Hajm 281 sahifa
2019 yil
Единственный и его собственность
Kitob haqida
Макс Штинер не философ первой величины, его портреты не украшают учебники, ему не ставят памятников и не называют в его честь улицы. Под конец жизни Штинера забыли, все его рукописи пропали. Однако, насмотря на грозящее забвение, Штинер супел оставить ярчайший след в истории мировой философии одной-единственной своей работой. «Единственный и его собственность» — самое известное произведение в истории европейского анархизма. Нигилистические идеи Макса Штинера были сформулированы за десятилетия до Фридриха Ницше и расцвета радикального индивидуализма в европейской культуре. Вы держите в руках книгу, которая требует пересмотреть привычные ценности, критически взглянуть на место человека в культуре и, наконец, понять, что есть наше Я и на чем оно зиждется. «Единственный и его собственность» — одна из тех книг, которые изменили облик европейской цивилизации. Будет интересна широкому кругу читателей.
Janrlar va teglar
Макса Штирнера часто называют предтечей Ницше. Увы, это точно неверно в случае стиля. Стиль Штирнера ужасен - невнятный, повторяющийся и кружащийся вокруг одних и тех же мыслей, словно сам автор не уверен, ясно ли он выразился, все ли понятно читателю, а читателю от такого одно только головокружение. Лишь изредка Штирнер возвышается до уровня Ницше в цитатах навроде: "Когда ты искал истину, чего жаждало твое сердце? Господина!".
Но в идейном смысле некоторое предвосхищение Ницше действительно есть. Прежде всего это касается разоблачения христианства, государственных интересов и прочих идолов разума. Именно в критическом аспекте философия Штирнера продуманнее всего. К сожалению, ее позитивная часть куда беднее, на что справедливо указывали все критики. В чем именно может выразиться творческая сила "я", как возможно сосуществование единственных в мире, где властвует принцип "война всех против всех", как мне умножать свою силу и власть? Штирнер не дает ответа, предпочитая в энный раз оседлать свою коронное уподобление христианства и государства с осуждением их обоих.
Главное, впрочем, выражено им весьма ясно. Тот может называться свободным мыслителем, кто не оставил ничего непроясненного в своей голове, кто вывел на свет все свои (и чужие) принципы, идеалы, императивы, истины, "святыни" и взял их под свой контроль - чтобы не они владели твоим сознанием, твоими мыслями и поступками (сейчас это называется "зомби"), а ты ими. Штирнер не отрицает ничего, как думали некоторые недальновидные критики, он допускает что угодно - даже религию, даже национализм, но с тем непременным условием, чтобы конкретная личность полностью владела ими, а не они - ею. Удастся вам подчинить себе эти могучие силы коллективного бессознательного - пользуйтесь на здоровье, не уверены - лучше держитесь от них подальше.
Сокровенная сердцевина учения Штирнера, куда доходил редкий критик, - это его представление о том, кто является собственником всех слов, идей, мыслей, чувств, воль, ценностей и проч. Это "я", полностью очищенное от всего поименованного, следовательно, "я" невыразимое, ничем и никак не определяемое, несхватываемое, непостижимое. Не случайно Штирнер именует его ничто (правильнее было бы "никто", ведь для Штирнера основной вопрос философии не "Что есть человек?", а "Кто этот человек?"). Это мистическое ничто, бездна немецких мистиков, шуньята буддистов, чреватое всем. Таким образом, в своих фундаментальных посылках Штирнер - мистик, доходящий до предела и основания бытия, до causa sui. Этим он, наряду с Фихте, навеки вписал свое имя в историю мысли. (Кстати, нужно четко понимать, что я - не единственный в мире, но единственный в своем роде; Штирнер не солипсист, а "уникалист").
Вторая часть книги отдана своеобразному pro et contra. Большинство статьей о Штирнере, впрочем, весьма слабы. Критики или банально не понимают (не хотят понять) "подсудимого", предпочитая высказать свои "светлые" мысли, либо, как Маккай, неумеренно восхваляют, делая из него гения и пророка. Пожалуй, более-менее взвешенную оценку можно найти в работе В. Баша.
Для Меня - хрустального, незамутненного, призрачного и прозрачного - нет ничего выше Меня. Это культ самости личности, непобедимая одинокость каждого индивидуума.
- Молодой человек, вы слишком самолюбивы, слишком эгоистичны! - Извините, но у меня нет ничего, кроме себя
"Единственный и его собственность" - это песня людям, потерявших себя в диалоге с Другим, в супермаркете выбора деятельности, в человечестве и в его идеалах, людям, заблудившихся в лабиринте отказов своему истинному "хотению", одержимых отрицанием и помешанных на утверждениях. В этой песне Штирнер приходит к заключению: нет ничего вне нас самих, никаких государств, наций, родин, богов. Есть только человек, который находится в одиночестве при любых внешних обстоятельствах.
«Но так как это – эгоизм, который вы не хотите признать, который вы тщательно скрываете, следовательно, не открытый и откровенный эгоизм, а бессознательный эгоизм, то это – не эгоизм, а рабство, служение, самоотрицание; вы – эгоисты, и в то же время, отрицая эгоизм, вы не эгоисты. Там, где вы кажетесь, по-видимому, отъявленными эгоистами, вы даже к самому слову «эгоист» относитесь с презрением и отвращением.»
«Тысячелетия культуры затмили от вас вас самих, вселяя в вас веру, что вы не эгоисты, а призваны быть идеалистами («хорошими людьми»). Стряхните это с себя! Не ищите свободы, лишающей вас себя самих, в «самоотречении» ищите себя самих, станьте эгоистами, пусть каждый из вас станет всемогущим Я. Иди, яснее: познайте снова себя, узнайте только, что вы действительно такое, откажитесь от ваших лицемерных стремлений, от глупого желания быть чем-либо иным, чем вы есть.»
Я достаточно давно, сёрфя интернет, наткнулся на этого автора и вскоре — как на его главный труд — на эту книгу; с тех пор я довольно долго хотел её прочитать, так как описание мне показалось довольно любопытным и, в каком-то смысле, близким моим мыслям на поднимаемые автором темы. Первые страницы не особо затянули. Во-первых, потому, что у меня в принципе не особо большой опыт чтения тех или иных философских трудов, а посему поначалу продираться через несколько непривычный для студента-технаря слог Штирнера было нелегко (к счастью, потом я уже более-менее привык и освоился с пониманием его словесных конструкций). Во-вторых, первая часть книги чуть менее близка к собственно размышлениям об индивидуализме и эгоизме, ради которых я и начинал её читать; там подвергаются разбору всевозможные социальные конструкции различной степени абстрактности. В целом, несмотря на то, что первая часть чуть дальше от ожидаемой темы книги, она мне всё же показалась не слишком менее интересной, чем вторая. А, вообще, если говорить о книге в целом, мне было очень интересно почитать теории, изложенные там — в том числе и потому, что к каким-то мыслям из них я приходил сам, но я никогда не пробовал, так скажем, выжать из них максимум, да и мой «бэкграунд» слабее, чем у Штирнера — по книге можно заметить, что он достаточно неплохо начитан и нередко употребляет немаленькие цитаты из тех или иных источников, в результате чего местами книга принимает вид дебатов — он сначала приводит тезисы тех или иных авторов, а затем начинает их анализировать, выявлять ошибки, и так далее. Что касается политических взглядов, которые там описываются, то, хоть автор относится к политике довольно, скажем так, солипсистично, поднимая на первый план только свою волю, ставя её выше абсолютно любых законов, и, как следствие, нередко проходится по либералам за их непоследовательность (по Штирнеру, разницы между подчинением абсолютному монарху и подчинением закону довольно немного, всё это он рассматривает как близкие и довольно абстрактные, чуждые человека сущности), всё равно среди более-менее распространённых взглядов на устройство государства либертарианство наиболее близко к описываемому им (естественно, все возможные социализмы и коммунизмы ещё более далеки от излагаемой в тексте позиции — для Единственного абсолютно немыслимо устройство, которое будет хоть каплю принуждать людей думать и заботиться об общем благе). Достаточно сильно радует проницательность автора: в частности, размышляя о возможном избавлении от нынешнего порядка и сломе иерархии, он прекрасно понимает, что революция сама по себе — абсолютно не панацея, революции, как правило, не только ломают систему, но и восстанавливают на её место другую, причём нередко ничуть не менее жёсткую, поэтому крайне важна и революция «в головах». В этом контексте было необычным, например, то, как он относится к христианству и Христу лично, называя его «настоящим» революционером, человеком, который даже не просто боролся с системой, а, в каком-то смысле, не замечал её, игнорировал, заявляя, что царство небесное выше и важнее царства земного — это немного характерный момент, в нём можно заметить, что анархизм Штирнера — анархизм человека, прежде всего, свободного, а не угнетаемого, человека сильного, которому не нужны внешние ограничения, регулирование. Вообще, в каком-то смысле некоторые идеи, излагаемые там, представляются Штирнером как продолжение идей первохристиан о высвобождении человека из-под власти внешних сил, предоставлении его самому себе, а не каким-то внешним признакам, и теперь, по его мнению, аналогичный процесс демонтажа необходимо проделать и по отношению к тому, что «не добило» и на чём стало основываться христианство. Чем эта книга, в каком-то смысле, кажется уникальной — в ней с лёгкостью выстраивается всё то, что, впоследствии, через десятилетия, будут выводить заново — в «Единственном» вовсю используется деконструкция (по отношению к идеям, как говорит Штирнер, призракам, бесплотным привидениям вроде «Бог», «Родина», «Долг», которые порабощают человека), какие-то индивидуалистские и нигилистические мысли, которые потом будут обнаруживать повсеместно у Ницше.
Резюмируя, могу сказать, что книга мне понравилась. У автора хороший, затягивающий слог, его монологи увлекают мысль за собой и, если в чём-то ты не соглашаешься с его (достаточно сильной!) аргументацией, всё равно нельзя не думать, размышлять и осмысливать идеи.
Я таскал эту книгу Штирнера с собой больше двух лет, все мечтая закончить чтение, и даже несколько удивлен, что день наконец пришел. На самом деле такой затянувшийся путь может многое рассказать о содержимом книги, а уж тем более о философском труде. Всё дело в том, что Макс Штирнер в своих думах выливает столько воды, что создается впечатление, что начался поливочный сезон. Ты ждешь, когда же начнут оправдывать эгоизм, когда будет больше отрывков про преграждающую путь скалу, которую необходимо взорвать, и вот под конец получаешь свое: размышления автора становятся абсолютно радикальными и неумолимыми. В своем отрицании принципов религии и гуманизма он становится похожим на атлета в американском футболе, стремительно разгоняющегося по полю и далее сметающего всех, кто подвернется.
Главные мысли, идеи Штирнера становятся понятны сразу – возвыситься над человеком и Богом, потерять статус слуги, обрести свободу перед постоянно меняющимися законами общества, подчинить себе мир как собственность, погнаться за призраками истины – они даже близки мне в какой-то степени, но у меня нет ни малейшего представления, как кто-то мог бы осуществить это на деле. Разве мы можем и вправду насладиться всем, что с нами происходит? Правда? В итоге, если верить тому, что пишут про его смерть, умер философ так, как будто его сам Бог и проучил. Но с другой стороны, это произведение дошло до нас, и может быть, в этом и заключалось предназначение Макса Штирнера, саму мысль о котором он среди прочего так хотел уничтожить.
Очень сложное произведение, которое с первого раза и не поймешь. Наверное потому что оно меняет мировоззрение человека, жизнь разделяется на до и после, начинаешь по другому смотреть на мир. Язык по началу действительно очень тяжелый. Эта книга - фундаментальное исследование. Нас целенаправленно воспитали определенным образом, мы знаем что эгоист это что-то плохое, мы чтим традиции, святое, святыни, готовы служить государству, исполнять наш долг, призвание, служим идеям, - и Штирнер предлагает нам увидеть всю ложность этого уклада жизни. Трудно говорить про эту книгу. Вот я написал это всё, и сам вижу что толком ничего не передал, о чем же книга. Не знаю, в общем это переосмысление всего, всех святынь и табу, самих идей государства, права, человека, человечества, добра и зла, блага, служения и т.д. Видимо, нужно просто читать книгу.
Каждый человек должен иметь нечто, что стояло бы выше него. Ты должен отодвинуть на задний план свои «частные интересы», если этого требуют благополучие других, благо родины, общества, общее благополучие, благо человечества, доброе дело и тому подобное! Отечество, общество, человечество и т. д. должны стать над тобою, и твои «частные интересы» должны стушеваться перед ними, ибо ты не должен быть эгоистом. Люди, живущие религиозной жизнью, при общении друг с другом подчиняются стоящему над всем формальному закону; грешным образом часто забывают следовать ему, но никогда не позволяют себе отрицать его абсолютную ценность, этот закон – любовь. И даже те, которые борются с ее принципом и ненавидят, казалось, самое это слово, – и те еще верны ему, ибо и в них осталась еще любовь; они любят даже еще глубже и просветленнее; они любят «человека и человечество».
Люди уверяют друг друга, что необходимо вполне вместить в себе государство, свой народ, человечество и еще многое другое, чтобы стать настоящим я, стать «свободным» гражданином, гражданином государства, «свободным или настоящим человеком», и они видят правду и действительность моего я в восприятии чужого я и преданности ему.
Одним словом, огромная разница в том, явлюсь ли я исходным или конечным пунктом. В последнем случае я не имею себя самого, и чуждое мне «истинное существо» будет вертеть мною, как призрак, под тысячью разных названий. Так как я – еще не «я», то нечто другое (Бог, например, истинный человек, истинно благочестивый, разумный, свободный и т. д.) становится мною, моим «я».
Вы произносите про себя механически заученные вопросы: «К чему я призван? Что я должен делать?». Стоит только вам спросить, как вам уже скажут, чего от вас ждут и велят вам это сделать; вам укажут ваше «призвание», или вы сами себе предпишете и продиктуете то, что вам повелел дух. Тогда по отношению к вашей воле это выразится так: я хочу того, что составляет мой долг.
Если существует хотя бы одна истина, которой человек должен был бы посвятить всю свою жизнь и свои силы, потому что он человек, то он подчинен какому-нибудь правилу, господству, закону и т. д., он – слуга. Такого рода истины, например, – человек, человечество, свобода и т. д.
Бог, Христос, Троица, нравственность, добро и т. д. – такие создания, о которых я себе не только могу позволить сказать, что они – истины, но и то, что они – обман. Как я пожелал и повелел, чтобы они существовали, так же я смею желать, чтобы они превратились в ничто. Нельзя допускать, чтобы они переросли меня, нельзя по слабости дозволить им стать чем-то «абсолютным» и этим увековечить их и дать им уйти из-под моей власти и силы. Я подчинился бы принципу окаменения этому жизненному принципу религии, которая особенно старается создать «неприкосновенные святыни», «вечные истины», короче, «святое», и этим отнять у тебя все твое.
Почему возмущаются мной, если я – «отрицатель Бога»? Ибо создание ставят выше творца и нуждаются в господствующем объекте, для того чтобы субъект мог смиренно подчиниться. Я должен преклониться пред абсолютом, я должен, это – мой долг.
Никакая истина, никакое право, никакая свобода и т. д. не может иметь независимое от меня существование, не может меня покорить. Это – все слова, только слова, как и для христианина все земное – только «суета». В словах и истинах нет спасения для меня, как и для христианина в земном и суетном.
Отсюда и происходит боязнь пользоваться как угодно своей жизнью, ибо она должна служить только для «истинного и правильного пользования». Если кто-нибудь, стоящий на религиозной точке зрения, кончает жизнь самоубийством, то он поступает безбожно, позабыв о Боге; если же он стоит на нравственной точке зрения, то поступает безнравственно, позабыв о долге.
Я, значит, живу на свете, чтобы осуществлять какие-то идеи? Чтобы содействовать осуществлению «идеи государства» своею лояльностью или «идеи семьи» – браком, как супруг и отец? Что мне за дело до подобных призваний! Я не живу ни по какому призванию, как цветок, который растет и распускается, не исполняя никакого «долга».
Что мне за дело – по-христиански ли я думаю и поступаю? Человечно ли, либерально, гуманно, нечеловечно, нелиберально, негуманно – об этом я не забочусь. Пусть только то, что я делаю, приведет меня к моей цели и цель эта меня утвердит, называйте меня за это, как вам угодно: мне все равно.
Для эгоиста же только его история имеет ценность, ибо он стремится развить только себя, а не идею человечества, не план Бога, не намерения Провидения, не свободу и т. п. Он не считает себя орудием идеи или сосудом Господа, он не признает никаких призваний, он не бредит тем, что существует для продолжения и развития человеческого рода, – он живет своей жизнью, расточает ее, не заботясь о том, принесет ли это пользу человечеству.
Для мыслящего человека его мышление – «возвышенная работа, священное дело», и оно покоится на непоколебимой вере, на вере в истину. Сначала молитва – священная деятельность, затем это священное «благоговение» переходит в разумное «мышление», которое опять-таки сохраняет непоколебимую веру в «святую истину», и оно есть, собственно, чудесная машина, которую приводит в движение дух истины для своих целей.
Изречения мыслящих параллельны изречениям верующих. Вместо: «То, что исходит от Бога, неистребимо» говорится: «То, что исходит от истины, верно» вместо: «Воздайте Богу почет» – «Воздайте истине почет». Но мне все равно, побеждает ли Бог или истина: прежде всего я хочу победить. Каким бы скептическим ни было абсолютное мышление, его скептицизм имеет пределы и в нем все-таки остается вера в истину, в дух, в идею и ее конечное торжество: оно не грешит против Святого духа. Но всякое мышление, не грешащее против Святого духа, – вера в духов, в призраки.
Христианин – это такой человек, который верит в мысли, верит в державность мыслей и хочет сделать властителями всего так называемые принципы. Иной человек исследует мысли и ни одну из них не выбирает без критики своего повелителя, но он похож на собаку, которая обнюхивает людей, чтобы найти «своего господина»; он всегда выискивает господствующую мысль.
По убеждению людей, принадлежащих к какому-нибудь цеху, мысль мне дана; по мнению же людей свободомыслящих, я ищу мысли. Для первых истина уже найдена и существует, и мне нужно только принять ее, как милость подателя; для вторых же истину следует искать, и она – моя лежащая в будущем цель, к которой я должен стремиться.
Критик инстинктивно предполагает «истину», когда приступает к работе, и, веря в то, что ее можно найти, он ее ищет. Он хочет открыть истинное, и в этом видит «добро». Истину как таковую, «истину вообще», не хотят отбросить, ее хотят найти. Но ведь она не что иное, как высшая сущность! Если бы «истинная критика» потеряла веру в истину, она должна была бы прийти в отчаяние. И все-таки истина – только мысль, но не одна только; она – мысль, которая стоит над всеми прочими мыслями, мысль неопровержимая, она – сама мысль, которая освящает все прочие мысли, она – святая святых мыслей, «абсолютная», «святая» мысль. Истина устойчивее всех богов, ибо для нее, ради служения ей, низвергли богов и под конец самого Бога. «Истина» осталась, когда погиб мир богов, ибо она есть бессмертная душа этого преходящего мира богов, она – само божество.
Критик может дойти до атараксии по отношению к идеям, но никогда не освободится от них, то есть он никогда не сумеет понять, что над телесным человеком не существует ничего высшего (ни человечности, ни свободы). У него всегда остается представление о «призвании» человека, о «человечности».
Ты признаешь, что истина – мысль, но не всякая мысль истинна, или, как ты выражаешься, не всякая мысль – истинная и действительная мысль. А чем ты измеряешь и как узнаешь истинную мысль? Твоим бессилием, именно тем, что ты не можешь ею овладеть. Когда она тебя подчиняет, вдохновляет и воодушевляет, тогда ты считаешь ее истинной. Ее господство над тобой убеждает тебя в ее истине и, если она тобою обладает и ты одержим ею, тогда тебе хорошо с ней, ибо тогда ты нашел себе господина и наставника. Когда ты искал истину, чего жаждало твое сердце? Господина! Ты стремился не к своей власти, а к властвующему над тобой, и ты хотел возвысить его («величайте Господа Бога нашего!»). Истина – властелин, и все те, которые ищут истины, ищут и прославляют властелина. Где он, этот властитель? Где же, как не в твоей голове!
Тогда только мысль становится моей собственностью, когда я не боюсь подвергнуть ее в каждый момент смертельной опасности, когда потерю ее не буду считать потерей для себя и не буду бояться потерять себя. Моей собственной мысль становится только тогда, когда я могу ее поработить себе, но никогда не наоборот, когда она не может довести меня до фанатизма, сделать меня орудием своего осуществления. Итак, свобода мысли существует тогда, когда я могу иметь всевозможные мысли; но собственностью мысли сделаются только тогда, когда они не могут стать господами надо мной.
Если мысли свободны, то я – их раб, я не имею власти над ними и подчиняюсь им. Я же хочу пользоваться мыслями, хочу быть полон мыслей, но в то же время хочу быть без мыслей и вместо свободы мысли хочу стать свободным от мыслей.
От этого свободного мышления коренным образом отличается мышление собственное, мое мышление, не то мышление которое мною управляет, а то, которое управляется, направляется или вовсе прерывается мною, по моему желанию.
Каждая эпоха имела свою «истину-веру» и в действительности, еще не было такой эпохи, в которой не признавали бы какой-нибудь «высшей истины», истины, которой считали нужным подчиниться как «державной». Каждая истина какой-либо эпохи – ее навязчивая идея, и если позже находили новую истину, то потому лишь, что ее искали; глупость только видоизменяли и облекали в модную одежду, ибо желали все-таки – кто мог сомневаться в законности этого? – «вдохновения идеей». Желали быть под властью какой-нибудь мысли – быть одержимыми ею. Последний властитель этого рода – «наша сущность» или «человек».
Религия и политика ставят человека на почву обязанностей: он должен сделаться вот этим, должен быть таким-то. С этим постулатом, этим велением люди подходят не только друг к другу, но и к самим себе. Наши критики говорят: ты должен быть цельным, свободным человеком. И они готовы провозгласить новую религию, воздвигнуть новый абсолют, новый идеал – свободу. Люди должны стать свободными. Неудивительно, если появятся даже миссионеры свободы, ведь породило христианство миссионеров веры из убеждения, что все люди предназначены стать христианами. И как теперь вера образовала церковь, нравственность – государство, так и свобода образует новую общину, и начнется соответствующая «пропаганда».
Религиозное заключается в недовольстве современным человеком, то есть в созидании «совершенства», к которому нужно стремиться, в «человеке, который борется за совершенство», совершенство же состоит в установлении идеала, абсолюта. Совершенство – «высшее благо», идеал каждого – «совершенный человек», истинный, свободный человек и т. д. Стремления нового времени имеют целью воздвигнуть идеал «свободного человека».
Эта религия исполняет в государстве ту же роль, как уважение к семейному началу в семье. Для того, чтобы семья признавалась и сохранялась такой, какая она есть, для всех ее членов кровная связь должна быть священной, каждый член семьи должен чувствовать благоговение перед узами кровного родства для того, чтобы каждый родственник стал в его глазах священным. Точно так же и член государственной общины должен считать святыней эту общину, и то понятие, которое для государства – самое высокое, должно быть наивысшим и для него.
Государство проявляет свою враждебность по отношению ко мне тем, что требует, чтобы я был человеком, это предполагает, что я могу быть и не человеком и казаться ему «не-человеком»: оно вменяет мне в долг «быть человеком». Далее, оно требует, чтобы я ничего не делал, что ниспровергало бы его; его существование, следовательно, должно быть всегда свято для меня. Далее, я должен быть не эгоистом, а «честным и порядочным», то есть нравственным человеком. Словом, я должен быть по отношению к нему и его существованию бессильным, почтительным и т. д.
Кто преступает веление государства, тот считается таким же преступником, как и преступающий заповеди Божии – это взгляд, который удержался еще со времен господства церкви. Бог – свят сам по себе, и заповеди церкви, как и государства, – заповеди этого святого; он дает их миру через посредство своих помазанников и деспотов, венчанных «Божией милостью». Если церковь имела смертный грех, то государство имеет «достойных казни» преступников, если первая имела еретиков, то второе имеет государственных изменников, если первая налагала церковные наказания, то государство налагает уголовные кары; церковь вела инквизиционные процессы, государство – фискальные; словом, в церкви – грехи, в государстве – преступления, в церкви – инквизиция и в государстве – инквизиция. Но не настанет ли час, когда и святость государственности падет, подобно церковной? Страх перед его законом, благоговение перед его величием, покорность его «подданных», долго ли еще продержится это все? Не исказится ли, наконец, «святой лик»?
Осуществляет ли священную власть Бог или человек в богочеловеке, считается ли, следовательно, что-нибудь святыней во имя человека (гуманность), – это нисколько не изменяет страха Божьего: ведь и человек почитается «верховным существом» в той же степени, как в специальной религиозной области Бог, как «верховное существо», требует от нас и страха, и почтения, и оба они внушают нам благоговение.
Если религия выставила положение, что мы все – грешники, то я выставлю против нее другое положение: что все мы слишком совершенны! Ибо в каждое данное мгновение мы – все, чем мы можем быть, и мы вовсе не должны быть большим. Так как в нас нет ни одного недостатка, то нельзя говорить о грехе. Покажите мне хотя бы одного грешника в мире, когда никто не должен будет служить чему-нибудь высшему! Если нужно будет удовлетворять только себя, то я не буду грешником, если не поступлю как следует, ибо я не оскорбляю ничего «святого»; если же, наоборот, я должен быть благочестивым, то я должен угождать Богу, если я должен поступать по-человечески, то я должен угождать сущности человека, идее человечества и т. д. Кого религия называет «грешником», того гуманизм называет «эгоистом». Но, повторяю, если я не должен буду остаться для кого-нибудь другого, то разве не будет «эгоист», в котором гуманизм обрел новомодного дьявола, просто-напросто бессмыслицей? Эгоист, от которого открещиваются гуманисты, – такой же призрак, как и дьявол: он существует только как пугало и фантастический образ в их мозгу.
Государства существуют лишь до тех пор, пока имеется господствующая воля, и эта господствующая воля считается равнозначащей собственной воле. Воля властителя – закон. Чем помогут тебе твои законы, если им никто не следует, что значат твои приказания, когда никто не позволяет приказывать себе? Государство не может отказаться от притязания на то, чтобы определять волю единичного лица и рассчитывать на свое воздействие на нее. Для него безусловно необходимо, чтобы никто не имел собственной воли; если кто-либо обнаружил таковую, то государство должно было бы его исключить (запереть, изгнать и т. д.); если бы все имели свою отдельную волю, то они уничтожили бы этим государство, ибо оно должно хотеть быть господином всех, кого оно в себе заключает, и эту волю называют «государственной волей». Кто для того, чтобы существовать, должен рассчитывать на безволие других, тот – игрушка в руках этих других, как господин – игрушка в руках своего слуги. Если прекратится покорность, то неминуемо уничтожится и господство.
Государство проявляет «власть» (насилие), единичному это не дозволено. Деятельность государства заключается в насилии; свое насилие оно называет «правом», насилие же каждой личности – «преступлением». Следовательно, преступлением называется насилие единичного лица, и только преступлением сокрушает он насилие государства, если он того мнения, что не государство выше его, а он выше государства.
Только по отношению к святому можно стать преступником: ты по отношению ко мне никогда не можешь быть преступником, а будешь лишь противником. Но уже одно только отсутствие ненависти к осквернению святыни – преступление, и Сен-Жюст кричит Дантону: «Разве ты не преступник? Разве ты не подлежишь ответственности за то, что не питал ненависти к врагам отечества?» Если, как в эпоху Великой революции, понятие «человек» отождествляется с представлением о «добром гражданине», тогда тем же понятием «человека» создается и понятие «политических проступков и преступлений». Во всем этом отдельный, или единичный, человек рассматривается как «отброс», а всечеловеку, или отвлеченному «человеку», отводится самое почетное место, ему одному воздается почтение. Смотря по тому, как именуется этот «призрак», христианином, иудеем, мусульманином, добрым гражданином, лояльным подданным, «свободным», патриотом и т. д., перед лицом торжествующего «человека» исчезают и те, которые хотят провести другое, не совпадающее с этим понятие человека, и те, которые хотят осуществить и проявить себя. И с какой елейностью убивают именем закона, суверенного народа, Бога и т. д.!
Хотя общество и желает, чтобы каждый обрел права, но не свое собственное, а только то право, которое санкционируется обществом, то есть так называемое общественное право. Я же даю или беру себе право по собственному полномочию, и по отношению ко всему тому, что сильнее и властнее меня, я – нераскаявшийся преступник. Как себе самому принадлежащий и творец своего права я не признаю иного источника права, кроме себя самого, я не признаю источником права – ни Бога, ни государство, ни природу, ни даже человека с его «вечными человеческими правами», ни божественное, ни человеческое право. Действительно не божественный, и тем более не человеческий разум, а только твой и мой разум, ибо только ты и я – действительно реальны.
То, что я называл «моим правом», уже не есть «право», потому что право может быть дано, пожаловано лишь духом, будь это дух природы или рода, или дух человечества, дух Божий или дух его святейшества, его сиятельства и т. д. То, чем я владею без санкции духа, тем я владею без права, оно добыто мною исключительно при помощи моей силы. Прав я или нет – это для меня совершенно безразлично: если только я силен, то я уже тем самым обрел право и не нуждаюсь ни в каком ином полномочии или утверждении своего права.
Народ кричит, что противная партия совершила по отношению к нему преступление. Но могу ли я принять, что данное лицо совершило преступление относительно меня, если я не предположу, что это лицо должно было поступать так, как я этого хотел? И только такое деяние я называю правильным, правым, хорошим и т. д., а всякое противоположное считаю преступлением. Тем самым я, значит, полагаю, что и другие должны вместе со мною стремиться к одной и той же цели, то есть я отношусь к ним не как к единственным, которые носят в себе свои законы и живут согласно им, а как к существам, обязанным повиноваться какому-нибудь «разумному» закону. Я устанавливаю, что такое отвлеченный «человек», «человек» как таковой, и что такое «истинно человеческое» поведение, а затем требую, чтобы каждый человек считал этот закон нормой и идеалом, в противном случае он окажется в моих глазах «грешником и преступником». «Виновного» же постигает «кара закона». Отсюда ясно, что опять-таки тот же «человек» создает понятие преступности греха и, следовательно, права. Человек, в котором я не признаю «человека», «грешен и виновен».
Если даже предположить тот случай, что каждый единичный человек в народе изъявил бы ту самую волю, и если таким образом осуществилась бы полная «всеобщая воля», дело нисколько не изменилось бы. Разве моя воля, проявленная вчера, не связывала бы меня сегодня и позже? В этом случае моя воля застыла бы. Что может быть хуже постоянства? Мое создание, то есть какое-нибудь определенное выражение моей воли, стало бы моим повелителем. Я же, создатель, был бы стеснен в своей воле. А то, что я вчера был глупцом, я должен был бы оставаться им всю жизнь. Так в сфере государственной жизни я в лучшем случае становлюсь рабом самого себя. Потому, что я вчера обладал волей, я сегодня безволен, вчера самоволен, а сегодня несвободен. Как это изменить? Только тем, что я не признаю никакой обязанности, то есть не свяжу себя или не позволю себя связывать. Если я не имею обязанностей, то и не знаю закона.
То, чем ты в силах стать, на то ты имеешь право. Все права и все полномочия я черпаю в самом себе. Я имею право на все то, что я могу осилить. Я имею право низвергнуть Зевса, Иегову, Бога и т. д., если могу это сделать, если же не могу, то эти боги всегда останутся относительно меня правыми и сильными, я же должен буду преклониться перед их правом и силой в бессильном «страхе Божием», должен буду соблюдать их заповеди и буду считать себя правым во всем, что я ни совершу согласно их праву, как русская пограничная стража считает себя вправе застрелить убегающих от нее подозрительных людей, действуя по приказу «высшего начальства», то есть убивая «по праву». Я же сам даю себе право убивать, пока я сам того не воспрещу себе, пока я сам не буду избегать убийства, не буду бояться его как «нарушения права». Я сам решаю – имею ли я на что-нибудь право; вне меня нет никакого права. То, что мне кажется правым, – и есть правое. Возможно, что другим оно и не представляется таковым, но это их дело, а не мое: пусть они обороняются. И если бы весь мир считал неправым то, что, по-моему, право и чего я хочу, то мне не было бы дела до всего мира. Так поступает каждый, кто умеет ценить себя, каждый в той мере, в какой он эгоист, ибо сила выше права – с полным на это правом.
Izohlar, 7 izohlar7