь. По-моему, эта улыбка сильно удивила ее дочь.

Чтобы успокоить Валери, я набрал свою фамилию в интернете и протянул ей телефон. Она смогла убедиться, что я не вру, что я уже издал немало книг и некоторые даже имели определенный успех. Пользуясь тем, что теперь Валери ко мне расположилась, я снова объяснил, почему оказался здесь. Она в изумлении повторила:

– Литературный замысел? Моя мама… и литературный замысел?

– Да.

– Моя мама? Литературный замысел?

– Согласен, идея немного странная… Но я решил остановить на улице первого встречного… и написать о нем.

– И это оказалась мама?

– Да. Я думаю, что жизнь любого человека может быть необыкновенно интересной.

– Это бесспорно. Бесспорно. Но кого заинтересуют истории моей матери? Даже я иногда слушаю-слушаю ее, да и отключаюсь.

– Уверяю вас, это будет очень увлекательно. Ваша мама говорила о вашем отце, о вашей сестре… о Лагерфельде.

– Ах вот как? И что же она сказала о сестре?

– Видите ли… этот вопрос… прямо так с ходу… полагаю…

– Ага, понятно. Вы хотите вытянуть на свет наши семейные тайны. Все, что несет с собой боль.

– Нет-нет… Я буду считаться с вашими желаниями.

– Все так говорят. Я редко читаю современные книги, но прекрасно вижу – их часто пишут, чтобы свести счеты.

– …

Мне нечего было ей ответить. Она не так уж не права. Романы продаются чем дальше, тем хуже, поэтому издателей все больше привлекают разные скандальные моменты и публичные разоблачения со всякими непристойными подробностями. Может, я и сам к этому стремлюсь? Не стану же я отрицать, что жду от своей героини рассказа о семейных секретах, которые подогреют интерес к роману. Может, я только делаю вид, что хочу разобраться в жизни некоей старушки, а на самом деле внутри меня притаился вампир, жаждущий всяческих бедствий. Давайте будем откровенны: счастье никого не интересует.

– Что же вы молчите? – подала голос Валери.

– Прошу прощения… я задумался. Вы считаете, что мне нужны трагедии. Честно скажу: ничего не могу гарантировать. Ваша мама согласилась со мной говорить, и я сам решу, что и как внести в книгу. Но она ведь не обязана говорить мне все…

– Вы прекрасно понимаете, что́ из этого в итоге получится. Вы вызовете ее на откровенность, ей много лет, иногда она не отдает себе отчета…

– Почему ты так говоришь? – сухо вмешалась Мадлен.

– Извини, мама. Я не то хотела сказать. Я просто стараюсь выяснить, чего месье добивается.

– Еще раз: я понимаю вашу настороженность, – сказал я. – Но мои намерения самые добрые…

Валери молча посмотрела на меня и сделала знак, чтобы я шел с ней на кухню. «Мы сейчас вернемся», – сказала она матери, которая как будто ничуть не удивилась тому, что при ней не хотят обсуждать вещи, касающиеся ее напрямую. Наверно, с возрастом к этому привыкаешь: о вас говорят так, словно ваше мнение не имеет никакого значения. Я подумал о волнении Валери и ее словах: «Иногда она не отдает себе отчета…» Почему Валери так сказала? Боялась, что мать по неосмотрительности выдаст мне что-то сокровенное или постыдное для семьи?

На кухне Валери заговорила очень тихо. Сначала произнесла какие-то незначительные фразы; ей явно было неловко. Потом заявила: осуществить мой план будет сложно, потому что мама теряет память. Я не сомневался, что с возрастом память зачастую страдает. Но Валери добавила: «У нее начинается Альцгеймер. Пока все не так страшно, но я вижу, что буквально с каждым днем дело ухудшается, она забывает имена, определенные моменты жизни…» Я, правда, ничего такого не заметил. Целых два часа Мадлен перемещалась по своей жизни и описывала ее с полной ясностью. Валери предположила, что ее мать вдохновила первая встреча с незнакомцем. Например, когда приходишь к психотерапевту, первые сеансы восхищают; освобождаясь от моральной тяжести, испытываешь восторженное облегчение. И только потом становится ясно: ты не поднимаешься, а, наоборот, увязаешь все глубже.

Мадлен только радовали поиски воспоминаний, спрятанных на дне памяти, она словно хотела доказать самой себе, что ее жизнь – это роман, в котором ей известна каждая страница.

– Я думаю, что мой план не принесет ей ничего, кроме блага, – решился я сказать Валери.

– Поначалу – несомненно. Конечно, ей будет интересно говорить с вами, но боюсь, что в какой-то момент она заметит собственную немощь. Понимаете, из-за чего я беспокоюсь? Сейчас мама в приличном состоянии, она не знает про начало Альцгеймера. И мне бы очень не хотелось, чтобы от разговоров с вами ей стало хуже…

В этот момент Валери, женщина, которую я совсем не знал, замолчала, словно под влиянием сильной эмоции. Сперва она показалась мне подозрительной, даже несколько агрессивной, но теперь я понял, в чем дело: она защищала мать, как защищают территорию, которую, отхватывая все новые участки, завоевывает враг. Я сочувственно улыбнулся. Но при этом испытал стыд, потому что улыбка вышла фальшивая. На самом деле я думал только о собственном романе. Как и всякий писатель. Только роман имел для меня значение. Я подумал: ты решил остановить кого-нибудь, чтобы написать о нем, и попал на человека, теряющего память. Какова ирония судьбы! Но тут же одернул себя: а разве не увлекательно написать об исчезающей памяти? Ведь я могу оставить пустые страницы, увечные главы.

Я решил пореже приходить сюда, чтобы не утомлять свою героиню. Можно просто проводить с ней время, не извлекая никакой выгоды. Гулять поблизости или вместе ходить в магазин; повседневная жизнь тоже может быть увлекательной. Валери прервала мои дурацкие мечтания:

– По-моему, просто замечательно, что вы пишете о моей маме. Немножко безумно, но все равно замечательно. Это и для моих детей как подарок, только…

– Только что?

– Я хотела бы вам кое-что предложить.

– Слушаю вас.

– Я думаю, раз вы пишете о маме, вы и меня захотите расспросить.

– Это не исключено.

– Тогда вы сможете написать и обо мне. То есть не только обо мне, но обо всей нашей семье, о муже, о детях…

– Вообще-то, я не совсем так все представлял…

– Вы собирались писать о реально существующем человеке?

– Да.

– А что вам мешает написать и о его близких? Не знаю, насколько мы интересные люди, но ведь всегда есть о чем рассказать.

– Безусловно, но…

– Послушайте, я хочу вам помочь. И не собираюсь отсылать вас обратно на улицу искать кого-то другого.

– …

Она на секунду замолчала, а потом продолжила:

– Я вижу, что ваше присутствие хорошо на нее действует. Я это сразу заметила. Но вот мой внутренний голос… Я не хочу, чтобы маме казалось, будто весь ваш план зависит от нее одной. Я этого боюсь.

– …

Я не знал, как отнестись к ее предложению. Принять его значило поступить вопреки моей интуиции. Но ведь я с самого начала решил положиться на случай. Почему бы и дальше на него не полагаться? Валери настаивала на своем предложении, и я понял почему. Она не хотела помешать приключению, которое так обрадовало мать. Но одновременно считала нужным облегчить нагрузку, возможно, слишком тяжелую для шаткой немолодой памяти. Похоже, у меня просто не было выбора.

Мы вернулись в гостиную, и Валери объявила: «Все в порядке, мама. Месье будет описывать твою жизнь, это все-таки очень приятно. Однако и о нас он тоже будет рассказывать. Так что сегодня вечером я его похищаю и веду к нам на ужин…» Что ж, следовательно, выбора у меня не было. Но зато как упоительна возможность иметь дело с персонажами, которые берут инициативу на себя.

10

Вот так я оказался на ужине в незнакомой семье. Обычно я избегаю всяческих приглашений и вообще ситуаций, где приходится общаться, но сейчас очутился в центре совершенно невероятной истории.

Представляя меня мужу и детям, Валери заявила, что я буду ужинать с ними, чтобы потом написать книгу. Они посмотрели на меня с величайшим изумлением. Лола, дочка, пробормотала: «Что еще за очередной мамин бред?» «Лучше бы керамикой занималась…» – отозвался ее брат. Мать прервала их резким: «Я все слышу!» Патрик, муж, не произнес ни слова. Он мог бы проявить дружелюбие, спросить, что я буду пить, счесть ситуацию забавной, но нет: судя по его виду, он просто подчинился прихоти жены. Слабая гримаса сомнения, видимо, должна была означать, что с происходящим абсурдом он мирится лишь ради жениного удовольствия. Однако Валери умела убеждать: за несколько часов она превратилась в защитницу моих литературных исканий.

1.Конечно, в десять утра в семнадцатом округе Парижа у меня не было особых шансов встретить танцовщицу гоу-гоу. – Здесь и далее примеч. автора, кроме оговоренных особо.

2.Режиссер Клод Лелюш часто рассказывал, что во время немецкой оккупации мать иногда на целый день оставляла его в кинозале и таким образом родилось его призвание.

3.Привет… с днем рождения (англ.). – Примеч. перев.