Kitobni o'qish: «Несмолкающая батарея», sahifa 3
– Не спим и не режемся, а ждём вашего приказа. – Терентьев начал злиться.
– Мы потом об этом с тобой ещё поговорим, – всё тем же невозмутимо-ровным голосом сказал Неверов. – А теперь слушай мой приказ и выполняй: немедленно вступить всей ротой на площадку Фридлянд и занять, согласно ранее данным указаниям, круговую оборону. О выполнении задачи доложишь по рации в одиннадцать ноль-ноль.
– Но там немцы! – закричал Терентьев. – Вы понимаете – там немцы!
– Там нет немцев. Сколько раз тебе говорить? Там наши войска, не бойся. Об этом даже командующий армией знает, только ты под носом у себя ничего не видишь. Выполняй приказ. А не выполнишь – пеняй на себя. – Он помолчал. – За невыполнение знаешь что бывает?
– Знаю.
– Тогда у меня всё. Бывай здоров и пошевеливайся.
Терентьев отдал трубку телефонисту, подпёр разгорячённую голову кулаками и, посвистывая (он всегда это делал, если соображал что-нибудь), задумался. В голову ползли чёрт знает какие отвратительные мысли.
– Ну, что он наговорил? – прервал его размышления Симагин.
Терентьев глянул на него, потом на свои часы.
– Приказано вступить в Фридлянд. Через сорок минут доложить.
– Он что, очумел? – Симагин тоже задумался, сдвинул пилотку на самые глаза, всей пятернёй почесал затылок и, что-то, видимо, придумав, оживился.
– Ну-ка, вызови мне Краснова, – сказал он телефонисту.
Лейтенант Краснов, круглолицый, румяный весёлый малый, и кудрявый озорной старший лейтенант Васька Симагин были такими верными друзьями, про которых обычно говорят, что их водой не разольёшь. Прежде всего они оба очень любили, как говорил Симагин, подзаняться прекрасным полом. Стоило роте попасть в какой-нибудь населённый пункт, не покинутый жителями, и задержаться в этом пункте хотя бы на один вечер, как дружки, в мгновение ока сориентировавшись, уже резвились на посиделках или степенно распивали чаи в гостях у стосковавшихся по мужской ласке вдовушек. Попробовали они было «подзаняться» и с Наденькой, но, сразу же получив решительный отпор, махнули на неё рукой. Симагин сказал, что она нисколько не смыслит в жизни, так как ещё малолеток.
– Здорово! – кричал теперь Симагин в трубку своему закадычному дружку. – Как жизнь?
– Здорово! – обрадованно орал в ответ Краснов. – Что долго не заходил?
– Сегодня приду. Как немцы?
– Сидят на месте.
– Ты точно знаешь?
– Сейчас только обстреляли из пулемёта.
– Не врёшь?
– Как перед святой Марией.
Терентьев, прислушиваясь к вопросам, задаваемым Симагиным, и ещё не зная, что отвечает ему Краснов, вдруг подумал: а быть может, на площадке Фридлянд в самом деле наши? Ах, если бы так оно и было! Если бы майор Неверов оказался прав, если бы Краснов сейчас подтвердил его правоту! Всё бы разом встало на своё место, и ни к чему было бы так волноваться, и какая тяжесть свалилась бы с плеч долой!
– Бой был? – спрашивал меж тем Симагин. – Что значит – нормально? Говори точнее. Справа? Слева? Был давно, а сейчас никакого боя и всё тихо? Ну бывай. Всё тихо, – повторил он, поглядев на Терентьева. – И немцы, заразы, на месте.
Терентьев не ответил. Он глядел на часы. На дёргающуюся по кругу циферблата секундную стрелку. Нахмурясь, он лихорадочно думал, как ему поступить.
Положение, в котором он вдруг очутился, было ужасным. Ему предстояло выполнить явно ошибочный приказ, повести роту на расстрел. Да, на расстрел. Только так, в полный рост, можно было двинуться на площадку Фридлянд со станковыми пулемётами, патронными коробками и цинками, миномётными плитами и стволами, ящиками с минами, с дивизионными и противотанковыми пушками.
Рота обрекалась на бессмысленную гибель. Погибнет, конечно, и он, Володя Терентьев. Но ради чего должны гибнуть люди в эти последние весенние дни войны и должен погибнуть он вместе с ними? Впрочем, будет хуже, если он останется в живых. Не кто-нибудь другой, не Симагин, не Неверов, а он, Терентьев, станет держать ответ за бессмысленную гибель роты. К нему, разумеется, отнесутся со всей строгостью военных законов. Его сразу же разжалуют в солдаты, предадут суду, а там – непременно отправят в штрафной батальон. И этот позор, этот ужас падёт на его голову в то самое время, когда до окончания войны осталось всего, быть может, несколько дней, неделя! Когда ещё немного, и он встретился бы с женой, которую так любит и ради которой готов сделать невесть что. Боже мой, конечно же, бессмысленную гибель людей ему никто не простит. Но это ещё не все. Это не главное. Страшнее то, что он сам никогда не простит себе этого. Вот что важнее и страшнее всего: сам не простит себе.
Но как же быть? Как поступить ему сейчас?
Ясно одно: он не может, не имеет права не выполнить приказ старшего начальника. Приказы не подлежат обсуждению. Следовательно, через сорок минут, нет, уже меньше – через тридцать четыре минуты, если ему суждено остаться за это время в живых, он обязан доложить майору Неверову, своему непосредственному начальнику, о том, что рота… Что – рота? Вступит на площадку Фридлянд? Но он не имеет права делать этого: вести людей на верную, бессмысленную смерть. Не имеет права и никогда этого не сделает, и приказ начальника не будет в таком случае для него оправданием. Он не поднимет роту и не поведёт её, совершенно не приспособленную к наступательному бою, на вражеские пулемёты, чтобы немцы делали с его ротой всё, что им захочется. Но, таким образом, он не выполнит приказа старшего начальника. А за это его всё равно ждёт военно-полевой суд, разжалование в рядовые и отправка в штрафники. Кто-кто, а он-то прекрасно знает, что майор Неверов так и поступит: с тем же завидным спокойствием и хладнокровием, с каким не однажды представлял Володю к правительственным наградам, теперь, не колеблясь ни секунды, отдаст его под трибунал.
Но как же быть ему в таком случае? Скорее надо решать, Володя, скорее. Время бежит. Гляди, осталось всего тридцать минут. Ах, если бы ему сейчас дали хотя бы взвод автоматчиков! Как бы лихо они метнулись на вражеские окопы! Но что об этом думать. Нет у него автоматчиков. И негде взять. Надо позабыть про автоматчиков, выкинуть из головы. Требуется выполнить приказ. Ты обязан его выполнить, а не можешь. Вот что сейчас главное – обязан, а не имеешь права.
В подвале было тихо. Все с тревогой и надеждой смотрели на Терентьева, который один должен был решить, как и что делать им. Ждали его последнего слова Симагин, Валерка, Надя, Навруцкий, командир батареи, командир взвода ПТР, военфельдшер, телефонисты, артиллерийские разведчики.
Но вот он наконец поднялся из-за стола. И сказал несколько устало, печально и в то же время очень решительно:
– Ладно. – И вздохнул. – Мы идём выполнять приказ, – тут помолчал, оглядел всех присутствующих, – вдвоем с Валеркой. Слушай внимательно, Симагин. Ты остаёшься за меня. Если немцев там нет, если там наши, тебе об этом сообщит Валерка. Поднимай роту, как намечено. Понял?
– Есть, – сказал Симагин. – Сделаем.
– Ну, а если немцы там… – Терентьев опять помолчал, опять поглядел на всех отрешённым и усталым взглядом. – Доложишь о том, что я выполняю приказ. Одним словом, не поминайте лихом. Вот так. – Он одёрнул гимнастёрку, расправил её под ремнем, застегнул пуговку воротника и, уже обращаясь к ординарцу, сказал: – Забирай побольше гранат.
– Я сейчас, – засуетился побледневший ординарец.
– Не мельтеши ты, – сказал Терентьев, принимая от него автомат и засовывая в карманы брюк и вешая на поясной ремень гранаты. – Знатный будет кегельбан. Ты слышал такие стихи? Пошли.
Все поднялись следом за ними во двор, даже дежурный телефонист, и долго, в тягостном молчании смотрели вслед.
А на улице было солнечно, тихо, тепло и не слышалось никаких выстрелов – ни автоматных, ни пулемётных, ни орудийных, и стороннему человеку показалось бы, что ничего удивительного и трагичного нет в том, как скорым шагом уходят в сторону переднего края два человека с автоматами на плечах: командир роты и его ординарец. Ведь, по сути говоря, вот так уходили они отсюда на передний край за эти десять дней не один раз. Уходили и возвращались. И тем не менее в том, что они уходили сейчас, был уже совсем иной, чем обычно, тревожный и значительный смысл.
– Пошли, – неопределённо сказал Симагин.
Навруцкий снял очки и начал старательно протирать их полой гимнастёрки. Он был сентиментален, этот добрый, доверчиво, без разбора льнувший ко всем людям парень. А Надя, отчаянно помотав головой, жалобно вскрикнув, закусив губу, убежала в подвал.
10
Тёплый весенний денёк разгорался и в том русском городке, который был расположен в лесной глухомани, и до него, даже в самые ненастные для нас дни, когда немцы стояли под Москвой, не долетало ни одного фашистского самолета. В этом городке некогда узнавал кавалерийскую науку стройный, чернобровый курсантик Володя Терентьев, а сейчас жила-поживала горячо им любимая супруга Юленька – курносая, бойкая дамочка.
Городок был старинный, с собором и купеческими лабазами на главной площади, улицы имел широкие, просторные, дома – почти сплошь деревянные – утопали в садах и палисадниках. Жили здесь степенно, неторопливо, любили по вечерам пить чай с черносливом и монпасье, а по воскресеньям – сидеть возле калиток на лавочках и обсуждать всякие происшествия.
В начале войны тишина городка была встревожена мобилизацией в армию, а позднее – приездом эвакуированных. Кроме того, две городские школы заняли под госпитали, а на окраине, в наспех сооружённых корпусах, разместился, задымил железными, на растяжках, трубами механосборочный завод. Он только назывался так, для конспирации, а на самом деле в его цехах создавались батальонные и полковые миномёты, мины для них, противопехотные и противотанковые гранаты и ещё кое-что посложнее.
Поселились временные жильцы – ленинградка с двумя ребятишками – и в доме Володиной жены. Юля, встретив будущих жильцов возле калитки, вдруг, подбоченясь, заартачилась: дом, мол, принадлежит фронтовикам, её муж и отец воюют, она сама, в конце концов, сотрудник милиции, и никто не имеет права вселять в этот дом посторонних людей. Однако мать её, тётка Дарья, так глянула на дочь, что Юля сразу прикусила язык. Ни слова ей не сказав, тётка Дарья взяла на одну руку худенькую испуганную девочку, тесно прижала её к пышной груди, другой рукой подхватила увязанный ремнями чемодан и грузно поднялась на крыльцо, пинком распахнув дверь. Следом за ней вошла ленинградка, мальчик и после всех – злая, но молчаливая Юля.
Эвакуированные и теперь всё ещё жили у них, хотя блокаду с Ленинграда давно уже сняли и можно было бы свободно уезжать домой. Однако ленинградка не спешила возвращаться: ехать было некуда и не к кому. Жилище их разбомбили фашисты, а от главы семьи, фронтовика, не было ни слуху ни духу.
Жиличка, не в пример Юленьке, была сдержанна, малословна, работала на механосборочном, растила детей и терпеливо ждала вестей от мужа. Она исступлённо не верила в то, что он убит, попал в плен или пропал без вести, просто думала, что никак не может их найти, и настойчиво писала запросы во все газеты, на радио, знакомым и в Бугуруслан.
У Юленьки был совсем другой – весёлый характер. К тому же беспокоиться ей было нечего, Володя писал, как говорят, без устали, без передыху и всё время объяснялся в любви.
Нынче было воскресенье, ни Юленька, ни ленинградка не работали и, попив чаю, вышли посидеть на лавочке. Юленька томилась и млела: весенние запахи возбуждающе действовали на неё. Глядя в голубое безоблачное небо, поправив на высокой, красивой шее газовую косынку, она задумчиво, нараспев сказала:
– Мне один майор из госпиталя предлагает с ним жить, – и смутно, загадочно улыбнулась. – Симпатичный такой дядечка, пожилой.
– Ну и что же ты? – спросила ленинградка.
– Не знаю. Ещё не решила что. Как бы ты посоветовала мне?
– Я плохая тебе в этом советчица.
– Потому что бесчувственная. У тебя нет никакого чувства. Ведь весна, пойми, и проходят годы.
– У тебя муж. Он такие письма пишет тебе!
– Муж от меня никуда не уйдёт. Он вот у меня где, – с этими словами Юленька показала ленинградке энергично сжатый кулачок. – А потом, ещё война идёт и ничего не известно.
– Юлька, не бесись, – сказала тётка Дарья, стоявшая на крыльце и слушавшая весь этот разговор. – В кого ты такая взбалмошная да бесстыдная?
– В вас, – огрызнулась Юленька.
– Цыть! – закричала тётка Дарья. – Такого мужа, как Володя, на руках должна носить, а она вона что выдумала, бессовестница!
– Это он меня будет носить, учтите.
– Вот я напишу ему, чтоб знал, какая у него жена, – не унималась тётка Дарья.
– Не испугаете, он меня вон как любит. Вчера в письме так и выразился: слепну от любви к тебе и горю надеждой, что мы скоро увидимся.
– Вот я раскрою ему глаза!
– Не посмеете, мамочка, – засмеялась Юленька и, поднявшись, сладко потянувшись, зажмурилась: – Ах как хочется, чтобы кто-нибудь обнял покрепче, чтобы косточки хрустнули, – и пошла вдоль улицы.
11
А капитан Терентьев и рядовой Лопатин в это время пришли в первый взвод. Командир взвода лейтенант Краснов и ещё четверо солдат были в траншее, остальные семеро спали в блиндаже после ночного дежурства. Об этом лейтенант Краснов с обычной своей добродушной улыбкой на таком румяном лице, что румянцу позавидовала бы любая красавица, и доложил капитану. Рядом с Красновым стоял увалень Ефимов. Он тоже приветливо ухмылялся.
– Как немец? – озабоченно спросил Терентьев, пройдя мимо них, не заметив их улыбок и выглянув из-за бруствера.
– А что ему, – пожал плечами Краснов. – Наши где-то застряли, сами видите, бой совсем захирел, а немец постреливает помаленьку. Очень редко. Как всегда. Вы всё-таки поостерегайтесь, – добавил он, видя, что капитан чуть не по пояс высунулся из окопа.
Окоп был отрыт по гребню высотки. Перед яростно сощуренными глазами Терентьева открылся пологий спуск в лощину, такой же пологий подъём на другую высотку, где чётко обозначился длинный коричневый бугор немецкого бруствера.
– Вот что, – сказал Терентьев, вглядываясь в немецкий бруствер и даже не обернувшись к стоявшему за его спиной Краснову. – Мы с Валеркой поползём туда. Есть сведения, что немец ушёл.
– Никуда он не ушёл. Только недавно стрелял. Я же говорил. А потом… – Улыбка мгновенно исчезла с лица Краснова. Перестал ухмыляться и Ефимов.
– Вот так, – сухо прервал его Терентьев. – Приказано идти вперёд. Следите за нами. В случае чего прикройте нас пулемётами. Остальное знает Симагин. Сейчас же приведи взвод в боевую готовность.
– Ясно, – озабоченно сказал Краснов, направляясь к блиндажу.
– Валерка, за мной, – скомандовал Терентьев и, перекинув автомат за спину, поплотнее надвинул на лоб каску, подтянулся на руках и перевалился через бруствер.
И вот они оказались вдвоём – командир и ординарец – на ничейной земле, между своими и немецкими окопами, и медленно, осторожно, распластавшись на влажном, отогретом солнышком суглинке, поползли, всё дальше и дальше удаляясь от своих траншей.
Вдруг вдалеке, слева, возле леса послышалась частая суматошная трескотня автоматов и усталый, нестройный крик: «А-а-а-а!» «Наши пошли в атаку», – догадался Терентьев, не переставая ползти. Там же ударили тяжёлые немецкие пулемёты, захлестнувшие своим собачьим лаем и этот нестройный усталый солдатский вопль и треск автоматов. Терентьев с досады даже выругался.
Кругом опять всё стихло.
А Терентьев с Валеркой, благополучно миновав лощину, тем временем стали медленно вползать на взгорок, всё ближе и ближе к немецкому брустверу, из-за которого, как казалось Терентьеву, быть может, давно уже следят за ними вражеские наблюдатели и лишь выжидают, когда будет всего удобнее расстрелять отчаянных лазутчиков одним коротким лаем пулемёта.
Так или примерно так подумалось Терентьеву, и он, тут же охваченный чувством мгновенного смертельного страха, ткнулся головой в землю.
Замер подле него и Валерка.
Терентьев лежал, плотно прижавшись к земле всем телом от лба до ступней, умоляя себя двинуться вперёд хоть на сантиметр, понимая, что если он не заставит себя сделать это сейчас, сию минуту, то все погибнут и он ничего не сможет сделать с собой и поползёт обратно. «Ну же, ну, подними голову и – вперёд. Ещё немного вперёд…»
А до траншеи осталось чуть более пятидесяти метров. Терентьев, остановясь и сделав Валерке знак, чтобы тот лёг рядом с ним, опять с досадой пожалел, что нет с ним сейчас автоматчиков. Действительно, один только взвод автоматчиков, отчаянный рывок – и они в траншее. А там попробуй возьми наших. Хрен возьмёшь!
Но теперь как ему быть? Не пойти ли на дерзость? Если нет автоматчиков, есть восемь ручных пулемётов. Это, конечно, не одно и то же, но когда нет автоматчиков, есть знаменитые дегтярёвские «ручники». И при них шестнадцать человек. А в придачу – он с Валеркой. Если ворваться с ручными пулемётами и тут же подтянуть максимы от Краснова, потом из других взводов, а следом за ними – миномёты, пушки на прямую наводку, на картечь!
Как же он раньше не подумал об этом! Надо было решить всё это раньше, раньше!.. Но ведь ещё не поздно и теперь?
И он поступил так, как подсказывали ему его совесть, честь, отчаяние и безвыходность положения.
– Слушай внимательно, – зашептал он Валерке, не отрывая лихорадочно блестевших тёмных глаз от немецкого бруствера. – Выкладывай все свои гранаты, ползи назад, передай приказ: все ручные пулемёты немедленно сюда, ко мне. Скажешь, как только ворвёмся в траншеи, чтобы на катках, бегом, прикатили сюда максимы от Краснова, а следом чтобы снимали станковые пулемёты других взводов и пэтээровцев, и сам Симагин чтобы тоже сюда. Ясно?
– Ясно, – прошептал Валерка, выкладывая из карманов гранаты.
– Ступай.
Валерка попятился, но Терентьев, даже не оглянувшись, понял, что он ещё тут, никуда не уполз.
– Ступай, мать твою так, – зло прошептал он, не оглядываясь. – Выполняй приказ.
И только тогда Валерка исчез.
А он остался один.
«Видят они меня или не видят? – думал он о немцах, удобнее раскладывая возле себя на земле гранаты. Расстегнув кобуру, вытащил пистолет и положил его тоже под руку, рядом с автоматом. – Но если они решили взять меня живым и только поэтому не стреляют в меня, то у них наверняка ничего не выйдет. У меня десять гранат, автомат с полным диском, пистолет. А это не страшно. В конце концов приказ есть приказ. Я ушёл вперёд, выполняя этот приказ, и им не удастся взять меня живым. Но добрался ли Валерка до Краснова? Сейчас будет восемь ручных пулемётов, рванёмся и – там… А почему у них так тихо? Быть может, они всё-таки ушли? Они часто так делают: вдруг снимаются и уходят». И только он так подумал, как у него возникло жгучее, нетерпеливое желание подняться в полный рост и…
Что было бы вслед за этим, он не знал. Просто хотел подняться, распрямить плечи и заорать со всей великой своей юной радостью: «О-го-го!»
Откуда ему было знать, что в траншее сейчас не было ни одного немца?
Дело в том, что противник давно уже разгадал манёвр наших подразделений и, поняв, что наши хотят взять площадку Фридлянд с флангов, бросил все свои силы на оборону противотанкового рва и в контратаки против батальона, имевшего задачу ворваться на площадку со стороны леса. Ради этого немцы дерзко оголили траншею, находившуюся против роты Терентьева, оставив в ней лишь отделение пулемётчиков во главе с фельдфебелем. Эти-то пулемётчики, переходя с места на место, и постреливали изредка в сторону наших боевых порядков, создавая видимость насыщенности траншеи людьми.
В то время как Терентьев с Валеркой подбирались к траншее, ежесекундно ожидая, что немцы вот-вот расстреляют их, всё отделение, возглавляемое фельдфебелем, проголодавшись, беспечно завтракало в блиндаже.
Кругом по-прежнему всё было покойно – ни выстрела, ни взрыва. Радостный апрельский день разгорался во всю свою силу. Солнце так припекало, что у Терентьева вспотела голова под каской, и, сдвинув её на затылок, он вытер рукавом гимнастёрки пот со лба. Земля, в которую он давно уже ткнулся носом и к которой прижался всем телом, тепло и густо пахла настоем яростно пробивающихся на волю трав.
Но вот сзади него послышался шорох, пыхтение. И не успел он оглянуться, как рядом с ним уже лежал Валерка.
– Всё в порядке, – прошептал ординарец.
Терентьев оглянулся и увидел, как лощиной, один за другим, ползут к нему пулемётчики.
Не прошло и минуты, как все они уже расположились слева и справа от него.
Среди приползших был и бравый солдат Ефимов.
12
А тем временем положение резко изменилось. Прежде всего немцы успели подтянуть резервы и к тем солдатам, которые были оставлены во главе с фельдфебелем в траншеях напротив роты Терентьева, которые беспечно завтракали в блиндаже и с которыми легко можно было бы справиться терентьевским пулемётчикам, случись это десятью – пятнадцатью минутами раньше, теперь скорым шагом спешил на помощь целый взвод автоматчиков.
Автоматчики были уже недалеко. Всего минутах в десяти ходьбы. А если бегом, то и того меньше.
Но было и другое, не менее важное обстоятельство. В тот момент, когда к Терентьеву, лежавшему невдалеке от немецких траншей, подползли вызванные им пулемётчики, на командный пункт роты позвонил майор Неверов и отменил приказ о вступлении роты на площадку Фридлянд. Симагину было сказано, что рота должна оставаться на прежних позициях и ждать дальнейших распоряжений комбата.
Причиной для этого нового распоряжения явилось вот что. Батальон, пытавшийся атаковать укреплённый узел немцев слева, вынужден был, как уже нам известно, отражать немецкие контратаки и не мог продвинуться дальше лесной опушки. А из штаба и с командного пункта полка то и дело запрашивали обстановку, требовали, умоляли, просили атаковать и атаковать и как можно скорее ворваться на площадку Фридлянд, которая к тому времени всем ужасно осточертела. Одним словом, от командования этого батальона требовали хотя бы с опозданием выполнить так отлично, казалось, с учётом самых мельчайших подробностей разработанную штабом полка задачу, оказавшуюся на деле сложной и трудной.
Все эти нетерпеливые запросы, строгие приказы, мольбы, беспрерывно летевшие по радиоволне и телефонным проводам из штаба и с КП полка в батальон, вконец издёргали и адъютанта батальона, и самого комбата, и других оставшихся ещё в строю офицеров. Однако все отлично понимали, что для того, чтобы избавиться от этого нервозного, суматошного состояния, надо было в самом деле как можно скорее занять площадку Фридлянд. Поэтому совершенно естественно, что, когда одна из рот, отражая контратаки немцев и сама атакуя, сбилась в сторону от своего основного направления и ворвалась в находившийся неподалёку от леса и слабо обороняемый немцами небольшой хуторок, командир роты, уставший от беспрестанного многочасового боя, впопыхах принял этот хуторок за площадку Фридлянд и поспешил донести в батальон, что его рота наконец-то выполнила свою задачу.
Командир батальона, ошалевший от этого боя не меньше, чем командир роты, поспешил послать это донесение в полк, полк – в дивизию. Когда же в батальоне разобрались в обстановке и поняли совершенную ими ошибку, было уже поздно. О том, что этот батальон уже ведёт бой на площадке Фридлянд, знал командующий армией.
Попробовали нажать на немцев и, как говорят, хотя бы задним числом теперь ворваться на площадку. Попробовали раз, попробовали два, но ничего не получилось. Немцы держались стойко и успешно отражали все атаки. Третья попытка была предпринята в то самое время, когда капитан Терентьев и Валерка Лопатин подбирались лощиной к немецким траншеям и до их слуха донеслась со стороны леса автоматная и пулемётная стрельба. Но и эта попытка не увенчалась успехом. Тогда-то комбат, матерясь и сгорая от стыда, приказал адъютанту батальона послать в полк донесение о том, что площадку Фридлянд занять не удалось, взят всего лишь хутор, находящийся невдалеке от площадки и принятый впопыхах за самоё площадку.
Из полка эта стыдливая депеша последовала своим чередом в дивизию, из дивизии – в армию, а уж после этого из штаба армии позвонили майору Неверову и сказали, что первоначальный приказ о выступлении одной из его рот на площадку Фридлянд отменяется и надо ждать новых указаний.
Но было уже поздно. В тот самый момент, когда майор Неверов передавал этот приказ Симагину, капитан Терентьев с группой ручных пулемётчиков ворвался в немецкие траншеи.
13
Поначалу всё складывалось отличнейшим образом, поскольку траншеи оказались пустыми. Терентьевские ребята ворвались в траншеи молча, без единого выстрела. Разом, по взмаху руки капитана, вскочили и не то что пробежали, а как бы на крыльях пролетели пятьдесят метров, отделявшие их от немецкого бруствера.
И только тут они дали о себе знать. Блиндаж, из которого до их слуха донёсся немецкий говор, они забросали гранатами. Других немцев нигде не было видно, и победа казалась удивительно лёгкой. Но не успели они разбежаться по ходам сообщения, осмотреть все блиндажи, дзоты и огневые площадки, как пришлось ввязаться в бой с подоспевшим резервом немецких автоматчиков.
А этот бой уже был тяжёлым. Немцы навалились, топая сапожищами, с автоматной трескотней, с отчаянным оглашенным воем, и поэтому казалось, что несть им числа. Сразу пошли в дело гранаты, и Терентьев пожалел, что немало гранат, разложенных на земле, так и осталось там, где он недавно лежал, дожидаясь возвращения Валерки с пулемётчиками.
Стреляли и кидались гранатами наугад, и поначалу разобраться, что к чему, не было никакой возможности. Для Терентьева оставалось ясным лишь одно: им удалось зацепиться за первую траншею. Немецкие автоматчики, разбежавшись по боковым ходам сообщения, рвались к этой траншее, стремясь выбить из неё терентьевских молодцов. И боковых ходов было множество, и немцы заблудились в них, как и терентьевские пулемётчики, поскольку и те и другие оказались здесь новичками. В этих-то ходах сообщения и завязался настоящий бой.
«Ну, ввязались», – оставшись в главной траншее один, успел с весёлой злостью подумать капитан, как вдруг из-за поворота выскочил немец. Встреча для обоих оказалась настолько неожиданной, что они, отпрянув друг от друга, прижались спинами к стенкам окопа. Их разделяло всего пять-шесть шагов. Терентьев успел увидеть рыжую щетину на усталом лице тяжело дышавшего солдата, тёмный зрачок наведённого на него оружия и уже вскинул руку с пистолетом, подумав: «Вот оно», однако выстрелить не успел – ноги немца подкосились, он стал оседать и тяжело рухнул на дно траншеи. Капитан оглянулся. Сзади с трофейным «вальтером» в руке стояла Наденька Веткина.
– Ты откуда тут взялась? – закричал капитан. – Тебя кто звал сюда?
Рядом была дверь блиндажа. Терентьев ногой распахнул её. Блиндаж был пуст.
– Марш в укрытие! – крикнул он.
Надя не тронулась с места.
– Я кому сказал! – Он зло схватил её за плечо, больно толкнул к двери, но Наденька успела вцепиться пальцами в его гимнастёрку и увлечь Володю за собой.
Так они очутились вдвоём в просторном немецком блиндаже.
Надя торопливо скинула через голову лямку санитарной сумки, бросила её на нары, ловко распахнула, и не успел Терентьев моргнуть, как девушка, ни слова не сказав, уже разрезала ножницами рукав его гимнастёрки.
Только тут он заметил, что рукав потемнел от крови, а лишь только заметил кровь, сразу почувствовал, как заныла рука.
– Это ты его? – хрипло спросил Володя.
– Я. – Надя туго перетянула его руку бинтом.
– Успел всё-таки, зараза, выстрелить, – поморщился Володя.
– Ничего. В мякоть, – сказала Надя.
– Да это наплевать. Просто я говорю – успел.
По траншее затопали чьи-то ноги.
– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – услышали они встревоженный голос Валерки.
– Здесь командир, – крикнула Надя. – Валера, здесь мы!
Валерка ввалился в блиндаж, тяжело дыша, уселся на пороге, поставив автомат меж ног. Каска его съехала на левое ухо, гимнастёрка выбилась из-под ремня. Он посмотрел сияющими глазами на Терентьева и от радости, что нашёл наконец капитана, заухмылялся.
– Прибыли станковые пулемёты, – доложил он. – А я уж испугался, что потерял вас. Ну и заваруха была. Такая заваруха! Да вас ранило? – Только теперь он увидел и разрезанный, тёмный от крови рукав гимнастёрки, и бинт на руке командира. Лицо его приняло озабоченное выражение.
– Зацепило малость, – небрежно сказал Терентьев. – Чепуха.
По тому, что прекратилась стрельба, по тому, как беспечно держал себя Валерка, Терентьев понял: победа пока за нами.
– Немцы побиты, – сказал Валерка, как бы угадав его мысли. – Есть пленные.
– Давай лети к Симагину. Скажешь, чтобы срочно тащили сюда рацию, телефон, катили сорокапятки. Миномёты – в лощину. Дивизионкам стоять на месте, держать нас под огнём. Вызов огня на себя – три красных ракеты. Живо!
Валерка одёрнул гимнастёрку, поправил каску на голове и выскочил из блиндажа.
Капитан Терентьев вышел следом за ним в траншею. Навстречу спешил, широко улыбаясь, лейтенант Краснов. Сзади него шагали командиры других пулемётных взводов, пэтээровец и, к великому удивлению Терентьева, начхим Навруцкий.
– Я же просил тебя остаться с миномётчиками, – рассерженно сказал Терентьев. – Какого чёрта ты не выполнил моей просьбы?
– Видишь ли, – мягко заговорил Навруцкий, доверчиво глядя снизу вверх на капитана, – я подумал, что, вероятно, смогу быть здесь более полезным. Ведь миномётчики в конце концов всё равно скоро прибудут сюда.
– Прибудут, прибудут, – раздражённо сказал Терентьев. – Иди в блиндаж. Там Веткина. Оба ждите меня там. В этом блиндаже будет КП роты. Если без меня явится Симагин, пусть развёртывает связь и докладывает комбату, что мы приказ выполнили. Площадка Фридлянд нами занята.
– Но был уже другой приказ, – возразил Навруцкий.
– Я не знаю других приказов, – перебил его Терентьев и, взобравшись на бруствер, обратился к командирам взводов, вылезшим следом за ним из траншеи, указывая, кому, где и как лучше занять позиции, чтобы можно было отбиваться от врага с трёх сторон.
Отсюда, с бруствера, была хорошо видна вся площадка с её хитроумно придуманными и с немецкой тщательной старательностью выполненными ходами сообщения, блиндажами, перекрытиями, наблюдательными пунктами и открытыми огневыми точками.
Высота, по гребню которой дугою изгибалась главная траншея, господствовала над местностью. Хорошо и далеко было видно окрест: и бывшие терентьевские позиции с развалинами помещичьей усадьбы вдалеке, и противотанковый ров, и сосновый лес слева, а если глядеть вперёд – другая лощина, куда, извиваясь по всем правилам фортификационной науки, спускались четыре траншеи. Туда, к лощине, ушли два пулемётных взвода и все пэтээровцы. С той стороны можно было ждать танков. Два других взвода разворачивались вправо и влево.
