Kitobni o'qish: «Девочки. Повести, рассказ», sahifa 2
– Да не надо, я сама. Ещё сви́ньям заодно на утро наведу́.
– Ладно, но в следующий раз – я!
– Успеешь ещё наро́биться, Зой.
– Пойду тоже лягу пораньше, устала сегодня чё-то.
– Иди, иди. Мне ещё с Васей говорить.
– Может, и я с тобой?
– Не, вы там сидите, не высовывайтесь. Мы сами тут. Кричать будет, так уж помолчите. Посмотри за ними там.
– Знамо дело, выученные уже.
Все разошлись. Лиза принялась мыть посуду, и только разложила тарелки по местам, присела с полотенцем в руках, зашел муж.
– Положи чё-нить. – Он грузно сел на свое любимое место у окна, на большой коричневый табурет.
– Я мигом, Васенька. – Она снова вскочила, несмотря на навалившуюся вдруг усталость, и начала выставлять на стол еду.
– Чё сказать-то хотела? – начал он.
– Да ты поешь, потом уж поговорим. Устал поди? – Лиза заговорила быстро, было слышно, что она волнуется.
– Говорить – не работать, торопиться не надо. Чё там стряслось-то опять?
– Да тут такая история. – Она, сбиваясь от волнения, рассказала всё, что знала про находку дочери.
Отец слушал не перебивая, только хмурил брови, выдвигал челюсть вперед да ходил желваками. Это не предвещало ничего хорошего.
– Всё?! – спросил он, когда она закончила.
– Всё, Вася, ну ты уж её… – Она не договорила, он уже кричал.
– Танька! Иди сюда!
Наступила тишина. Никто не шёл.
– Я кому говорю? Подь сюда! Быстро! – повторил Василий Николаевич ещё с большей злостью в голосе.
На крик из комнаты выбежали трое: Таня, Колька и Зоя.
– А вас чё принесло?! – сурово спросил он.
– Сказала же, в комнате сидеть! – Лиза цыкнула.
– Я объясню, Василь Николаич, вы не ругайтесь! – начала было защищать Танечку Зоя.
– Па, – заканючил Колька, но мать сделала умоляющее лицо, показала пальцем на губы, мол, тихо, и замахала в сторону комнаты, чтобы не высовывались.
– Ладно, пойдем, Коль, я те сказки почитаю, – смирилась Зоя.
Защитники ушли, Зоя ворчала себе под нос. Танечка осталась одна. Дрожа от страха, со слезами на глазах, она стояла напротив отца, замерев в ожидании. Это было самое ужасное, что только могло случиться. «Только бы не бил, только бы не бил!» – думала она.
– Без сопливых скользко! Разберёмся. – Он отпил молока из кружки. – Садись. – Он показал Танечке на табурет, который стоял рядом.
– Я постою, пап! – Она боялась подходить к нему близко.
– Будешь ещё брать чужое?!
– Нет, папочка. – Голос её дрожал, и всё тело тряслось.
– Точно?
– Клянусь, чем хочешь клянусь! Чеснае пионерскае!
– Пионе-е-ерское? – передразнил её отец. – Ещё не стала пионеркой-то, а туда же! Мать, неси горох!
Лиза медленно и нехотя достала из шкафчика мешочек с засушенным горохом. Отец взял его, прошёл в коридор и высыпал весь в углу.
– Вставай на колени!
Танечка на мгновение перестала плакать, она вдруг поняла, что бить её не будут, а это было сейчас радостнее всего. Она продолжала смотреть на отца со страхом, недоумением и какой-то рабской благодарностью. «Раньше он всыпал бы ремня, а теперь пожалел. Повезло».
– Чё пялишься, вставай давай живо! До утра будешь стоять, пока дурь из тебя не выйдет.
– Да, папочка!
Танечка, как была, в одних носочках и легком платьице, опустилась на колени. Твердые горошины больно впивались в тело, и куда бы она ни перемещала ножки, везде был горох. Мать умоляюще посмотрела на мужа, потом на дочь. Она будто встала теперь в этот угол сама, рядом с дочерью, на колени. «Сама же вынесла этот проклятый горох! Пропади он пропадом!» Она украдкой вытерла подступающие слёзы.
– Матхёна в углу? – из комнаты, несмотря на запрет, выглянул ничего не понимающий Колька.
– Повыступай ещё – и рядом встанешь! – Отец зыркнул на сына и вышел из дома.
– Коля, пойдём, давай укладываться. – Зоя подошла, взяла его за руку и повела обратно.
– А… Танька там будет?
– Будет, Коля, ничего не поделаешь, пошли, пока и тебе не попало.
Они ушли и начали готовиться ко сну. Зоя продолжила читать Коле, а сама вспоминала, как в детстве так же кричал сосед, когда пьяный приходил с работы. «Этот хоть не напивается, и то хорошо», – подумала она. Потом к ним снова заглянула Лиза, наклонилась над сыном, погладила его и сказала:
– Так надо, Коля, ты потерпи. Вон какую сказку Зоя читает. Нравится тебе?
– Нравится.
– Ну и ладно, спокойной ночи, давайте.
Потом, в коридоре, она наклонилась к дочери, шепнула:
– Танечка, такой вот он у нас! Подожди немного, мож, смягчится и отпустит. Я попрошу ещё!
– Не надо, мам, я постою. – Она, тихонько всхлипывая и вытянувшись по струнке, не опуская голову, смиренно продолжала стоять.
– Я и сама его уже боюсь, – тяжело вздохнула мать, погладила дочку по макушке.
Но делать ничего не оставалось, и она, не зло, потому что не умела, матерну́лась про себя и ушла в спальню. Немного погодя с улицы зашел отец, тоже глянул в сторону дочери. Та стояла, как велел. Ничего не сказав, он прошел мимо. В спальне переоделся в пижаму и, покряхтывая, завалился на кровать.
* * *
Шел десятый час ночи. Танечка стояла в углу час. Ноги затекли, горох она уже не ощущала, слёзы, какие были, выплакала. Всё это время она прислушивалась к шорохам в родительской спальне. Было тихо. Танечка решила, что отец спит и что она может тихонько встать или наклониться к стене. Не было уже сил стоять солдатиком. Она попробовала и случайно задела стоящее рядом ведро. Оно упало.
– Танька, стоишь?! – услышала она крик отца, вздрогнула и, собрав силы, встала, как раньше. – Всю ночь буду за тобой следить, не вздумай даже прилечь!
От этих слов Танечке отчего-то опять стало себя жалко, и она снова начала тихо всхлипывать.
«Неужели и вправду придется всю ночь так стоять?»
– Встала?
– Встала, – промямлила Таня.
– Не смей садиться! Сколько скажу, столько и будешь стоять!
Ей бы догадаться, что отец не видит её. Но она была так напугана, что когда слышала его командный голос, то тяжело было думать. Мать понимала, что, скажи она хоть слово в защиту дочери, и ей влетит, и дочери будет хуже. Она лежала и молилась про себя, как мама в детстве учила. Не дай бог, Вася услышит её молитвы, да и вообще хоть кто-нибудь услышит, несдобровать ей.
Прошло ещё полчаса, Танечка снова, уже от бессилия, что ли, завалилась на стену, опять что-то задела, отец снова прикрикнул. До детской, хотя и сквозь сон, тоже всё это доносилось. Зоечкина кровать поскрипывала, было понятно, что она не может уснуть, переворачивается с боку на бок.
– Если я встану, Танька, ты ляжешь! Имей в виду! – гаркнул злой отец.
– Папочка, родненький, – жалобно, от всей своей детской души запричитала Танечка, – я больше не буду ничего брать без спроса! Папочка, выпусти меня! – Она опять ревела.
– Не реви мне тут белугой, не поможет! Сказал, будешь стоять до утра, значит, до утра!
– Вася, так она поняла уже всё, – попыталась всё же заступиться за дочь мать.
– Цыть, мне тут! Раскудахтались! – прикрикнул он и перевернулся на другой бок.
Танечка выревелась, ещё немного повсхлипывала и успокоилась. Она же знала, какой он. И тогда, у прилавка, когда он не купил ей качельку, она тоже поняла, что всегда и всё будет как он сказал.
«Он сейчас спать хочет. И все легли. Нет никому дела до меня. Вот вырасту, никогда к нему не приеду, никогда не буду покупать ему никаких подарков! И по пению захочу и двойку получу! И в пионеры меня примут! Правильно тетя Марина говорила, что ты, старый дурак. Дурак, дурак, дурак! Ненавижу тебя!» – бубнила про себя Танечка и тихо разгоняла горошинки по полу.
Потом она поняла, что может все их убрать из-под коленок, и ей стало легче. Она немного поиграла с горохом, пересыпая его из руки в руку, делая из него на полу то квадраты, то треугольники, то круги.
Прошло немного времени, из комнаты донесся отцов храп. Таня поняла, что теперь у неё точно получится тихонько сесть. Она сделала это. Отец не услышал. Она порадовалась своей маленькой победе. Её сердечко так заколотилось, что и сон прошёл. Танечка начала придумывать, как она будет говорить на линейке клятву, как Толя Захаров подойдет и повяжет ей красный галстук. Как же нравился ей Толя! А потом она пойдет по посёлку, пальто нараспашку, и все увидят, что она пионерка.
Танечка не заметила, как задремала.
– Ну-ка, не спать там! – Голос отца был сонный и уже совсем негрозный. Но говорил он громко, и Танечке опять пришлось встать. Но теперь она уже не очень боялась, может быть, от того, что устала. Она вдруг поняла, что сильно хочет в туалет.
– Папа, я сикать хочу!
– Иди, ведро на кухне. И быстро обратно!
Эх, с каким удовольствием она сейчас бы сгоняла в туалет на улицу! Никогда ещё она так не хотела выйти из дома. Но надо делать как сказано. Она еле-еле встала, ноги затекли, и в них как будто мурашки прыгали. Она начала сгибать-разгибать колени, поприседала немного.
– Чё ты там возишься?
– Ноги щипит.
– Не выдумывай давай! Быстро на горшок, и обратно!
– Я схожу к ней. – Лиза поднялась в кровати.
– Лежи, сама справится, немаленькая.
– Ща-ас. – Танечка потрогала ноги, посгибала их, поприседала снова и поковыляла в кухню.
Когда сходила в туалет, снова пришлось становиться в ненавистный угол.
Так и прошла ночь: отец храпел, она стояла, не выдерживала, кемарила, заваливалась на бок, он просыпался, вскрикивал, она снова вставала.
* * *
Утром первой проснулась мать, посмотрела на спящего рядом мужа, тихонько встала, прошла в прихожую, увидела дочь, так и уснувшую в углу. Она опять чуть не разревелась, но, поджав губы и сглотнув слёзы, вернулась обратно к их постели. Решила, будь, что будет, но она должна разбудить мужа и попросить, чтобы он отпустил дочь.
– Вася, Ва-ась. – Она потрогала его за плечо.
– А?! Что случилось? Стой, я сказал! – спросонья крикнул тот, чуть приоткрыв глаза.
Танечка проснулась, услышав его голос, но встать не смогла, не было сил. Так и сидела в углу.
– Вась, это я. Пусть Таня пойдет к себе, уже утро. Ты сказал, что утром отпустишь.
– Утро? – Он ответил не сразу.
– Да, ты сам сказал, что отпустишь утром! – Жена умоляюще глядела на мужа.
– Пусь выходит, – сжалился он и заснул.
Мать соскочила и пошла к дочери.
– Танечка, отец разрешил выйти, доченька. Пойдем, маковка, в кровать. – Она помогла ей встать.
– Мама. – Дочь попыталась встать, но у неё снова не получилась, ноги не слушались, затекли за ночь. – Мне больно, мама, я не чувствую ноги. И щипит опять.
– Ты обопрись на меня, до́нечка, я тебя донесу!
– Аха.
– Давай ручку. – И она потащила дочь до кровати.
Мать, уложив Танечку в постель, сходила за мазью и начала растирать ей ноги.
– Ой, мама, щипит всё, и щекотно как-та.
– Ничего, до́нечка! Мы с тобой си-и-ильные, мы всё смо-о-ожем. Проснешься, пряников поедим. – Мать посмотрела на дочь и заставила себя улыбнуться.
– Поедим, мама. – Таня улыбнулась в ответ.
– И деньги отдадим. Я вон в пекарню скоро пойду работать. Обещали подсоби́ть. Тогда и во́все хорошо будет.
– Да, мама.
– Зоя тебя на Галиму́ с собой возьмёт, побегаешь там, наотдыхаешься.
– Угу. Ой, щипит опять!
– Потерпи, до́ня, потерпи, – приговаривала мать и, когда закончила растирание, спросила: – Чувствуешь теперь ноги-то?
– Да-да, теперь хорошо, мама.
– Лежи, маковка, я пойду Зорьку подою́ и молочка тебе тёпленького принесу.
Она укрыла Танечку одеялом, наклонилась и поцеловала её. Оглядела комнату. Колька спал, одеяло у него почти сползло на пол, она поправила. Проснулась Зоя, приоткрыла глаза и виновато посмотрела на Таню. Они переглянулись с Лизой, и та вышла. Из отцовской спальни доносился зычный храп.
Танечка отвернулась к стенке и тоже начала засыпать. Рука её привычным движением скользнула под подушку, и уже сквозь сон она нащупала там маленький бумажный кулёчек и рассыпанные ягоды изюма.
Ничья жена
– Слышали, Хомяк-то убился! – начала разговор одна из баб, собравшихся у лавочки возле каменной трёхэтажки.
Таких домов в Кошкино всего два. Нет, ещё есть две деревянных двухэтажки, в народе их называют «бамовскими», но каменных два и они стоят поодаль. Построили их для тех, кто работает на нефтеперекачке (нефтеперекачивающей станции, НПС, «энпээски»), она расположилась за пару километров от посёлка.
Скоро десять лет, как появились эти картонные деревяшки и, кажется, что простоят они ещё столько же. Каменные же высятся, как крепости, и жить в них считается престижно. По соседству с этими «блатными башнями» приютились обычные сельские домики.
Нефтяники и колхозники всегда спорят между собой, делят, кто лучше. Попасть на работу на станцию – большая удача. Даже из других областей к ним приезжают и из соседних посёлков. Здесь и платят больше и льготы разные, не то что в совхозе, который начал потихоньку разваливаться.
– Он же здоровый мужик, гонял, только шуба заворачивалась?! – подхватила другая, отмахиваясь березовой веточкой от назойливых комаров.
– Тык на мацацикле и убился.
– Ой, ты, поди, а! Так как?
– На Молодежке вон дорогу делали, щебня навалили целу гору, он, видать, поддатый был, на всем газу летел, не заметил, что ль?
– Ой, ой, ой, и чё, насмерть?
– Тык пынятно, насмерть, чё спрашивашь-то.
– Жалко мужика, сколько ему было-то?
– Лет песят уж, умный дылжон быть.
– Умный-то умный, а ежли черти крутят, никуда не денеся.
– Да какие черти, чё несешь-то?
– А-то ты не знашь какие!
– Заговорили его? Ей-богу, чё попало мелете! – немного дразнясь, ответила одна из баб.
– Да кому он нужен, хлипенький какой-то мужичишка-то?
– Ясно кому. Сучка эта, Надька, постаралась, она же тоже с им таскалась.
– Кака Надькя? Баринова, што ль?
– А кто у нас ещё такое может?
– Ды хвытает погани-то.
– Не-не, это она, у иё и мать колдует.
– Ой, ну прям убила она его?
– А чё, у них это легко делатса. Приворожила, хвостом повертела перед им, сделал чё хотела, пошептала на воду, вот он и сотворил с собой.
– Ой, ну прямо пошептала на воду – и всё, убила!
– Девки, ну чё вы, не знаете, что ль? Полно таких по деревням. И килу нашлют и чирей. Порчу сделают, как с добрым утром. Вон нашу бабу Глашу взять.
– Ну да, я свою Аленку на днях к бабе Нине водила. Извел девку чиряк под мышкой, всё там расторабанило. Она поговорила чё-то, на воду поплевала, поводила руками, мази дала. Два раза к ей ездили, всё сошло, а до этого две недели девка маялась.
– Так сделали на её и на Хомяка тоже! Только вот кто, надо покумекать.
– А чё тут кумекать, Надька и сделала, надоел, видать.
– Так она давечь вон путалась с им, видели их.
– Дак чё?! Лёшка, мужик-то её, тоже уж догадывался, на весь подъезд тогда орал.
– Чё орал?
– Я ття перееду, грит, тварь, когда-нить! Про Хомяка-то. Может, и переехал?
– Да чё ты несешь-то, у него машинешка – газ шесят шесь. На ней щебень не возят.
– Ну, ты прям всё знаш, кака машина, чё кто возит?! На ей чё, человека переехать нельзя?
– Ак, я с ими работала ж, чё не знать-то.
– При чем здесь щебень, запутали меня совсем.
– При том, что там щебень был навален.
– Так одно другому не мешат.
– Ой, чё спорите, не мог Лёха это сделать, он поорет-поорет да отходит.
– Да уж! Это на его не похоже, бесхарактерный он. Скока ему говорили: «Сучка не захочет, кобель не вскочит», так нет, всё верит своей потаскушке.
– Ну да, было б на чё смотреть! Рожа у её страшная, вечно недовольная, на голове чё попало, химка эта, не пришей к манде рукав.
– Так чё ей тебе улыбаться-то, ты же не мужик?
– Да они чё-то и без улыбаний к ней липнут.
– Ну и не завидуй! У тебя свой есть, тебе-то что?
– Ой, не говори, она мне вообще кобылу напоминат, лошадинна така харя!
– Не, ну правда, чё они в ей находят?
– Видать, шибко хорошо одно дело делает!
– Видать… – наступило небольшое затишье.
– Жалко Хомяка-то! Как его звали хоть?
– Ликсандр вроде?
– Точно! Сашка… Хороший был мужик!
– У неё таких хороших – пруд пруди, а тут семья без кормильца.
– Не говори.
– Так это когда случилось-то?
– Да два дня назад. Завтра уж хоронить будут.
– Надо сходить на похороны.
– Пойдем, конечно.
Они опять затихли.
– Ладно, девки, пошли домой, поздно уж, да и чё-то исти хочется.
– Исти, спасти, срасти. Колхозники, блин! – сказала одна из них, видать, из нефтяников.
– А чё такого-то? Баушка говорили исти, мама говорит исти, а я чё?
– Ой, чё т-те объяснять! – махнула рукой «нефтяница».
– Ладно, девки, каво спорите, тёмно уж на дворе.
– И правда, надо закругляться, да и на ночь-то о покойнике, приснится теперь.
– Ты не знала его толком-то, мы вот соседями были, всё время разговаривали, отзывчивый такой мужик. Да ну, не могу говорить даже!
Бабы опять утихли.
– И то верно, хватит трещать, пышли, Макарна! – одна из баб встала со скамейки.
– Тут остановки не будет, пока сам не уйдешь, я уж знаю. Давайте, покедова, – ещё одна тоже направилась к дому.
– Прощевайте.
И они разошлись.
* * *
Чуть позже, после бабьей сходки, почти новая девятка подъехала к каменному дому. Надежда Баринова в шикарном бордовом костюме, покачивая бедрами, вышла из машины и плавной походкой продефилировала к своему подъезду. Из окна соседской квартиры доносились строчки песни «Странник мой, дорогой, где же ты, что с тобой? И в какой неведомой стране».
Молодой любовник Димка, который сидел за рулём, с нежностью в голосе протянул:
– Пока, Наденька-а-а!
– Чить! – обернулась она, шикнула и, оглядевшись по сторонам, зашла домой.
Тихо, на цыпочках, прошла по подъезду и только собралась достать ключ и открыть дверь квартиры, как та открылась сама. Надя вздрогнула. В дверях стоял муж, высокий и широкоплечий Алексей, он был настроен агрессивно, но Надя, зная его натуру, ласково и решительно втолкнула супруга обратно в квартиру, приговаривая:
– Тихо, не хватало соседям нас ещё слушать.
Муж как-то быстро подчинился. Баринову вообще тяжело было чем-то напугать, закалка у неё была с детства. Папа всегда говорил: «Пусть люди будут все, как люди, а ты крутись, как чёрт на блюде!», вот она и крутилась.
– Лёшенька, ну, поздно же, люди спят, – мягко и спокойно продолжила она.
Сняла обувь и спокойно, будто не замечая его гнева, пошла на кухню и включила светильник. Он шел за ней.
– Вот именно, что спят, а ты шляешься опять, – наступал муж.
– Так я же с работы, Лёш. – Она не сдавалась.
– Время – десять сорок пять, Надь! Какая работа?!
– Так отчёт писала, Лёшенька. Конец месяца же. А сегодня ж ещё… ты не представляешь. – Она замолчала, выдерживая паузу.
– Что там ещё? – Он нервно постукивал ногой.
Надя наморщила лоб, между бровей образовалось две чёткие вертикальные складки. Лицо её выражало недовольство и обиду.
– Да зачем тебе это всё? Там… – она продолжила, чуть всхлипывая и наигранно, и замолчала.
– Хватит нервы мотать, начала – говори.
– Да, Сафонов гад, так орал на меня, Лёш!
– Чё орал?
– Да я же неспециально, я же для них стараюсь. Ну, приписала ему цифры в путевом листе. Сами потом за соляркой придут.
– Ну!
– А где я им найду лишнюю? А тут хоть немного можно списать. Никто потрудиться не хочет. Для них же стараюсь!
– Ну, так чё было-то?
– Он сказал, расскажет начальству о моих махинациях, что я сука конченая и что все узнают о моих фокусах!
– Ни хрена се! Да он оборзел в конец! А чё ты мне сразу-то не сказала? Я перетру с ним завтра.
– Да не надо, Лёш, завтра выходные, да и я уже…
– Ты чё, после этого ещё говорила с ним?
– Шоферня же, чё сдуру ни скажет… На всё обращать внимание?
– Как это – на всё? Он тебя сукой назвал!
– Ну, назвал и назвал, что делать? Поревела посидела. Два часа не могла прийти в себя, потом ещё и отчёт переделывала, вот и задержалась поэтому.
– Да по щам ему надо надавать! Обычный водила, а гонору! Чистюля нашелся.
– По щам, по щам! – Надежда потянулась к мужу, обвилась вокруг него всем телом, начала обнимать и целовать его.
– Защитник мой любимый. Ой, дети спят? – спросила, оторвавшись ненадолго от мужа.
– Засыпали вроде, – нехотя ответил тот и прильнул к её телу.
Можно было подумать, что это какой-то дешёвый спектакль. Если бы кто-то мог посмотреть со стороны, он бы сразу раскусил её хитрости, но никто не мог и муж тоже. Он слушал её, сладкозвучную сирену, он был слаб перед её уловками, защищался как мог, ерепенился, но всё равно всегда сдавался.
Жена знала, чем погасить скандал. Надя любила секс. Она как-то давно догадалась, что он ей может помочь в жизни. Её тянуло к мужикам, с ними было всё как-то понятней. Она и думала, как они, и часто была резка в высказываниях и в делах. В кругу мужчин её всегда принимали за свою. Почти все мужики уступали ей. Даже чужие, если сразу не шли на контакт, то потом она всё равно переводила тех, кто был ей нужен, в разряд друзей.
Живя замужем, она делала, что хотела. Хотя в последнее время Лёшка стал подозрительнее, она всегда находила способы погасить его нытьё. Показалось ей, что муж узнал про Димку. Но она прогнала эти мысли.
После кухни они пошли в спальню, Алексей попытался пристать к ней ещё раз, но Надя отказала. «Хватит мне сегодня!» – подумала она.
* * *
На следующий день их дети Серёга и Олежка проснулись около девяти и уже готовили завтрак. Надя приучила их к самостоятельности давно. Помнилось бабушкино: «Дитятко, что тесто: как замесил, то и выросло», вот и учила парней всему, что пригодится. Обо всем приходилось думать и всё просчитывать, по возможности потому что дома её не было частенько, да и мало ли что в жизни случится. Вот такая была её материнская любовь, и чувствовала она, что делает верно. Иногда прикрикнет, иногда промолчит, не орала, когда долго не приходили домой или являлись грязные по локоть, пацаны же.
Самой ей никогда не давали набегаться вдоволь. Отца рано не стало, «с сердцем у него что-то не так», как мать сказала, «враз умер». Был он сильным, коренастым мужчиной, не красавец, но и не урод. Мама тоже была небольшого роста, не особо видная с лица, обычная деревенская женщина, но характер у обоих был, как камень. Уж если за что брались, доводили до конца. И дети их, Надя и Егорка, младшенький, пошли в них. Вообще, мать наградила дочку крупным носом и скулами, как у монгольского воина, выступающими вперед, а заодно и твердым характером, слабиночки ей не давала, не жалела, всё больше приговаривала: «Ничё, Надька, сдюжишь!» или «Смотри, Надюха, спуску никому не давай!».
Жили они в далеком маленьком посёлке, свое хозяйство держали. Всё у них было: корова, теленок, свиньи, куры, даже кроликов разводили. Любила Надя родные места, хоть и приходилось в школу за восемь километров ходить. Но когда отца не стало, им пришлось переехать в соседнее Кошкино, снабжение там было получше, совхоз процветал, да и не находишься в школу за тридевять земель, ещё и мамке помочь надо по хозяйству. Наде тогда исполнилось двенадцать, а Егорке – восемь.
Она как-то сразу стала главной в семье, за отца. Договаривалась с мужиками, чтобы поле вспахали, прибивала гвозди, если была нужда, во дворе что-то ремонтировала, грядки вскапывала, ведра тяжелые таскала. Ничего не боялась делать: где мать подскажет, где своим умом доходила. И корову могла подоить и свиней накормить, и еду частенько готовила, а когда приходила очередь пасти скот, они с братом вдвоем уходили в поле на целый день. А там огромное стадо, коров тридцать – пятьдесят, когда сколько выпускали, бегай за ними весь день, и всех надо было привести обратно, ни одну не упустить. Ответственность большая, но Надя ничего не боялась, да и некогда думать, кто ещё, кроме неё, будет делать, мамка-то в совхозе.
В школе, если кто-то решал посмеяться над ней или, не дай бог, обидеть, она могла так взглянуть своими «карими брызгами» – желание подходить к ней пропадало. Стоит бывало, брови вразлет, зубы стиснуты, смотрит, как волк. Такая злоба от неё исходила – жуть.
Однажды какой-то пацан из класса постарше отпинал Егорку, шутя так, выпендриваясь перед одноклассниками да ещё приговаривая, чтобы тот валил туда, откуда приехал. Брат рассказал сестре, та недолго думая подкараулила этого старшеклассника за школой, с поленом в руках. Шла на него в упор, как в атаку, обзывая какими-то едкими своими словечками, даже матом. В конце концов припечатала его поленом по спине и грозно приказала, чтобы он не смел подходить к ней и брату. Парень струхнул, решил, что она сумасшедшая, но с тех пор никто к ним не приставал.
Деревня-то слухами живет. Побаиваться её стали. Вот так и жила Надя, помнила мамкино «спуску не давай», надеялась только на себя, крутилась как могла. Потом подросла, черты лица изменились, стала красивее, или, скорее, обаятельнее, с тем же магнетизмом в глазах, только теперь ещё к нему добавилась женская чертовщинка. Бывало, просто посмотрит на человека, а он делает, что она хочет. Губы пухленькие, глаза большие, вот только нос остался великоват, но он её не портил. При взгляде на неё представлялась красавица Шахерезада из восточных сказок. Такая же темноволосая, привлекательная и хитроумная. А этот Егоркин школьный обидчик, Валерка, ещё и начал ухаживать за ней, караулил у подъезда, чтобы только постоять с ней рядом хоть минутку.
Надя уже в свои пятнадцать лет знала себе цену, крутила парнями как могла и углядела среди прочих спокойного и надёжного Алёшку, который только что пришел из армии. Они встречались в клубе на танцах, потом она позвала его пару раз проводить её до дома, а буквально через неделю знакомства затащила его в койку, пока матери дома не было.
И, как она это частенько делала, пропала. Парень долго не мог понять, что случилось, искал встречи, но Надя избегала его, а однажды, будто случайно, увидев, рассказала о том, что встречаться им больше не надо, что она беременна и будет убирать ребёнка, потому что стыда теперь не оберешься. Но Лёша ни о ком другом, кроме Нади, и думать не мог и тут же позвал её замуж, она согласилась.
Конечно, пока взяли справку у врача, пока принесли в сельсовет, насмотрелись и наслушались всего. Долго ещё скандальные разговоры школьных учителей и слухи по деревне не умолкали. Мол, куда такая молодая, позор, жизнь себе портит, и ребёнок явно не Алёшкин, приворожила его ведьма эта, Надькина мать, и в таком духе. Мать дома, конечно, дала дочери взбучку, но при всех встала на её сторону, успокоила, «поговорят и отстанут, каждой новости – три дня».
Но свадьбу всё же сыграли честь по чести. И как только у Нади на руках оказался официальный документ о том, что она теперь замужем, она решила: «Так, на эту жизнь у меня свои планы. Никогда я ничьей не была и не буду, я – вольная птица».
Много вокруг Нади крутилось ухажеров. Валерка даже хотел усыновить её ребёнка, обещал пылинки с неё сдувать, но Надя отказала, а чуть позже стала с ним тайно встречаться. Он с удовольствием исполнял её прихоти, всегда давал ей деньги, соглашался во всем и радовался, как ребёнок, каждой встрече. Позже, когда он перебрался в соседний посёлок городского типа Посьва, они стали встречаться реже, но, когда бы она ни позвонила, он бросал всё и гнал к своей принцессе.
* * *
Своего первенца, Сережу, Надя родила в шестнадцать, второго, Олежку, в двадцать два. Сразу отдала детей в ясли, которые были близко к дому матери. Та взялась ей помогать, забирала парнишек к себе, потому что Наде подвернулась оказия, знакомая устроила её на работу в святая святых, на ту самую нефтеперекачку, на которой можно было такие деньжищи получать, никакому колхознику не снилось. Лёшку она потом тоже пристроила туда же. Вечерами, а иногда только по субботам они забирали детей домой. Уже позже Надя перевела детей в «энэпээсовский» садик.
Начала Надя с уборщицы, мыла полы в производственных помещениях, наводила порядок. А потом как-то само пошло, то один заболеет, то другой, и она послушно подменяла всех, кто просил. Получалось у неё ловко: то за секретаря, то за кладовщика, то за заправщика, то за коменданта, а то и за диспетчера по вертолетам. И так со временем Надежда выбилась в заместители начальника автотранспортного цеха и председатели профкома. Работа, как и власть, шла к ней в руки сама, да и от мужиков отбоя не было.
Муж трудился в цехе связи водителем. Поначалу с работы домой они ездили вместе, но всё чаще супруга задерживалась. Скоро они начали видеться только поздно вечером и в выходные. Слухи о том, что жена его не обделена мужским вниманием, до него не доходили, Надя грамотно бл…вала, как говорили в деревне, комар носа не подточит. Благо были на станции оборудованные вагончики для вахтовиков и других командировочных. Если ей не хватало авантюр, она отправлялась в командировку, «заливала мужу сироп в уши», а он и верил.
Но душой Надя ни с кем не была близка, откровенничала всё больше для вида. Хотя подружка верная у неё была – Любаня, местный фельдшер. Ей, как и Наде, было тридцать один, но выглядела она моложе. Бывало, соберутся на квартире у Любы, та жила одна, и после-рюмочки другой разговорятся, заведут песни. Напьются, напоются, и давай Надька звонить кавалерам. Люба только соглашалась с ней, да ещё и по просьбе подружки звонила Надиному мужу и говорила, что та выпила и уснула у неё, и чтобы он не волновался, а если не верит, пусть придёт и посмотрит.
Они даже пару раз изображали целый спектакль: Люба в разговоре с Лёшей давала ему понять, что она пытается будить Надю, а та не встает и мычит чё-то в ответ. Однажды Алексея это достало, и он пришел посмотреть, что там происходит и, хотя подружки сначала струхнули, когда услышали стук в двери и его голос, но достойно отыграли сцену до конца. Лёша увидел, что Надюха действительно пьянущая, и оставил её у подруги. А той того и надо, она поправила макияж, прическу и уехала с Валеркой, машина которого уже стояла за домом, а утром он привёз её обратно.
Обычно такие «загулы» случались перед выходными. Всё бы ничего, но Люба ужас как не любила врать и вечно ворчала на подругу, когда та приходила с бутылочкой и бралась за свое. Надя каждый раз её задабривала, лезла обниматься, говорила: «Ты одна у меня такая, только ты меня понимаешь и не осуждаешь, куда я без тебя».
Но однажды, когда Надя поехала на какой-то пикник и Люба попросилась с ней, та ей, сама того не замечая, нахамила:
– Люб, ну какой из тебя компаньон на рыбалке? Ты же пить не любишь, целоваться ни с кем не будешь, а просто на природу пялится… Так вон она, природа, выйди за деревню и дыши!
– Я же никому не помешаю, просто посижу.
– Вот именно, а если мальчики захотят ещё чего-нибудь, как я им объясню?
– А может, я тоже захочу? – неуверенно заметила Люба.
– Не смеши меня, кому ты там. – Она осеклась и продолжила: – Чё докажешь, напьются, полезут, да ещё и силой могут взять. Тебе это надо?
– Да нет, – неуверенно ответила Люба, но поняла, что будет мешать подружке.
– Подожди немного, поедем скоро с Лёхой на шашлыки, тебя возьмем обязательно. Там и природа и, может, я кого приглашу, – заговорщицки подмигнула Надя, чмокнула подругу в щёку и убежала.
