Kitobni o'qish: «Несмолкающая батарея», sahifa 4

Это была самая настоящая площадка, почти квадратная, метров четыреста в ту и в другую стороны. Оборонять её с таким небольшим количеством людей, каким располагал Терентьев, было трудно. Он даже не предполагал, что тут так много всего понастроено и понарыто и что она такая большая. Опять, как всегда впрочем, надо было положиться только на огневую мощь роты.

«Устоим? – спросил сам себя Терентьев, сев на бруствер. Опираясь о него здоровой рукой, бережно держа на весу раненую руку, он осторожно съехал в траншею. – Если навалятся, устоим. – И тут же добавил: – Надо. Надо устоять».

14

У старшины Гриценко, хозяйство которого расположилось табором под стеной кирпичного забора, рядом с КП роты, всё шло своим обычным чередом. В землянке, очень светлой и просторной, с широкими нарами, застланными, как и на командном пункте, пуховыми перинами, пыхтел над ведомостями писарь; оружейный и артиллерийский мастера сообща чинили ротный миномёт; каптенармус отвешивал продукты для обеда, а Рогожин, как раз над их головами, чистил своих гнедых коней. Повара давно уже вымыли котлы, съездили к колодцу, залили их свежей водой и уже принялись разводить в топках огонь. Сам Гриценко козырем прохаживался по двору с невозмутимым видом, хотя какое-то ноющее, навязчивое беспокойство всё больше и больше охватывало его. Подчиняясь этому странному для него чувству, он всё время напряжённо прислушивался и отмечал про себя малейшие звуковые изменения, происходившие на переднем крае. Впрочем, положением на переднем крае были обеспокоены решительно все, хотя, как и старшина, никто не показывал виду. Всем им было известно, что сперва капитан и Валерка вдвоём уползли к немецким траншеям, потом туда же, к капитану, срочно были переброшены все ручные пулемёты. Вслед за этим с площадки Фридлянд некоторое время доносились пулемётные и автоматные очереди, взрывы гранат, и вдруг всё разом стихло. Что теперь там делается и живы ли наши – ни сам старшина, ни его подчинённые не знали. Наконец старшина не выдержал и отправился на КП за точными сведениями.

И вовремя. Оттуда за ним уже спешил посыльный.

У входа в подвал стоял старший лейтенант Симагин и покрикивал на телефонистов, навешивавших на плечи друг другу катушки с кабелем и телефонные аппараты.

– Живо, живо, – торопил Симагин.

А в это время мимо помещичьей усадьбы артиллеристы бегом, на руках, прокатили сорокапятимиллиметровые пушки, впереди них, с распахнутым воротом гимнастёрки, сдвинув на затылок фуражку, бежал командир взвода.

– Вот что, старшина, – сказал Симагин, глядя вслед артиллеристам, – сейчас же подбрось им повозку снарядов. Бронебойных и на картечь. Мы все уходим туда. – Он энергично махнул рукой в сторону площадки Фридлянд. – Ты пока оставайся на месте. Держи наготове боеприпасы.

– Как с обедом? – спросил Гриценко.

– Командир сказал как, – ответил Симагин.

– Слушаюсь.

– Ну, будь здоров, – сказал Симагин и, перебравшись через груду кирпичей, скорым шагом направился в сторону передовой. Следом за ним перелезли через эту груду артиллерийские разведчики, радист с рацией за спиной, обвешанные со всех сторон катушками и аппаратами телефонисты.

Старшина глядел им вслед, и что-то вдруг больно сжало ему сердце. Уходили последние. Подвал опустел. И впервые за все эти дни он спустился в этот подвал молча, без демонстративного грохота сапог и без сквернословия. Зажёг фонарик, оглядел подвал цепким хозяйским глазом, проверяя, не забыли ли чего-нибудь числящегося за ротой второпях покинувшие подвал люди. Потом он так же бесшумно, на цыпочках, выбрался наружу, на солнечное тепло, и, когда подходил к своему биваку, мимо него, сгибаясь под плитами, стволами и ящиками с минами, протрусили миномётчики. Их командир, как и артиллерист, шагавший с распахнутым воротом гимнастёрки, крикнул, не останавливаясь:

– Подбрось огурцов.

– Сделаем. Ни пуха вам ни пера, – крикнул в ответ Гриценко.

Повара, возившиеся возле кухонь, ездовые, чистившие лошадей, даже те, кто был занят своими делами в блиндаже и вышел на улицу, услышав голос своего начальника, теперь вопросительно глядели на него.

– Две повозки запрягать живо! – таким же повелительным голосом, каким только что кричал на телефонистов Симагин, завопил Гриценко. – Рогожин под снаряды, Жуков под мины. Давай все на погрузку.

Табор пришёл в движение.

Рогожин кинул скребницу под передок повозки и засуетился возле лошадей. Они были в хомутах, и завести их в дышло, накинуть постромки на вальки и завожжать было делом двух минут. А мастера-оружейники, писарь и каптенармус уже тащили ящики со снарядами, и Гриценко лично проверял на них маркировку, чтобы на повозку были уложены только бронебойные и картечь. Бронебойные против танков, картечь – против пехоты.

– Ну, трогай, – махнул наконец рукой Гриценко, и Рогожин, шевельнув вожжами, чмокнув губами, словно целуясь, прикрикнул:

– Но, милые! – И лошади, навалившись плечами в хомуты, дружно тронули с места и рысью покатили в сторону переднего края. Следом за Рогожиным тронулась и вторая повозка.

Гриценко глядел им вслед тем же тревожным взглядом, каким провожал Симагина. Теперь и вовсе мало людей оставалось в тылу. Только его кухни да батарея дивизионных пушек, притаившаяся за дальними, позади старшины, холмами.

Сколько времени простоял он так, охваченный тревогой и беспокойством за судьбу тех, что ушли на площадку Фридлянд, трудно сказать. Быть может, каких-нибудь две минуты, быть может, и все четверть часа. Вот уж и повозки, чуть помешкав, перекатили через наши окопы, найдя, видно, перелаз, сделанный артиллеристами, как вдруг поднялась неистовая канонада и всё там, на площадке, окуталось пылью и дымом разрывов.

По площадке Фридлянд била немецкая артиллерия.

15

На переднем крае к этому времени возникла та самая странная путаница, которая всегда сопутствует непредвиденно затянувшимся боевым действиям, нарушающим предварительные расчёты. Батальоны, так долго и безрезультатно атаковавшие площадку Фридлянд, то есть противотанковый ров и лесную опушку, как только стало известно, что одна из рот майора Неверова вступила на эту площадку, получили приказ выполнять дальнейшие свои задачи: развернувшись вправо и влево, блокировать и подавить другие опорные пункты немецкой обороны.

Немецкое же командование было взбешено, считая, что русские каким-то образом перехитрили их, обвели вокруг пальца, захватив площадку Фридлянд так неожиданно, дерзко и быстро, что никто и опомниться не успел. А тут ещё подлило масла в огонь донесение о том, что подразделения русских, атаковавшие площадку Фридлянд со стороны противотанкового рва и леса и так блестяще вот уже в течение нескольких часов сдерживаемые огнём тяжёлых пулемётов и контратаками егерей, вдруг развернулись чуть ли не на сто восемьдесят градусов с явным намерением блокировать и захватить опорные немецкие пункты, расположенные южнее и севернее площадки Фридлянд.

Немцы отдали приказ: после пятнадцатиминутного артиллерийского налёта всем подразделениям, отражавшим фланговые атаки русских, немедля, при поддержке резервной полуроты автоматчиков и пяти танков, атаковать площадку Фридлянд и во что бы то ни стало, ценою любых потерь, выбить русских с площадки.

Капитан Терентьев тем временем принял все необходимые меры предосторожности. Пулемётные взводы заняли указанные им позиции, спешно оборудовали открытые огневые площадки (немецкие дзоты были обращены в противоположные стороны и для новой обороны не годились), пристрелялись по ориентирам, установив фланкирующие и кинжальные огни. В центре встали на прямую наводку противотанковые пушки, а в блиндаж, который Терентьев занял под КП и из которого Наденька, засучив рукава гимнастёрки, уже выкинула за порог кучу мусора, тряпья и фашистских газет, ввалился, сопровождаемый телефонистами и разведчиками, забубённая головушка Симагин.

– Собственной персоной, в сопровождении верных мюридов, – доложил он, по обычаю дурачась от избытка сил и молодости.

Тут же, перейдя на серьёзный тон, сообщил: миномётчики снялись со старых позиций и вот-вот встанут в лощине, старшине приказано подбросить снаряды к пушкам ПТО.

– Ранило? – заботливо спросил он, кивнув на забинтованную руку капитана.

– Чепуха, – поморщился Терентьев. Почему-то каждый, кто ни приходил на КП, считал своим долгом осведомиться о ранении, будто Володя мог так просто, за здорово живёшь, забавы ради, окровавить и разорвать рукав гимнастёрки и забинтовать руку.

Радист уже вывел на крышу блиндажа антенну, телефонисты установили коммутатор и побежали, разматывая провода с катушек, по взводам, как вдруг рядом с блиндажом ухнуло раз, другой, а потом пошло остервенело рвать землю, грохотать, визжать осколками, вонять фосфором.

– Началось! – сказал Терентьев и крикнул вбежавшему в блиндаж радисту, чтобы тот скорее связался с дивизионками.

– Кто у нас в центре? – спросил Симагин.

Терентьев объяснил, как расположены пулемётные взводы. В центре стоял Краснов.

– Я пойду к нему, если не возражаешь, – сказал обеспокоенно Симагин.

– Иди. Поторопи связистов. Возьми с собой разведчиков.

– Пусть они лучше останутся с тобой. В резерве. Они всё равно там ни к чему. – Симагин рассовал по карманам гранаты, проверил автоматный диск.

– Ладно, – сказал Терентьев, подумав, что Симагин прав: подступы к новому переднему краю роты всё равно не были пристреляны дивизионками.

Грохот разрывов усилился.

Симагин взялся за ручку двери, подмигнул сидевшему на нарах в углу блиндажа Навруцкому:

– Пойдём со мной, начхим, там будет веселее.

– Я… Пожалуйста. – Навруцкий вскочил, торопливо стал оправлять под ремнём гимнастёрку.

– Да ладно, сиди, нечего тебе там делать, – сказал Терентьев.

– Ну, бывайте здоровы, – и Симагин, рывком распахнув дверь, ловко выскочил в траншею.

– Может быть, мне, как представителю штаба, следовало быть действительно там, куда ушёл старший лейтенант, – рассудительно заговорил, откашлявшись, Навруцкий.

Он всеми силами старался быть спокойным. Это было невыносимо для него – очутиться в столь ужасных условиях. Он первый раз попал в такую переделку. Нервы его были напряжены до предела. Если бы не было рядом с ним этих, как казалось ему, совершенно невозмутимых людей, с ним могла бы приключиться истерика. Он едва сдерживал себя.

– Сиди ты, представитель, – насмешливо сказал Терентьев. – Отвечать мне ещё за тебя. Как там, есть связь? – обратился он к телефонисту.

Тот, надувая щёки, словно разводя самовар, начал торопливо фукать в трубку и скороговоркой забормотал:

– Я «Скала», я «Скала», «Волга», «Кама», «Ока», «Дунай», отвечайте, я «Скала»…

Однако взводы пока молчали.

– Дивизионки на волне, – сказал радист.

– Отлично. Передай комбату, пусть держит площадку под прицелом. Сигналы прежние: три красные.

Прибежал командир миномётного взвода, огненно-рыжий и такой же молодой, как и все офицеры роты.

– Фу, черт, – проговорил он, сняв с головы каску и вытирая ладонью потный лоб. – Бьёт, зараза, по всей площадке, кажется, живого места не найти.

– А всё-таки пробрался, – сказал Терентьев.

– Так ведь то кажется. Глазам страшно, а ноги своё делают. Насилу нашёл вас. Хорошо ещё, Симагин встретился, указал, куда топать.

Терентьев показал ему на карте, где расположены взводы.

– Я живо пристреляюсь, – пообещал миномётчик. – Только бы они заткнулись. – Он кивнул в сторону двери.

– Если что, откроешь огонь по площадке. Три красные ракеты. Тут-то у тебя давно пристреляно.

– Ещё чего.

– Всякое может быть, – спокойно сказал Терентьев. – Отступать мы не умеем. Так?

– Там лошадей убило, – сказал миномётчик, чтобы переменить разговор. – И ездового Рогожина.

– Где? – вскричал Терентьев, и они выбежали в траншею.

– Сюда, – позвал миномётчик.

Невдалеке от блиндажа валялись убитые гнедые кони, опрокинутая повозка, а возле неё, прислонившись спиной к колесу, запрокинув голову, сидел солдат Рогожин. Тот самый Рогожин, который несколько часов назад, на рассвете, так хорошо, согласно беседовал с Володей Терентьевым и обещал без остановки докатить на своих гнедых ветеранах, если прикажет капитан, хоть до самой Москвы. А теперь вот не стало ни ветеранов, ни самого Рогожина. И случилось всё это удивительно просто, походя: сгрузив снаряды, Рогожин погнал обратно, стараясь поскорее вырваться из-под артобстрела, но не успел – немецкий фугас разорвался перед самыми лошадиными мордами.

Вскоре артналёт прекратился. Миномётчик, сопровождаемый телефонистом, притянувшим на КП вслед за ним провода, убежал к своему взводу. Терентьев был ещё в траншее, когда справа и слева застучали, захлёбываясь в ярости, пулемёты.

Володя вбежал в блиндаж. Связь уже действовала со всеми взводами. Даже с артиллеристами, вставшими на прямую наводку. Отовсюду сообщили, что немцы атакуют. Повторялся маневр, не удавшийся нашим батальонам: теперь одна группа немцев пыталась ворваться на площадку Фридлянд со стороны противотанкового рва, другая – со стороны леса.

– Навруцкий, – сказал Терентьев, – останешься здесь для связи. Я буду у артиллеристов. Валерка, разведчики, за мной!

Автомат теперь был ему в обузу. Что он мог сделать с автоматом одной рукой? Володя оставил автомат начхиму.

– В случае чего будешь отстреливаться.

– Я пожалуйста, с великим удовольствием, – залепетал Навруцкий. – Но куда же вы вдруг уходите и оставляете нас втроём?

– А я? – спросила Надя.

– Прошу прощения…

– Не бойся, не бойся, – ободрил его Терентьев. – Всё будет хорошо. И ребята у тебя вон какие. Да и сам ты не промах.

– Я понимаю, но…

Но Терентьев был уже за дверью.

Пробежав по траншее метров сто, они выбрались на бруствер как раз возле артиллерийских позиций. В строю осталась лишь одна пушка. Вторая, задрав колеса, валялась неподалёку.

– Ты зачем? – крикнул Терентьеву командир взвода таким резким, повелительным голосом, словно не капитан, а он был тут старшим начальником.

– Ладно, – отмахнулся Терентьев. – Отсюда виднее.

И действительно, с артиллерийских позиций было прекрасно видно всё кругом. И то, что делается справа, и слева, и там, где стоял Краснов.

Подле ног командира взвода, стоявшего, сдвинув на затылок каску и с распахнутым воротом гимнастёрки, как и тогда, когда он бежал впереди пушек мимо старшины, притулившись к телефонному аппарату, лежал связист.

– Передай на КП, что я здесь, – сказал ему Терентьев.

– Слушаюсь, – буркнул связист.

Пока ничего особенного будто бы не случилось. И всё же в том, что происходило на переднем крае, Терентьев каким-то особым чутьём опытного воина почувствовал – случится. Он почувствовал это по тому, как стреляли наши и стреляли немцы. И в самом деле, прошло лишь несколько минут – и всё разом изменилось. Вот уж телефонист протягивает трубку Терентьеву.

– Вас, товарищ капитан.

Говорил Навруцкий.

– Видите ли, капитан, – услышал Володя его взволнованный голос, – мне сейчас позвонил Краснов и попросил у меня помощи. Но он, на мой взгляд, странный человек. Где я могу её взять? А на него, по всей видимости…

– У меня её тоже нет, – поспешно перебил его Терентьев. – Где Симагин?

– Он уже у Краснова.

– Передай им, чтобы держались. Я буду следить за ними. Где Надя?

– Она ушла вслед за вами. Позвонили из третьего взвода о том, что у них есть раненые, и она, очевидно, отправилась туда. Во всяком случае я так полагаю, что она именно так и поступила.

– Как настроение?

– Мы очень хорошо себя чувствуем. – Он помолчал. – Честное слово.

– Верю. – Терентьев вернул трубку телефонисту.

А у Краснова и вправду дела были очень плачевны. Самого лейтенанта ранило в голову, и повязка давно уже не только намокла, но даже одеревенела от засохшей крови. Два пулемёта вышли из строя, раненые солдаты укрылись в блиндаже, убитых оттащили в сторону. Лишь один Ефимов был здоров и невредим. Так они вдвоём и воевали тут: раненый лейтенант и неторопливый, не задетый даже маленьким осколочком солдат. И какое это было счастье, когда возле них вдруг оказался Симагин.

– Идёт война народная! – заорал он, вставая рядом с Красновым.

– Ух ты, друг, – обрадовался тот.

– Я же сказал, что приду.

Немцы наседали. Стоило накрыть их пулемётным огнем, положить на землю, как они вновь вскакивали и, горланя, подбегали ближе и ближе.

Всего этого не знал Терентьев. Не знал он и того, что в других взводах было не лучше. Справа всё беспокойнее и настойчивее слышался треск автоматов, длинные пулемётные очереди. Начали ухать и гранаты. Значит, немцы были от наших траншей метрах в двадцати, не больше.

И вдруг Терентьев увидел, как несколько немцев один за другим прыгнули в красновский окоп.

– Валерка, разведчики! – закричал он. – Вперёд, к Краснову. Выбить немцев!

Их было не так уж много. Они просочились, когда Краснов перезаряжал пулемёт. Он тут же опять начал стрелять, чтобы положить тех, которые были перед траншеей, а Симагин и Ефимов схватились врукопашную с теми, кто успел прорваться в окоп. Ефимов, озверев, действовал карабином, ухватив его за ствол. При каждом взмахе он дико, по-разбойничьи, взвизгивал:

– И-их!

– Давай, глуши! – кричал Симагин, сидя верхом на немце и лупя его по лицу гранатой. – Отрабатывай медаль!

Как раз в это время на помощь к ним прибежали Валерка с разведчиками. Разведчики были, как на подбор, рослые и все с ножами в руках.

Теперь Терентьев мог не опасаться за этот участок. Но не успел он облегчённо вздохнуть, как рядом с ним закричал артиллерийский офицер:

– На картечь!

И капитан, обернувшись, увидел, что слева к ним бежит большая толпа немцев. Пушка тут же ударила, а Терентьев, упав на колени, выхватил у телефониста трубку и тоже, как и артиллерист, закричал:

– Передать дивизионкам и миномётам: огонь на меня!

16

И наступил полдень. Как раз то самое время, когда на передний край обычно привозили обед. Старшина Гриценко, помня свой утренний разговор с капитаном, не осмелился и теперь изменить установленный в роте порядок. Отправив термосы с борщом и кашей на батарею дивизионок, он самолично, подгоняемый всё тем же тревожным нетерпением, покатил с кухнями, распространявшими вокруг запах густого борща и дымка не потухших в топках головешек, к переднему краю.

Старшина Гриценко сидел на облучке рядом с ездовым мрачнее тучи. Не вернулся Рогожин, и старшина прекрасно понимал, что причиной этому могло послужить лишь одно и самое страшное: гибель солдата. Но старшина не знал, что случилось вообще с ротой, живы ли они там, на этой трижды проклятой площадке?

Миномётчики тоже ничего толком не знали. Лишь одно объяснили они встревоженному старшине: командир вызвал огонь на себя, стреляли пятнадцать минут беспрерывно и только что прекратили стрельбу, поскольку на площадку, прямо с грузовиков, ушла целая рота автоматчиков и оттуда был подан сигнал двумя зелёными ракетами об окончании огненного налёта. Связи с КП не было. То ли перебило кабель, то ли блиндаж, в котором размещался командный пункт роты, был разрушен. Кто подавал сигнал об окончании стрельбы – наши ли, автоматчики ли – тоже было неизвестно. Ракеты у всех одинаковые.

И Гриценко решил немедленно всё разведать сам. Оставив поваров возле миномётного взвода, он скорым шагом отправился на площадку.

Первые, кого он встретил по пути, были Валерка и Наденька. Они шли обнявшись, очень медленно, словно на прогулке, и кто кого из них поддерживал, Гриценко долго не мог понять. Лишь поравнявшись, он увидел, что Валерка вовсе ослаб, бледен, что у него пробита голова, разорвана гимнастёрка, что глаза его утомлённо, словно у курицы, прикрыты веками и что, если бы не крепкие, нежные руки Наденьки, обнимавшие его за талию, он бы наверняка свалился и не встал.

– Где тебя так разукрасило? – спросил Гриценко.

– В рукопашной, – ответила Наденька за Валерку.

– А командир?

Валерка с огромным усилием приподнял веки, взглянул на старшину, попробовал улыбнуться, но лишь тяжко вздохнул.

– Там, – сказала Наденька. – Там.

– Дойдёте? Тут миномётчики недалеко.

– Дойдём. Мы дойдём. – Наденька такими умоляющими глазами посмотрела на старшину, словно боялась, что тот и в самом деле сейчас отберёт у неё Валерку. Гриценко только рукой махнул и зашагал дальше.

Прогнали мимо пленных немцев. Они трусили, испуганно озираясь по сторонам. Солдат, конвоирующий их, не был знаком старшине. «Из автоматчиков, должно», – подумал он.

Потом старшина увидел Рогожина и его гнедых коней. Гриценко стянул с головы свою щегольскую фуражку и долго стоял, потупясь, над ездовым.

– Так я и знал, – проговорил наконец Гриценко. – Что я теперь бабе его писать буду, мать твою за ногу. Эх! – И, натянув фуражку на голову, тронулся дальше.

Его окликнули:

– Старшина!

На огневой позиции сорокапяток стояли, ухмыляясь, артиллерийский офицер, Краснов, Симагин, начхим Навруцкий, бравый солдат Ефимов и разведчики. Больше всего поразил старшину вид начхима. Гимнастёрка его теперь была аккуратно заправлена, ремень туго перетягивал талию, а пилотка сидела на его голове лихо, набекрень, как у Симагина.

– Не узнал, что ли? – спросил Симагин.

– Черти драповые, – проговорил старшина, и слёзы навернулись на глаза ему.

– Жрать хочется, старшина, – сказал Ефимов.

– А тебе только бы пожрать, – засмеялся старшина. – Сейчас, ребята вы мои, сейчас всех накормлю. Вы мне только командира…

– А вон, – Симагин кивком головы указал в сторону блиндажа, над которым торчал штырь радиоантенны.

– …и тогда я страшно испугался, – продолжал, очевидно прерванный приходом старшины, рассказ Навруцкий.

– Только дураку страшно не бывает, – ободрил его Симагин.

– Но я сейчас только понял, что такое настоящий бой.

– Поздновато, конечно, но ничего, – вновь одобрительно отозвался Симагин.

– И я стал как будто другим. Вам, вероятно, не понять моего чувства, но…

Старшина спрыгнул в траншею и, вытянувшись в распахнутых дверях блиндажа, радостно рявкнул во всю глотку:

– Здравия желаю, товарищ командир!

– Тьфу ты, чёрт, – вздрогнув, обернулся и засмеялся Терентьев. – Напугал как.

Он сидел за столом и писал жене письмо. Письмо заканчивалось так: «Милая моя! Война кончается, остался прямо пустяк, считаные дни. Немцы бегут, бросают оружие, сдаются в плен, мы едва успеваем следом за ними. Сегодня утром наши части прорвали их оборону, наверно последнюю, и теперь, когда я пишу тебе это письмо, кругом стоит такая тишина, что даже в ушах звенит от неё и голова идёт кругом. Скоро увидимся, не тоскуй, не скучай…»

– Слушай, – обратился он к старшине, заклеивая конверт. – Убитых похоронить со всеми почестями в братской могиле, раненых отправить в госпиталь, здоровых накормить. Обед готов?

– Так точно, как было вами приказано ещё утром. Ранило?

– Да ну вас всех к чёрту! Вот привязались! Пустяк это. Ты давай гляди в оба, сейчас комбат приедет разбираться, почему я его последний приказ не выполнил. Оказывается, нам совсем и не надо было врываться на эту чёртову площадку. Придётся теперь ответ держать.

– Ничего, авось обойдётся, – обнадежил старшина.

– Я тоже так думаю. Не впервой.

А в это время майор Неверов, действительно собравшийся ехать в роту Терентьева, говорил своим ровным, бесстрастным, лишённым по обыкновению каких-либо интонаций голосом стоявшему перед ним начальнику штаба:

– Я с ним поговорю насчёт этого самоуправства. Больно самостоятелен стал. А вы представьте к правительственной награде всех офицеров, сержантов и солдат, отличившихся в этом бою. Самого Терентьева – к ордену боевого Красного Знамени.