Kitobni o'qish: «Свет матёрый»

Shrift:

Не врагом Твою тайну повем

«А крестный мой путь – он всего лишь окрестный…»

А крестный мой путь – он всего лишь окрестный,
Окрестность его такова:
Река, головой в перекрёсток небесный,
Лежит, протянув рукава.

Чуть свет – в рукавах перекличка синичья,
Безмолвия рушится лёд,
Здесь небо для всех не жалеет величья,
Здесь в небе дороги вразлёт.

Трава и деревья возносят моленья,
Рассвета дымится алтарь,
И старенький тополь стоит в отдаленье,
И в грудь себя бьёт, как мытарь.

«Самые прекрасные страницы…»

Самые прекрасные страницы
Я читаю ночи напролёт.
Засыпая, вижу сквозь ресницы
Как я попадаю в переплёт.

Как легко, легко неимоверно
Я скольжу по лунному лучу.
И герою из романа Верна
Я губами сонными шепчу:

«Капитан, нас обманул Негоро!
Сбился ночью с курса «Пилигрим»,
Меркнет свет, а это значит, скоро
Свет в моей душе померкнет с ним.

Скоро, скоро мрак возьмёт измором,
Город весь тенями прошерстит,
Вороном зловещим Невермором
В каждый дом хозяином влетит.

Напророчит он и мне потерю
На ночном последнем берегу,
Только я в рассвет грядущий верю,
На него надеюсь как могу.

Если я хоть раз увидел солнце,
Что прошло в душе по пустырю,
То у ночи и на самом донце
Буду ждать грядущую зарю».

Ой ты моя зорька-заряница!
Что же нынче утро ниспошлёт?
Самые прекрасные страницы
Я читаю ночи напролёт.

«Что ты, светик мой ласковый, робок…»

Что ты, светик мой ласковый, робок?
Что под сердцем огнём не горишь?
Что не ходишь с зарёю бок о бок,
А из мрака аукаешь лишь?

Я тебе, как заветному другу,
Показал где прозябло репьё.
Что ж ты, друг, не готовишь кольчугу?
Что ж ты, свет, не готовишь копьё?

Много нас по обочинам званых.
Так что, свет-пересвет, не робей!
Вон, как в тучах смеётся поганых
Беспощадной луны челубей.

«Проснёшься – тополь стал жар-птицей…»

Проснёшься – тополь стал жар-птицей!
Туманом даль заволокло.
Чуть слышно, с трауром в петлице,
Стучится бабочка в стекло.

Как сбросишь ночи рукавицу!
Как разохотится заря
От плевел отделять пшеницу
В росе на кромке сентября.

Увидишь верную примету
В природе, ставшей золотой:
Всё движется упрямо к свету —
Что ждёт за грозовой чертой.

«Жнецу хлебов и сорняков…»

Жнецу хлебов и сорняков,
Творцу соломы и огня,
Путей земных и облаков
Какое дело до меня?

Увидев ангела с серпом,
Вороны пали на жнивьё.
Я разорвал с земным пупом,
И тело рушится моё —

Последний зуб торчит во рту.
Но, чтоб я вовсе не истлел,
Он в сердце неба высоту
Штрихом одним запечатлел.

Ручей, тропинку, силуэт
Стоящей тучи грозово.
Из всей палитры выбрал свет
Художник сердца моего.

Случай

Кто в жизни хоть раз привечал побирушку,
Поймёт отчего, почему
Чужой человек облапошил старушку,
Что вынесла хлеба ему.

Стоит на пороге у ней участковый,
Укором стоит, недвижим,
И всё не втолкует он ей, бестолковой,
Что веры нет людям чужим.

Она, как ребёнок обиженный, плачет
И мелко трясёт головой:
«Ну как же, родимый? Ну как же иначе,
С бедой коль идут не впервой?».

Жмёт галстук служивому, словно ошейник.
Он скажет на это в сердцах:
«Какие же трогает струны мошенник
В доверчивых старых сердцах!

Теперь вот ищи твоего побирашку!».
Потом участковый вздохнёт,
Посмотрит сурово, наденет фуражку,
Как сокол, в окне промелькнёт.

А ночью, когда засыпала старуха,
За то, что не помнила зла,
Огромного неба большая краюха
В ладонь её тихо легла.

«Я, пеплом своим посыпая главу…»

Я, пеплом своим посыпая главу,
Лежал на пути, как свинья.
Но Тот, Кого шёпотом только зову,
Поставил меня в сыновья.

Я рад от ребра научаться греху,
Прикрывшись листом лопуха.
Но Тот, Имя Чьё у травы на слуху,
Во мне не увидит греха.

Он ангела следом пошлёт старину,
Чтоб я не давился нытьём.
И чтобы не спутал Руси ширину
С широким, но гиблым путём.

«Дороги совсем не случайно…»

Дороги совсем не случайно
Ведут в монастырь небольшой —
Здесь тайна, великая тайна
Над каждой болящей душой
Свершается немногословно.
За стенами монастыря
Кончается обморок, словно
От запаха нашатыря.
Как будто у самого гроба,
В святой покаянной глуши
Отходит от сердца хвороба,
Срываются путы с души.
Недаром в измятом берете
Просвечен зарёй силуэт.
И светится в том силуэте
Художник иль, может, поэт.
Сутулится в том силуэте
Печаль вековая Руси —
Её в монастырь на рассвете
Примчало шальное такси.
И перед иконой Ахтырской,
С горящей лампадой перстов,
За древней стеной монастырской,
Застыла она у крестов.
Вдали от беспутных и чёрствых
Дорожек-путей беговых
Забыла все кладбища мёртвых
На кладбище вечно живых.

Поэту

Твоя стезя течёт рекой.
Ты лишь тогда живой,
Когда ты держишь под рукой
Суму и посох свой.

А шарик голубой круть-верть.
На нём навек, навек,
Как в стену, в каменную смерть
Вмурован человек.

Ты в стену посохом ударь!
Он выйдет из стены.
На голове его – сударь,
На теле – пелены.

«Когда над мальчишкой бесчинствует ночь —…»

Когда над мальчишкой бесчинствует ночь —
Ему от обиды в груди горячо.
Никто не желает ребёнку помочь.
Лишь помочь одна – та, что через плечо.

Когда у ребячества нет берегов,
Несчастный старик, ты считай, что пропал
В бесплодной равнине седых овсюгов,
Где ночь холодна и остра, как металл.

Когда успокоится жизни река
И память уснёт на предплечье костра —
То помочь одна – на груди старика,
Хоть лямка его и туга, и остра.

Он шепчет в ночи: «Не скрипи, старичьё!
Пока не упрячут в надежный пенал —
Господь ремешком тебя – через плечо!
Чтоб ты так и знал! Чтоб ты так и знал!».

«Художник чистый и пречистый…»

Художник чистый и пречистый,
А не какой-нибудь божок,
И никакой герой плечистый,
На землю высыпал снежок.

Проснётся утречком сиротство —
А мир уже под снегом нов.
Из будки высунет юродство
Мордаху сукиных сынов.

Ведь знает всякий, коль из мрака
Небесный сыплет оберег,
Что волк матёрый не собака —
Он пастью не хватает снег.

То, что зверью, кому за двадцать, —
Юродцу, кинику и псу,
Подняв лицо, клыками клацать,
Снежинки плавить на носу.

С утра, не пивши и не жравши,
Бежать по снегу кобелю
И голосить, хвоста задравши,
Что Бог сказал: «Всех убелю».

Грешная

по Блейку

Вчера надежды были злы,
У смерти в закромах
Во все смердящие углы
Я тыкалась впотьмах.

Кренясь, мир уходил во тьму
И был закат багров,
И я готовила ему
Свою вязанку дров.

Я в тёмном погребе – страстей
Не погребла огня.
И были в качестве гостей
Три друга у меня.

Один был скуп, другой гордец,
А третий тот – блудник.
И вот вошла я, наконец,
Сегодня в Твой цветник.

Кругом благоуханье роз,
Нет запаха греха.
И я подумала всерьёз:
«Нет лучше Жениха».

Я не хочу идти назад!
Забыла я про них.
Возьми меня в цветущий Сад,
Любимый мой, Жених!

Дядя Гриша

И когда разгуляется ангел с серпом?
И когда кликнет вещая птица?
Дядя Гриша отправил сноху за попом —
Он сегодня решил причастится.

Дядя Гриша грехи записал в кондуит
И лежит под цветным одеялом.
Боль с утра во всём теле такая стоит —
Как варнак на дворе постоялом.

Дядя Гриша ни в чём никогда не хитрит
И не ропщет на список болезней —
На хронический кашель, колит и гастрит,
Он-то знает – душе так полезней.

Он лишь гладит на скулах седую стерню,
Говоря своим внукам с постели:
«Всё в себе, всё в себе навсегда сохраню,
Чтобы вы никогда не болели».

«Сад хризантемный да астровый…»

А.А.

Сад хризантемный да астровый
В горницу тихо глядит —
Девой сосуд алавастровый
С миром бесценным разбит.

Миро смущается, капая,
Молвит апостол со зла:
«Что же она, куролапая,
Столько добра пролила?».

Радостью светится горенка,
Только Иуда сердит.
Анна (в девичестве Горенко)
У ног Иисуса сидит.

«Человек я до боли мирской…»

Человек я до боли мирской.
И, пустынями жизни двугорбой,
Со своей непомерной тоской
Я носился, как с писаной торбой.

И, копая чужой огород,
Я гадал: «Кто окажется в яме?».
И валил православный народ,
Прищемлённый в России дверями.

Я, тоскуя, ходил на заре,
Разобраться пытался в бедламе.
И услышал – в пустом алтаре
Шелестит будто кто-то крылами.

Кто же ты, мой невидимый брат?
Тишина, шелестя у престола,
Из-под запертых вырвалась врат
И под сердце меня уколола.

И тоска отступила совсем.
Распахнулись врата, и оттуда:
«Не врагом Твою тайну повем,
Ни лобзанья Ти дам, как Иуда».

«Куда душа поющая…»

Куда душа поющая
Из школы побежит?
На кухне мать пьянющая
В блевотине лежит.

С утра бухала с кодлою
И сотый раз на дню
Кричала: «Ксеньку подлую,
Заразу прогоню!»

В прихожей ранец брошенный.
Напуганный, седой
Весь город, запорошенный
Недетскою бедой.

В высотках крест мерцающий.
А ветер хлещет злей.
На чин о погибающей
Скопила пять рублей.

В руке вспотела денюшка.
И голос тонкий ввысь:
«Святая мати, Ксеньюшка,
За маму помолись!».