Kitobni o'qish: «Несмолкающая батарея», sahifa 2
– Где голос потерял? – спросил Терентьев, когда офицеры, толпясь и подталкивая друг друга в дверях, покинули комнату.
– Много, видно, на лошадей да на ездовых орал, вот и осип, – признался Гриценко. И тут же беспечно заверил: – Пройдёт, на то я и старшина. – И пристально посмотрел на Валерку.
Тот сразу понял его взгляд и обиженно отозвался:
– Как же, накормишь его! Он все сухари и всю мою водку роздал.
– Вот растяпа! – всплеснул руками Гриценко. – Я тебя как учил? Хоть у чёрта на рогах…
– И ещё добавь, – сказал Терентьев, – что тебе будет, если ты не найдёшь противогаз.
– А, это пустое, товарищ командир, – заступился за Валерку старшина. – Осмелюсь доложить, противогаз мы найдём. В бою их до чёртовой матери наберётся, этих противогазов.
– Да я уж и говорил, – сказал ему Валерка.
Старшина по-отечески похлопал ординарца по спине и направился к выходу.
Валерка, воспрянув духом, с благодарностью посмотрел вслед своему наставнику.
Противогаз они, как и обещал Валерка командиру, добыли в первом же бою, через неделю.
5
– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, – ворчит старшина Гриценко на телефонистов и разведчиков. – Никак проснуться не можете. Ползаете возле кухни, словно воши, а мне надо успеть ещё целую роту накормить.
Старшина говорил неправду. Он уже накормил и артиллеристов, и миномётчиков, и теперь оставалось раздать завтрак лишь четырём пулемётным взводам да пэтээровцам, рассредоточенным с их длинными ружьями между пулемётчиками по всему переднему краю, занимаемому ротой. К тому же, если учесть, что во взводах, стоявших отдельными гарнизонами по высоткам, насчитывалось всего по десять – двенадцать человек, то, стало быть, накормить их для старшины не стоило никакого труда.
Но вот налили последнюю кружку чаю, захлопнули, завинтили крышки кухонь, ездовые разобрали вожжи, повара вскочили рядом с ними на облучки, старшина и каптенармус поспешно повалились животами на тронувшуюся повозку, и повозка, запряжённая парой гнедых ротных ветеранов, управляемых самым вежливым в батальоне солдатом, а следом за ней обе одноконные кухни покатили со двора и скрылись в сумраке предутреннего часа.
Капитан Терентиев постоял в опустевшем дворе, послушал стук удаляющихся колес, и этот безобидно-мирный стук в тишине взволновал его, и он ясно, отчётливо вспомнил, как мальчишкой, точно в такие же свежие, предвещающие большой солнечный день, несущие для тебя предчувствие необыкновенного, светлого праздника, утра любил возить на просыхающие поля навоз, шибко катить оттуда, с полей, порожняком по мягкому проселку, подпрыгивая и сладко трясясь на дощечке, положенной поперёк телеги, вымазанной и пропахшей коровьим навозом и прелой соломой.
О, какими счастливыми, ни с чем не сравнимыми были эти весенние времена с душисто и густо парящей землёй, с высоким тёплым небом, мягким ветерком и победным звоном жаворонка над Володиной головой. В такие дни как бы обновлялось всё его существо от макушки до пяток, прибывало силы, беспредельной и беспечной веры в то, что всем его желаниям легко сбыться, что всё будет хорошо, отлично, и он очень много успеет сделать столь же необыкновенного, радостного, удивительного и доброго на земле.
Так было с ним каждую весну, такое ощущение охватило его и сейчас, в это раннее утро последнего военного апреля, когда всем уже ясно, что до полного разгрома врага осталось очень немного, быть может, всего несколько дней, что победа, к которой так трудно и долго шли, совсем рядом.
Давно смолк, растаял в тумане стук колёс, и как бы на смену ему, чтобы вернуть Терентьева к действительности, уже дважды, глухо, сердито, длинными очередями, простучал тяжёлый немецкий пулемёт, потом опять всё стихло, а капитан Терентьев продолжал стоять посреди двора, улыбаясь охватившим его мыслям.
Светало. Из подвала выглянул Валерка.
– Товарищ капитан, вас к телефону, да и завтрак стынет.
Звонил командир батальона майор Неверов, очень строгий и взыскательный начальник. Он слыл педантом и вдобавок к этому человеком, не понимающим шуток. Очевидно, поэтому он улыбался чрезвычайно редко и то так, словно всякий раз совершал болезненное усилие, с великим трудом на какую-то долю секунды растягивая в подобие улыбки тонкие, злые губы. Словом, майор Неверов был прямой противоположностью подвижному и легко поддающемуся настроению капитану Терентьеву. Неверов был невозмутимо спокоен во всех обстоятельствах и казался много старше Терентьева, хотя разница в возрасте у них была довольно невелика – всего четыре года. Одно лишь являлось для них общим, чего не надо было занимать им друг у друга: храбрость. Только капитан Терентьев был храбр лихо, с бойкой мальчишеской дерзостью, с азартом, и она, эта его храбрость, всегда была красива и всем бросалась в глаза; а майор Неверов и здесь оставался самим собой и всё свершал с таким завидным равнодушием, неторопливостью и спокойствием, словно то, что происходило вокруг, не имело к нему никакого отношения, и это не он, к примеру, а кто-то другой не торопясь идёт под вражеским огнём, словно на прогулке. Замечено было также, что за всю войну он ни разу ни на кого не накричал, даже объявляя строжайшие взыскания, ни разу не повысил голоса, но также никого и не похлопал дружески по плечу.
Неверова уважали, Терентьева любили.
– Ну, как там у тебя? – спросил майор, услышав голос Терентьева.
Терентьев доложил: люди накормлены, боеприпасы подвезены с вечера, сорокапятимиллиметровые пушки выдвинуты на новые позиции, дивизионки и миномёты будут вести огонь со старых огневых, цели для всех уточнены и указаны.
– Сверь часы, – сказал Неверов.
Капитан Терентьев взглянул на циферблат часов, сказал, сколько они показывают.
– Правильно, – раздался бесстрастный голос Неверова. – Сигнал знаешь?
– Знаю.
– О твоём выступлении я распоряжусь особо. Без моего приказа не трогаться, ясно?
– Ясно.
– У меня всё.
Капитан Терентьев облегчённо вздохнул и передал трубку телефонисту. Он всегда чувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке, когда приходилось даже по телефону разговаривать с комбатом.
– Валерка, – весело и грубовато крикнул он, вновь обретая прежнее состояние. – Давай завтрак!
6
Это был отличный завтрак. Особенно после доброй стопки водки.
Неделю назад старшина Гриценко наткнулся на немецкий продовольственный склад, и, пока про этот склад пронюхали дивизионные интенданты и поставили к нему охрану, ловкий Гриценко успел нагрузить продуктами четыре повозки. С того времени обеды в роте стали вариться без нормы, как бог на душу положит, абы погуще да пожирней. Вот и сегодня: чего было больше заложено в котёл ротными поварами – мяса или макарон, – не разобрать.
«А по котелку, пожалуй, никто и не одолеет, – подумал капитан, принимаясь за завтрак. – Впрочем, он никому и не даст по котелку, – мысленно усмехнулся Володя, – знаю я его, хитреца».
Не успел капитан подумать так о своём старшине, как ступеньки дробно и весело простучали – топ-топ-топ – и в подвал сбежала Надя Веткина.
– Здравствуйте, доброе утро, – звонко и весело крикнула она, стягивая через голову висевшую на плече брезентовую санитарную сумку с большим белым кругом и красным крестом на боковой крышке.
И все, кроме Валерки, при виде её оживились и откликнулись приветливыми голосами. Обрадовался приходу Наденьки и Володя Терентьев. Однако, скрывая от людей это своё чувство, по обыкновению стыдясь его, он спросил, нахмуря брови и небрежно взглянув на Надю:
– Как там?
Надя кинула на нары сумку, пилотку, тряхнула коротко, по-мальчишески подстриженной головой и, широко, беспечно взмахнув руками, ответила:
– А чего, товарищ капитан, как всегда. – При этом она искоса, быстро и счастливо глянула на Валерку.
– Садись завтракать. Валерка, дай ложку! – Терентьев чуть отодвинул от себя котелок, приглашая Надю присесть напротив него на нары.
– У неё своя есть, – ответил ординарец. – Не барыня.
– Ну! – прикрикнул Терентьев.
– Нет, нет, – трепетно и поспешно заступилась за Валерку Надя. – Я уже поела у старшины, спасибо. А ложка у меня своя.
Но Валерка, перестав есть и обиженно насупясь, уже положил свою ложку возле командирского котелка, демонстративно вытерев её перед этим не особенно чистым, но не так уж и грязным для постояльцев блиндажей и землянок передового края вафельным полотенцем.
– Не надо, Валерик, ешь сам, – ещё поспешнее воскликнула Надя и, схватив ложку, умоляюще, со слезами на глазах, глядела то на командира, то на ординарца.
– А! – с досадою произнёс Терентьев, отрешённо махнув рукой, как бы говоря: делайте что хотите, мне с этой минуты окончательно наплевать на вас.
Надя так и поняла его и, с благодарностью улыбнувшись ему, возвратила ложку Валерке, обиженно глядевшему в сторону.
После этого она села рядом с капитаном на нары и, болтая ногами в широких голенищах кирзовых сапог, стала рассказывать о том, как солдат Ефимов из первого взвода задремал на посту и спросонья, ни с того ни с сего принялся палить из винтовки по своим тылам.
Солдат Ефимов, двадцатилетний малый, прибыл в роту с пополнением год назад и за это время сумел дважды побывать на лечении в ближних полевых госпиталях и возвратиться оттуда с двумя красными ленточками на груди, выдаваемыми за лёгкие ранения.
Это был неповоротливый, бестолковый, всегда не выспавшийся молодой человек, от которого можно было ожидать всего, что угодно и что неугодно, кроме нехитрых, но правильных и здравых солдатских поступков.
Одному только богу было известно, как он поведёт себя в ту или иную минуту, какое вдруг, даже к своему собственному удивлению, выкинет коленце. И тем не менее на груди его сияла медаль «За отвагу», которую, как известно, получали самые смелые и находчивые солдаты.
К таким солдатам Ефимов не имел никакого отношения, и командир взвода решался ставить его на ночной пост только в крайних случаях, когда иного выхода не было. В напряжённейшие для передовой часы, ночью, Ефимов обычно безмятежно похрапывал в углу землянки. Находился он в должности подносчика патронов к станковому пулемёту.
Первый раз Ефимова ранило так. Был тихий солнечный полдень. Ефимов стоял на посту, наблюдая из своей траншеи за окопами противника. Рядом с ним, на открытой огневой площадке, замаскированный плащ-палаткой (чтобы не отсвечивало солнце), стоял заряженный станковый пулемёт, а чуть ниже, в стенке окопа, в нише, лежали гранаты Ф-1 и РГД. Ефимова, по всей видимости, разморило на солнцепёке, и он, позёвывая, скуки ради взял в руку одну из гранат, повертел-покрутил её и услышал, как вскорости в гранате что-то щёлкнуло. Теперь её нужно было поскорее бросать подальше от себя, ещё секунда-другая – и граната взорвётся. Но Ефимов, не имевший понятия о том, как обращаться с такими гранатами, сделал всё по-своему. Класть гранату обратно в нишу он побоялся (как-никак всё-таки в ней что-то щёлкнуло), а сунул её к пулемёту под плащ-палатку и как ни в чём не бывало вновь занял наблюдательный пост.
Результат этой наивной забавы был таков: изрешечённая осколками плащ-палатка, пробитый в десяти местах кожух и погнутый взрывом щиток максима.
А сам виновник забавы оказался раненным в ягодицу всего лишь одним-разъединым, величиной в пуговицу от нательной рубахи, осколком. Героя тут же отправили в госпиталь, и все, в том числе и капитан Терентьев, облегчённо вздохнули: солдаты, как правило, очень редко возвращаются из госпиталей в свои прежние части.
Но не прошло и двух недель, как однажды утром перед ошеломлённым капитаном Терентьевым уже стоял отдохнувший, словно в санатории, Ефимов и, оттопырив толстую нижнюю губу, покорно ждал своей участи. На груди его выстиранной и выглаженной гимнастёрки алела первая ленточка за ранение.
– Чёрт знает что, – брезгливо морщась, сказал Терентьев. – Идите к себе во взвод. – И стал ждать, что будет дальше с этим безалаберным солдатом.
А ждать пришлось недолго: месяц.
Опять было жарко, солнечно и тихо. И опять Ефимов наблюдал за вражескими позициями. За весь этот знойный день, как уверяют очевидцы, со стороны противника был сделан всего лишь один выстрел из ротного миномёта. Но выпущенная из этого орудия мина разорвалась всё-таки не где-нибудь, а невдалеке от несчастного служаки Ефимова, и ещё меньший, чем в прошлый раз, осколочек угодил многострадальному бедняге в щёку. Но опять же не просто так, как бы он угодил другому солдату, а исключительно по-ефимовски, с выкрутасом: влетел в разинутый рот, не задев при этом ни зубов, ни языка.
Надя напихала Ефимову полный рот ваты и заверила капитана Терентьева, что теперь-то уж солдата отправят в дальний госпиталь, откуда ему попасть обратно в свою роту будет немыслимо.
Но прошло ещё две недели, и Ефимов как ни в чём не бывало предстал перед капитаном уже с двумя ленточками на груди. А несколько дней спустя командир дивизии, в оперативном подчинении которого находился артпульбат, прибыл, сопровождаемый адъютантом и автоматчиками, на передний край, попал в роту Терентьева, увидел лихого молодца с двумя ленточками за ранение и вскричал:
– Орёл! Дважды ранен и не награждён? Поч-че-му? – И строго посмотрел на Терентьева.
Капитан попытался было объяснить, в чём тут дело, но было поздно. Адъютант, по приказу комдива, уже извлёк из коробки медаль «За отвагу» и протянул генералу, а тот торжественно приколол её к груди бравого молодца Ефимова.
И вот теперь этот Ефимов ни с того ни с сего поднял стрельбу по своим тылам и, как рассказывает Надя, очень при этом испугался.
Надя рассказывает, упёршись ладонями в край нар и покачиваясь из стороны в сторону. Милое лицо её с веснушками на переносице весело и беспечно. Рассказывая, она то и дело украдкой поглядывает на Валерку, и капитану Терентьеву, да и другим людям, присутствующим в это время в подвале, совершенно ясно, что и рассказывает, и покачивается, и улыбается она исключительно ради этого невнимательного к ней парня.
Валерка, повернувшись к Наде спиной, моет посуду, демонстративно гремя ложками и котелками.
7
А время идёт.
Пока в подвале завтракали и пили чай, наступило полное утро.
Как всегда в такие часы, напрочь замирает перестрелка и становится так тихо, что у людей возникает ощущение, будто никакой воины нет и можно подняться в полный рост над окопами, траншеями, ходами сообщения, огневыми площадками, дзотами да и идти куда тебе вздумается, куда твои глаза глядят, хоть на проволочные заграждения, и никто в тебя не выстрелит, и ты не упадёшь, уже ничего не понимая и никогда не узнав, что будет потом, после тебя, после того, как ты мгновенно перестанешь существовать – дышать, думать, горевать и радоваться.
А время идёт.
В подвале появляется новое лицо – представитель штаба батальона, начальник химической службы, а попросту начхим, старший лейтенант Навруцкий, маленький человек с покатыми плечами, с большим печальным греческим носом и робко и доверчиво поглядывающими на людей сквозь толстые стёкла очков глазами. Говорят, в институте, где он работал до мобилизации в армию, его считали очень способным, с большим будущим молодым специалистом. Однако к военной службе он совершенно неприспособлен: даже не может правильно отдать честь, заправить под ремень гимнастёрку. Пилотка на его голове сидит чёрт знает как: натянута на самые уши.
Капитан Терентьев относился к старшему лейтенанту Навруцкому, своему ровеснику, с таким чувством, в котором смешивались и досада, и едва сдерживаемое раздражение, и жалость, и ещё нечто такое, что словами и не объяснишь, но что очень точно характеризует полнейшее превосходство одного человека над другим.
Если бы, по мнению Терентьева, Навруцкого вдруг демобилизовали, то была бы совершена одна из самых величайших справедливостей на земле. Право же, думалось Володе, Навруцкий больше пользы принёс бы отечеству, находясь в тылу.
Навруцкий пребывал на фронте больше года, но так и не привык ни к своим офицерским погонам, ни к самой войне. Про него среди офицеров батальона ходило много смешных и нелепых историй, и только два человека не смеялись над ним: майор Неверов и капитан Терентьев. Неверов не смеялся потому, что не умел, а Володя потому, что жалел Навруцкого. Ему всегда становилось жалко нелепых и беспомощных людей.
Только Навруцкий появился в батальоне, над ним стали потешаться, и однажды Терентьев собственными глазами видел, как среди кустов, в нахлобученной пилотке, с выбившейся из-под ремня гимнастёркой, со съехавшей на живот кобурой револьвера, пробирался на четвереньках (это должно было изображать передвижение по-пластунски) начхим Навруцкий. Чуть позади него шагал ухмыляющийся во всю физиономию заместитель Терентьева, старший лейтенант, забубённая головушка Васька Симагин. Он изредка постреливал в небо из автомата. Симагин ходил в штаб, и оттуда с ним увязался начальник химслужбы. Не доходя метров сто до КП роты, Васька, потехи ради, вдруг выстрелил из автомата и дико заорал:
– Ложись!
– Что это? – спросил Навруцкий, покорно плюхнувшись рядом с ним в траву.
– Здесь всё простреливается, как есть со всех сторон, – соврал Васька. – Давай теперь впереди по-пластунски, а я на всякий случай буду прикрывать твоё продвижение.
И Навруцкий, доверившись ему, пополз как умел на четвереньках, а Симагин поднялся, стряхнул с колен травинки и пошёл чуть сзади, постреливая из автомата.
Терентьев случайно наткнулся на них, и лицо у него стало такое, что даже забубённая головушка струсил и воровато огляделся по сторонам. Однако прятаться было поздно и негде.
Навруцкий поднялся не сразу. Сперва он сел на пятки и тщательно, не спеша протёр очки. Потом, водрузив их на пос, поглядел на Терентьева добрыми глазами и сказал:
– Ну вот, я и прибыл к вам. Здравствуй. Очень рад видеть тебя.
– Здравствуй. Проходи в блиндаж. А ты, – он ткнул пальцем в сторону Симагина, – останься. Слушай, – яростным шёпотом сказал Терентьев, подойдя вплотную к своему заместителю и удостоверясь, что их никто не может услышать, – если я ещё раз увижу такое унизительное издевательство над человеком, то я…
– Да ладно, ладно, чего ты. Чёрт с ним, – поспешил ретироваться Симагин, подняв вверх ладони и пятясь. – Я думал тебя повеселить, а ты уж вон что – издевательство…
«Зачем он сейчас-то сюда притащился, – с досадой и раздражением думал Терентьев, пожимая руку Навруцкого. – Неужели в штабе не понимают, что он мне только обуза. Ведь бой же будет. Это не симагинские штучки-шуточки. Человек ведь может погибнуть ни за что ни про что, за здорово живёшь. Ну куда бы мне его деть? А ведь надо непременно определить куда-нибудь, где побезопаснее и потише. К миномётчикам разве».
– Слушай, старший лейтенант, – сказал он, – ты окажешь нам неоценимую услугу, если во время наступления, как только мы тронемся вперёд, понимаешь…
– Он всё понимает, – сказал Симагин.
– Понимаю, – сказал Навруцкий.
– Вот в это время будешь представителем в миномётном взводе, не возражаешь?
– Почему я должен возражать, если это надо для дела? – пожал плечами Навруцкий.
– Ну вот и славно, – обрадовался Терентьев.
– Его бы лучше к старшине в обоз определить, – не унимался Симагин. – Вот он бы там попредставлял.
– Ладно тебе, – отмахнулся Терентьев и поглядел на часы.
Это были великолепные спортивные часы с чёрным циферблатом, фосфоресцирующими стрелками и цифрами, не боящиеся ни воды, ни ударов. Володя очень гордился этими часами. Их подарил ему начальник укрепрайона, старый генерал, когда вручал первый орден.
До начала боя оставалось пять минут. Через пять минут в небе разорвётся бризантный снаряд. Это послужит сигналом тридцатиминутному артиллерийскому и авиационному штурму переднего края немцев. Потом огонь орудий, миномётов и авиации перенесётся в глубь фашистской обороны, по переднему краю продолжат бить беглым огнём только пушки прямой наводки, а стрелковые батальоны пойдут справа и слева от роты Терентьева на штурм немецкого укреплённого узла.
Одному из батальонов надо будет преодолеть противотанковый ров, а другому – заболоченный кустарник и чистенький сосновый лесок. Потом они навалятся с двух сторон на укреплённый узел немцев, расположенный перед ротой Терентьева, и раздавят его дружно, враз.
После этого, по разработанному в штабе полка и утверждённому штабами дивизии и армии плану, батальоны вновь расходятся вправо и влево, чтобы штурмовать другие немецкие укреплённые узлы обороны. Однако делают они это лишь после того, как согласно тому же плану, разработанному полковыми штабистами, на занятый плацдарм вступит тяжёлая, малоподвижная, но обладающая большой огневой мощью рота Терентьева. По плану она должна предоставить батальонам свободу действий, прикрывая их своим огнём и отражая возможные контратаки немцев в тыл или во фланги батальонам. Одним словом, с выходом роты Терентьева батальоны получали тактический простор и неограниченную свободу действий.
Планом было предусмотрено и учтено (как это, впрочем, бывает и в иных планах) решительно всё, кроме тех незначительных и мелких, на первый взгляд, подробностей и случайностей, которые при всём усердии штабных офицеров учесть совершенно невозможно, но которые неизбежно возникают в ходе боевых действий и порою ставят всё с ног на голову.
Итак, до начала движения ещё ночью занявших исходные рубежи батальонов оставалось тридцать пять минут.
– Пойдёмте посмотрим, послушаем, – сказал Терентьев и впереди всех лёгкими, пружинящими шагами, чувствуя силу, молодость, свободную радость во всём теле, поднялся по обшарпанным ступеням подвала и выбежал во двор.
Следом за ним поднялись и другие офицеры.
На улице было так ясно, солнечно, тепло и тихо, как бывает только весенним погожим утром.
Навруцкий, стоя рядом с Терентьевым и стараясь казаться тоже очень отчаянным, храбрым человеком, принялся с деланной неторопливостью протирать трясущимися пальцами очки. Дело в том, что он впервые за всю свою военную деятельность принимал непосредственное участие в наступлении.
– Ну, – сказал Терентьев, посмотрев на циферблат часов, – ну, – повторил он, уже глядя в небо, и тут же, словно повинуясь его требованию, там, в лазоревой голубизне, возник фиолетовый шарф разрыва, а следом за ним и сам звук разрыва, и чуть позднее – выстрел, где-то сзади, за спинами офицеров.
И сразу по всему переднему краю загудело, засвистело, заухало, и почувствовалось, как затряслась под ногами земля, и эта тряска ощутилась ещё сильнее, когда низко, тройками, прошли ревущие штурмовики и весь передний край немцев окутался пылью и дымом разрывов.
Они ещё немного постояли, сгрудившись и слушая и видя, что там, у немцев, делается сейчас.
Скоро противник начал отстреливаться, торопливо и беспорядочно, и когда один из снарядов взорвался во дворе, обсыпав офицеров комьями грязи, Терентьев, отряхиваясь, сказал:
– Пошли в укрытие. – И Навруцкий очень заторопился и как-то радостно засуетился при этих словах, но никто не обратил, казалось, на его поведение никакого внимания, только один Симагин засмеялся, и все, не спеша и не толпясь, степенно последовали вслед за скатившимся по каменным ступенькам Навруцким в подвал.
8
Сидели на нарах, курили, прислушивались к гулу канонады. Иногда подвал вдруг вздрагивал, будто в ознобе, и за шиворот находившимся в нём людям сыпалась земля. Это неподалёку разрывался шальной ответный немецкий снаряд.
Но вот наконец над головой всё стихло. Стало быть, артиллерийская подготовка завершена, в дело вступили стрелковые батальоны и пошли на штурм немецких позиций.
«Теперь ещё немного, и наступит наш черёд», – думал Терентьев. И несмотря на то, что давно уже было предусмотрено и распределено, в каком порядке выступят пулемётные взводы, когда поднимутся миномётчики и снимутся с позиций дивизионки, несмотря на то, что оставалось лишь ждать своего часа, Терентьева, как всегда с ним бывало в подобных обстоятельствах, охватило острое беспокойство. Он нахмурился. Ему вспомнилось, что накануне звонил начальник штаба батальона и между прочим сказал: «Береги людей. Это же последние дни, понимаешь?» Он это понимал. Но как можно было всех их уберечь от несчастья, увечий и, быть может, от самой смерти? Кто ему скажет – как? А он любил их всех, включая незадачливого солдата Ефимова. И как ему самому хочется, чтобы все они дожили до победы!
А время шло.
Вот уже больше часа минуло, как тронулись стрелковые батальоны, а Терентьеву никаких приказаний не поступило. Он взял у телефониста трубку и позвонил в первый взвод, стоявший в центре обороны, несколько выдвинутый, вроде боевого охранения, вперёд. От этого взвода до немцев было ближе всего.
– Как там противник? – спросил он у командира взвода.
– Нормально. Постреливает, – ответил тот.
– А наши?
– Да их сам чёрт не разберёт, что они там делают.
Терентьев вернул трубку солдату.
А на переднем крае тем временем происходило вот что.
Тридцатиминутный шквал артиллерийского, миномётного и бомбового огня, который всё по тем же, старательно, со всеми подробностями разработанным в штабах полка, дивизии и армии планам должен был подавить, уничтожить, разнести вдребезги все находившиеся в зоне этого шквала немецкие блиндажи, доты, дзоты, наблюдательные и командные пункты, огневые площадки пулемётов, миномётные и артиллерийские батареи, на самом деле был очень мощным шквалом. Артиллеристы, миномётчики и лётчики-штурмовики сделали своё дело, привели немцев в смятение, разрушили и блиндажи и НП, разогнали или убили и ранили прислугу миномётных пушечных батарей. Но всего этого казалось недостаточно. Когда орудийный гул смолк и в точно указанное время в действие вступила пехота, противник успел прийти в себя, оправиться от замешательства и паники, и многие из тех огневых точек, дотов и дзотов, которые по плану должны были быть стёрты с лица земли, ожили, и противник встретил наступающих сильным огневым заслоном.
Вот почему к назначенному штабными офицерами сроку укреплённый немецкий узел не был взят и рота капитана Терентьева не вступила в него.
Батальон, шедший справа, не смог преодолеть простреливаемый немецкими пулемётами противотанковый ров. Роты вынуждены были залечь на подступах, растеряв при этом все подручные средства, изготовленные для форсирования рва, и неся большие потери убитыми и ранеными. Сам комбат, адъютант батальона и несколько других офицеров были ранены и эвакуированы в тыл. Командование батальоном принял один из командиров роты, спешно пытаясь привести в порядок расстроенные подразделения.
Тот батальон, который наступал слева и должен был, соответственно плану, легко преодолеть заболоченный кустарник и сосновый лесок, встретил вдруг искусно заминированные завалы и протоптался возле них не положенное ему на это время.
Когда завалы были разминированы и солдаты стали выбегать из насквозь просвечиваемого утренним солнцем леска на опушку, им во фланг ударили тяжёлые крупнокалиберные пулемёты, и немцы, успевшие к тому времени разгадать намерения нашего командования, бросили против этого батальона в контратаку довольно крупные силы автоматчиков. Это не было предусмотрено планом. И хотя контратакующих удалось остановить и заставить их залечь, батальон, однако, из леса к назначенному сроку так и не выбрался.
Следовательно, всё пока выходило не так, как предполагалось.
Тем не менее план должен был быть выполнен во что бы то ни стало, поскольку он являлся хотя и небольшим, но всё же определённым звеном в цепи общего продвижения наших войск в глубь Германии. Поэтому, когда истекли все сроки, из штаба армии – в штаб дивизии, из штаба дивизии – в штаб полка, из штаба полка – в батальоны полетел грозный запрос: почему до сих пор не занят укреплённый узел немцев, именуемый в плане площадкой Фридлянд? Почему батальоны топчутся на исходных рубежах и не атакуют?
Командующий армией во время разговора по телефону с командиром дивизии как бы между прочим заметил, что его дивизия уже несколько раз являла собой пример неуверенного поведения, если встречала даже малозначительное сопротивление немцев.
Командир дивизии, старый, с больной печенью генерал, не остался в долгу и накричал, в свою очередь, на командира полка, что тот срамит боевую славу дивизии и что, если в течение тридцати минут от него не поступит донесения о взятии площадки Фридлянд, он будет отстранен от командования полком.
Однако какими бы ироничными или грозными ни были переговоры высших начальников и запросы штабов, батальоны по-прежнему никак не могли выполнить своей задачи. Один из них безуспешно топтался возле противотанкового рва, а другой, вместо того чтобы давно уже быть на площадке Фридлянд, вынужден был отражать яростные контратаки немцев на опушке леса.
Так прошло ещё около часа. И вдруг из батальона, который никак не мог выбраться из леса, поступило донесение: батальон ворвался в траншеи площадки Фридлянд, ведёт рукопашный бой, немцы бегут, захвачены пленные, трофеи.
Это донесение, вызвавшее в штабе полка всеобщее облегчение, незамедлительно было передано в дивизию, а из дивизии – в армию.
– Наконец-то, – сказал командующий армией, когда ему доложили о взятии площадки Фридлянд. – Передайте, чтобы поспешили с выполнением дальнейших задач. Скажите, чтобы впредь не задерживали общего продвижения. Укрепрайону немедленно занять площадку Фридлянд.
Вот как развивались события в то памятное солнечное апрельское утро, когда в подвале разрушенного помещичьего дома, в котором томился от безделья Терентьев со своими людьми, зазуммерил телефон и связист, подув по привычке в трубку, поспешил отозваться:
– «Скала» слушает. «Скала» слушает.
Все тотчас насторожились. Было ясно – звонили с КП батальона.
9
Терентьев взял трубку.
– Ты ещё на месте? – услышал он равнодушный голос майора Неверова.
– На месте, – вздохнул Терентьев.
– Почему?
– Потому что на площадке Фридлянд всё ещё находятся немцы.
– Там нет уже немцев, – твёрдо и убеждённо возразил Неверов.
– Это неправда, – горячо запротестовал Володя. – Я недавно запрашивал Краснова. Он сказал, что немец на месте, как всегда. Стреляет помаленьку.
– «Помаленьку», – передразнил Неверов. – Ты лучше сам выберись из своей норы и посмотри, а то совсем заспался: полчаса уже прошло, как наши стоят перед тобой вместо немцев.
– Но это неверно, – волнуясь, настаивал на своем Терентьев.
Он принялся объяснять комбату, что действительно только что в третий раз говорил по телефону с командиром первого взвода лейтенантом Красновым и тот вновь подтвердил, что враги на месте.
– Подожди, не трещи, словно сорока, – по обыкновению не спеша, нисколько не повышая голоса и в то же время властно прервал его торопливые и страстные объяснения Неверов. – О том, что площадка Фридлянд занята нашими подразделениями, я должен был в первую очередь узнать от тебя, а получается, как это ни странно, что узнаю из штаба армии. Вы там что, спите все в своём бункере или в домино режетесь, вместо того чтобы следить, как положено, за боем?
