Kitobni o'qish: «Голоса тишины»

Shrift:

Искусство как овладение миром

Бог есть или его нет. Но как решить этот вопрос? Разум нам тут не помощник: между нами и Богом – бесконечность хаоса. Где-то на краю бесконечности идёт игра. Что выпадает, орёл или решка? На что поставить?
Блез Паскаль

Андре Мальро (1901–1976 гг.) в своей игре поставил на кон свою жизнь, поставил на искусство. Разделив экзистенциалистскую трагедию смыслоутраты, он сделал попытку заново сложить храм из обломков. Его обширное сочинение «Голоса тишины» – не просто сборник эссе из тысячи страниц; это итог жизни мыслителя, писателя, политика, государственного деятеля и в большой мере квинтэссенция культурфилософии экзистенциализма.

Мальро – ровесник XX столетия. Родился он, когда веку был год; умер, когда веку оставалось жить чуть меньше четверти своего срока. И как сказал один писатель о времени Мальро, – «век состарился раньше». Мальро принадлежит к числу людей, которых древние называли героями, подразумевая под этим словом вечную молодость, готовность к подвигам и их свершение. Любимое выражение Мальро – «удел человеческий». Синоним судьбы, не исключающей трагичности пребывания на Земле отдельного человека, боящегося смерти, конечности собственной жизни. Писатель, однако, вывел понятие человеческого удела за ряд индивидуальной жизни перед лицом судьбы в её трагическом обличии, потому и уместны герои. Таков был героический революционер Че Гевара. Во Франции героями были современники Мальро – писатели Антуан де Сент-Экзюпери, Ромен Гари, Шарль Пеги, соединившие опыт собственной индивидуальной жизни и художественное творчество.

Одна из главных тем творчества Мальро – философия искусства, понимаемая как смысл бытия. «Голоса тишины» завершаются «Зеркалом лимба» – не только образом круга, но и отражением собственного лица.

Эта тысяча страниц имеет общий словарь, выражающий тип мировоззрения Мальро и диктующий его форму. Конкретные имена, события, определения художественных стилей возведены к вечным процессам, понимаемым и как олицетворение судьбы человечества, и как квинтэссенция собственной судьбы.

Звучание «Голосов тишины» слышится уже в юности Мальро. Имя книги, несёт в себе тайну и вызов. «Голоса тишины» – оксюморон. Тишина потому и тишина, что смиренно безгласна. Обретая голос, она переходит в иное качество, перестаёт быть тишиной. Для этого нужен вызов. Таким вызовом была вся жизнь Андре Мальро. В его собственной концепции жизнь обретает смысл с момента выбора.

Любопытно, что Мальро почти ничего не говорил о своём детстве. Значимым он считал становление человека. В наиболее авторитетных словарях упоминается, что предки Мальро имели фламандские корни и жили в Дюнкерке. Отец покинул семью, когда будущему писателю было четырнадцать лет, и воспитывали его мать и бабушка, державшие бакалейную лавку в Париже. Мальро не сдал экзамены на бакалавра, не изучал архивное дело, не закончил школу восточных языков, как гласили легенды, которые он сам одно время поддерживал. В восемнадцать лет он начинает трудовую жизнь – работает в издательствах, много читает, общается с поэтами, художниками. В 1920 г. женится на молодой и весьма обеспеченной журналистке Кларе Гольдшмидт, которая на протяжении двадцати лет делила с ним трудности и опасности жизни, балансируя порой на краю гибели.

Прочитав в археологическом журнале статью о сокровищах затерянного в джунглях камбоджийского храма, он отправляется с женой и другом в Сайгон, вывозит древние барельефы и попадает на границе в тюрьму за расхищение национального культурного достояния. От заточения в земляной яме его спасает волна общественного мнения, поднятая вернувшейся во Францию Кларой. По дороге в Европу на корабле он обдумывает эссе «Искушение Запада», в котором намечается одна из главных тем Мальро – связанность и непохожесть Запада и Востока.

В традиционном противопоставлении «Восток-Запад» Мальро видит философский аспект – критерий смысла свободы. Европу олицетворяет греческий гений – стремление сделать мерой всех вещей продолжительность и насыщенность одной человеческой жизни. Гений Запада сводит мир к отдельному человеку. Гений Востока – к преобладанию идеи человеческого рода над идеей человека. Западный конфликт человека и Бога делает мир декорацией, в которой индивид играет собственную роль. Восточный человек «не пробуждает драконов», стремится «уйти» от конфликта, который его не касается.

Влияние Фридриха Ницше, провозгласившего знаменитый тезис «Бог умер», и собственные размышления приводят Мальро к мысли об изначальном абсурде бытия, ставшей краеугольным камнем экзистенциалистской концепции современников Мальро – Камю и Сартра. Тем острее встаёт перед Мальро проблема смысла жизни, диктующая неотложность выбора, активной жизненной позиции, не остающейся только декларацией. Мальро участвует в политической борьбе в Индокитае, в коммунистических баталиях, в противостоянии фашизму, в организации Народного фронта, в испанской войне и Сопротивлении. Событий в биографии Мальро хватило бы на десятки детективных романов. Некоторые эпизоды он воспроизвёл в своей художественной прозе, другие стали материалами мемуаров, и все они составили глубинную основу сборника эссе «Голоса тишины». После возвращения из Сайгона Мальро окружает ореол революционера, знатока Китая и Вьетнама и одного из самых талантливых молодых писателей. В 1926 году он входит в литературный круг Нувель Ревю Франсез, во главе с Андре Жидом, собиравшим художников, способных обновить современное искусство. Успешно складывается административная карьера молодого писателя.

Руководство издательства Галлимар, самого престижного во Франции, назначает Мальро своим художественным руководителем. Романы «Завоеватели» (1928 г.) и «Королевская дорога» (1930 г.) воспроизводят события революции в Кантоне и неудачной экспедиции в леса Камбоджи. Очевидна новаторская манера письма, характерная для эпохи, смесь личного опыта, изображения активного действия, укоренённого в современности, идеологические и метафизические диалоги автора и персонажей, дополняемые сценами-картинами.

В такой технике работали американские романисты и Сент-Экзюпери, вошедший в литературу с новеллой «Авиатор» в один год с Мальро. В этой технике монтажа, вводимой кинорежиссёрами и заявленной Сергеем Эйзенштейном, Мальро обдумывал постановку очередного «азиатского» романа, которым стал «Удел человеческий». Подобная манера сохранится и в книге «Голоса тишины».

На рубеже 1920-30-х годов Мальро становится «одним из главных писателей поколения». Именно так оценивает его комитет, присудивший Мальро Гонкуровскую премию 1933 года. Над романом «Удел человеческий» Мальро работал, посещая Россию, Иран, Афганистан, Индию, США, Японию, Китай. Повествование о судьбе коммуниста в Шанхае велось одновременно с политическими заметками и записями об искусстве. Текст объединял общий угол зрения – условия существования не дают человеку оправдания на капитуляцию перед его уделом.

В тридцатые годы судьбе Европы угрожает фашизм, и Мальро всё более и более двигается влево. Он примыкает к ассоциации революционных писателей, публикует ряд статей в «Коммюн», встречается с Троцким, пиетет к которому сохраняет в сталинские времена. Он участвует в I Съезде советских писателей, а в январе 1934 года едет с Андре Жидом в Берлин добиваться оправдания Тельмана и Димитрова, обвиняемых в поджоге рейхстага. У него открывается ещё один талант – оратора. Ему аплодируют толпы на площадях Москвы, Лондона, Парижа. Тот же стиль доминирует и в его репортажах из Йемена и Испании.

В начале войны в Испании Мальро предлагает испанскому правительству свои услуги. И поскольку антифранкистам не хватало прежде всего самолётов, Мальро проводит сбор средств в Америке и в Канаде, закупает летательные аппараты и создаёт эскадрилью из лётчиков-иностранцев. Мальро времени испанской войны – боевой лётчик, журналист, оператор и кинорежиссёр. Создавая фильм «Надежда», он хочет произвести впечатление на мировое общественное мнение, в особенности на Америку. Но съёмки, начатые в Берлине, прекратились, когда войска франкистов вошли в Мадрид. Завершённый уже во Франции, фильм был запрещён. Лишь одна, чудом сохранившаяся, копия была переснята после войны.

Поражение Народного фронта во Франции, предательство социалистов, победа Франко, события 1937 года в России, череда политических предательств, мюнхенский сговор, пакт Молотова-Риббентропа разводят Мальро с коммунистами, от которых он, однако, не отрекается публично. Не менее болезненными были разрывы связей с соратниками. Он уходит от Клары, делившей с ним судьбу на протяжении двадцати лет. В книге воспоминаний «Шум шагов. Наши двадцать лет» проницательная Клара Мальро свидетельствовала, что понимала бывшего мужа с самого начала: для него «описанное или нарисованное означало “владение миром”». «Я подозревала, что желание всё превратить в игру шло от жажды острее почувствовать экзальтацию мига». Тяга к авантюризму, упоение на краю бездны сочетаются в личности Мальро со стоицизмом. Годы войн – Второй мировой, в том числе «Странной», а затем последующей «холодной», – сталкивали лицом к лицу со смертью.

Мальро обдумывает свою философию искусства, перекликающуюся с философией жизни. Её ключевое понятие – то же, что и у лучшего романа Мальро «Удел человеческий». Для безрелигиозной этики наследника Ницше, любителя непосредственного чувственного опыта, революционера, избегающего связывать себя партийностью, смелого до безрассудства участника Сопротивления, провозгласившего ещё в начале XX века: «Бог умер», поиски ценности человеческой природы, обращение к миру искусства оборачиваются осмысленным представлением о мире.

В философии Мальро, как и у его других современников-экзистенциалистов, существует трагический разрыв между полнотой, бесконечностью мира и конечностью представлений пребывающего в нём человека. Эта тревожная мысль гениально выражена уже в XVII веке неоднократно цитируемым Мальро Блезом Паскалем: «Пространством Вселенная охватывает и поглощает человека, как точку. Но мыслью и чувством он охватывает мир». Эти мысли, содержавшиеся в эссе «Битва с ангелами», не скоро были опубликованы.

В разгар войны гестапо при обыске в доме Мальро, бежавшего из лагеря военнопленных, арестовало рукопись. Но в Швейцарии в 1943 году вышла её первая часть – «Орешники Альтенбурга». Сам же Мальро под именем полковника Берже принял командование партизанскими частями на юге Франции. Ожидавший расстрела в Тулузе, Мальро вновь чудом спасается после ранения и принимает командование бригадой «Эльзас-Лотарингия», оставаясь в строю до капитуляции Германии.

Мгновенная встреча пространства и времени с человеческим сознанием судьбоносна. Она означает смерть. Заявленная в философской формуле, она имеет другие качества. Время Мальро неумолимо и жестоко. Его бегу предел поставлен изначально. Словно неуязвимый для смерти, Мальро видел её лицо не только в застенках на Востоке и в гестапо, на полях сражений в Бельгии и в Испании. Покончил жизнь самоубийством его отец. Были расстреляны фашистами два брата. Погибли в автомобильной катастрофе два сына. «Удел человеческий», или рок, не был для Мальро метафорой.

Тем значимее для него стало завершение труда, в котором он сказал: «Искусство – это антисудьба». В 1946 году он публикует «Набросок психологии кино», за которым следуют «Голоса тишины» (1951 г.), «Воображаемый музей мировой скульптуры» (1954 г.), «Метаморфоза богов» (1957–1976 гг.), «Антимемуары» (1967 г.), эссе о Гойе, о Вермеере Делфтском, о писателях-революционерах XVII века – тысячи страниц, на которых повторяются имена поэтов, художников, артистов, сталкиваются эпохи, школы, искусства, Запад встречается с Востоком.

Для подобных «встреч» именно эссе оказывается как нельзя более кстати. Жанр, рождённый в XVI веке философом Мишелем Монтенем и названный им «Опыты», положил начало эссеистике, поток которой пересекает века и страны. «Чтобы мог состояться диалог Христа и Платона, надо было родиться Монтеню», – написал Мальро в 1976 году в послесловии к своему раннему роману “Завоеватели”. – Более двадцати лет прошло с момента публикации этой юношеской пробы пера, а сколько воды утекло под разбитыми мостами! Прошло двадцать лет после взятия Пекина армией Чан Кайши; мы ожидали взятия Кантона, занятого армией Мао Цзэдуна. Ещё через двадцать лет другая армия объявила фашистом самого Мао… Однако, несмотря на великую игру, тень которой отбрасывает великое «быть может», книга принадлежит Истории, некоторые из её идей развиты в иной манере в «Психологии искусства».

В своих эссе Мальро не отказывается от идей, одушевлявших его творчество на протяжении десятков лет. «История» остаётся для него понятием с большой буквы. Её игра, великое «быть может» отбрасывает тени на будущее, а эссе – только «иная манера» художника, всегда находящегося «в плену у времени». Сергей Эйзенштейн, связанный с Мальро общностью творческих замыслов, заметил, что в эссе «субъективная односторонность, личное искажение оригинальностью и парадокс ценятся выше объективной истины или степени приближения к ней». Неокончательность оценок, субъективная точка зрения, противоречивость и повторяемость сочетаются в эссе Мальро с афористической точностью, оригинальностью суждений и лавиной сведений, которой может позавидовать любой искусствоведческий словарь.

Поначалу эссеистика Мальро ошеломляет читателя, тонущего во времени от зарождения цивилизации до современности, в пространствах всего земного шара. Однако в этом разнородном материале есть свой стержень. В годы, последовавшие после мировой войны с ее идеями конфронтации, разломом мира мощными лагерями победителей, утопиями объединённой Европы, такой человек, как А. Мальро, может быть, ранее и острее многих политиков понял, что политическое объединение мира невозможно. Опыт 1930-40-х годов, события в СССР, испанская война и активная борьба с фашизмом не на идеологическом, а на окопном уровне развеяли иллюзии о сближении гуманитарных ценностей расколотого мира.

Не были близки Мальро и христианские ценности, хотя пределы традиционного рационального знания ему тоже казались узкими. Ранее многих учёных и провидцев он угадал недостаточность экономического материализма для объяснения проблем бытия.

«Голоса тишины» открываются парадоксальным пассажем: «Романское распятие вначале не было скульптурой, «Мадонна» Чимабуэ вначале не была картиной, даже Афина Паллада Фидия вначале не была статуей…» Сопряжение разных эпох и отсутствие для каждой из них возможности увидеть в гениальных творениях произведения искусства побуждают Мальро поместить шедевры в «воображаемый музей», понимаемый не как хранилище антиквариата, но как диалог, снимающий противоречие между духом и материей, миром Бога и человека.

Чтобы произведение могло быть оценено, ему нужна поддержка другого произведения, «музей открывает вещи». Серия, «тираж», репродукция, не обладая настоящим цветом и масштабом, помогают прозреть «третий мир», если даже лучших произведений эпохи нет в музее. Предпонимание обеспечивает понимание. Романское распятие, ренессансный портрет и античная скульптура объединены тем, что имеет смысл, существовавший в эпоху их рождения и сохраняемый веками в «воображаемом музее» искусства.

Смысл в эссеистике Мальро противопоставлен «уделу человеческому», как творчество противопоставлено смерти. Спрятанный в искусстве глубоко, не декларируемый напрямую, смысл содержится в форме, имеющей внутреннюю силу. Мальро вспоминает слова Поля Сезанна: «Я католик, потому что слаб и опираюсь на свою сестру, которая опирается на своего духовника, который опирается на Рим». Однако «слабый» Сезанн «скорее умер бы», чем согласился изменить на своей картине оттенок зелёного цвета. Ибо в искусстве есть абсолют, «который мы ощущаем интуитивно и который проясняется благодаря музею».

В музее понимание человека ощущается как нечто целокупное. Из неуловимого времени музей возвращает поток прошлого, которое он «взял на хранение». Вещи из ушедшей истории рождают в нём ощущение встречи с подлинной жизнью, опровергая смертную участь всего живого, ибо «искусство – это антисудьба».

Художнику предстоит вечный спор с историческим временем. Этот спор – диалог, имеющий смысл. Только тогда художник слышит время и в свой черёд услышан сам. Метаязык искусства призван у Мальро восполнить логику в истории и в сознании людей. Предвосхищая теории синтеза наук конца XX века, Мальро открывает идею недостаточности логико-рационального познания мира, в котором смысл проникает во внутреннюю структуру бытия, соединяет хаос с порядком.

Сквозь эссе – «Метаморфозы Аполлона», «Художественное творчество», «Цена абсолюта» – проходит мысль о бесконечности хаоса и его преодолении порядком, который устанавливает человек-творец. Противоречие культурфилософии Мальро кроется в попытке построения концепции человека без Бога, свободного самопостроения личности в одновременном переживании «удела человеческого», как трагедии жестокого вненравственного мира. Удел человеческий и смысл бытия (в том числе и смысл искусства) – два наиболее часто упоминаемых Мальро концепта – не становятся в один ряд. Античный рок и христианский Бог изначально находятся вне и выше единой человеческой судьбы.

В своей концепции искусства Мальро пытается это противоречие обойти, опираясь на «хайдеггеровский проект» свободного самопостроения личности. Как вымышленные герои его романов, реальные персонажи эссе Мальро – скульпторы, зодчие, живописцы – бросаются в действие, подгоняемые страхом небытия, старения, времени, которое «развивается в нас, как раковая опухоль».

Жизнь в представлении Мальро слишком коротка, чтобы быть бессмысленной. Блистательные пассажи об искусстве Эль Греко, Гойи, Вермеера Делфтского, Рафаэля и Микеланджело сочетают искусствоведческий комментарий их творений с жёстким анализом пределов выносливости человека перед лицом судьбы. Призвание художника у Мальро связано с неудержимым чувством риска, переходом через пределы. Таким переходом является божественное рождение «нечто» из небытия, для которого Мальро находит термин «перевоссоздание».

Искусство не копирует жизнь. Оно отвечает на её «вызов». И процесс этот повторяется со времён архаики по сей день. Так, в словаре Мальро появляется понятие «серия» и «стиль». Стиль у Мальро – не только и не столько творческий почерк художника, но особое мироощущение, сведение к человеческой перспективе вечности, «вовлекающей человечество в дрейф светил в согласии с его таинственными ритмами». Стиль у Мальро – повторение и осмысление. В «воображаемом музее» появляются «репродукция» и «фотография», необходимые в эпоху развития техники. В архиве Мальро сотни тысяч фотоснимков памятников культуры, репродукций картин, зарисовок и схем. Его живо интересует движение от архетипа к стереотипу, в том числе и к стереотипу массовой культуры. Так называемый тираж тоже получает у Мальро новый смысл, репродукция знакомит с мировыми шедеврами, помещает знаменитые произведения в ряд, который только и может дать представление о стиле, объединяющем явление культуры разных эпох и народов. Гениальное произведение, шедевр не способен дать представление о стиле. Стиль не только общий характер произведений одной школы, одной эпохи. Стиль – «предмет фундаментального поиска всего искусства, чьи живые формы только сырье». В такой трактовке Мальро стиль – это внутренняя форма искусства, его суть и смысл. Метаморфозы Аполлона не могут скрыть того, что через оболочки произведений искусства просвечивает «божественная мощь».

Идея синтеза – одна из главных в эссеистике Мальро. Произведения прошлого поражают предчувствием будущего. Наше представление об искусстве, хотим мы того или нет, кроме истории, связано с географией, с землёй, где оно рождено, а также местами, где мы его видим. Синий цвет на полотне Делакруа гармонирует с Июльской революцией во Франции 1830 года; он другой, чем синий цвет у Рубенса. Появление любого великого искусства меняет искусство прошлого. Леонардо да Винчи, открыв пространство, повлёк за собой и персонажей, и зрителей. Подобно времени, пространство потекло в бесконечность. Отказ от абсолюта – на пользу «человеку глядящему».

То же наблюдает Мальро и тогда, когда речь идёт о разных видах искусства. Греческая трагедия, французский театр и живопись XVII века объединяет общность жеста. «Повелительная абстракция Византии» продолжена в романском и готическом стилях. Христос царственный встаёт рядом с Христом распятым. Терновый венец заменяется у скульптора короной. Но смысл искусства сохраняется во «второй глубине познания»: Мальро понял, что время евроцентризма в старом смысле слова прошло, что восточные и африканские культуры сегодня оказываются не низшими, но диалогически сопрягаемыми в сознании современного человека, и проявляют себя они именно в диалоге, в общении. Исключение одной культуры стирает другую. Афины открывают миру «неисчерпаемую зарю улыбки», Мексика – «мёртвую голову». Спокойное лицо или клюв хищной птицы, смиренная поза богомольца или экспрессивный жест варвара – все они образы единого мира. Роль шедевра в этом мире – «став очевидностью», упорядочивать хаос мира. Искусство у Мальро – константа в быстротечности времени. В музее человек приходит к осознанию стиля и к создающему творение художнику как к частице мира.

Мальро вспоминает легенды о Джоконде, чью загадочную улыбку Леонардо якобы поддерживал целых четыре года с помощью музыкантов и шутов.

Но столь ли важно, чей портрет написал художник? Моны Лизы или Констанции д’Авалос? Существеннее то, что Леонардо хотел изобразить «человеческое лицо». Для Мальро это спор творца и времени, фаустианское «остановись, мгновенье». Бег времени есть «удел человеческий».

Говоря о «цене абсолюта», Мальро вынужден признать, что всё яснее становится «неспособность современной цивилизации выразить духовные ценности в определённых формах». Утрачивается стиль. По мере развития потребительства появляется имитация, ускользающая от диалога. Монолог разрушает. При утрате религиозной веры смысл оправдывают лишь художники, ибо мир взыскует смысла. Искусство «не сакрально, но оно отрицает нечистый мир». «Голоса тишины» прошиты афоризмами. Разбросанные на многих страницах, они трудно сводимы в логическую систему, но не противоречат философской концепции автора и к тому же иллюстрируют связь Мальро с давней французской традицией, прочно заложенной ещё в XVII веке.

Творческое деяние вечно укрыто оболочкой истории, но восстанавливается, как сам человек. Уверенная рука Рембрандта и дрожащая рука пещерного жителя, рисующего на закопчённом своде ритуальное изображение охоты, равно божественны.

Трагедии человеческой судьбы Мальро противопоставляет вызов художника-творца. Представленные в книге эссе – непростое чтение. Но оно подводит к энциклопедическим знаниям и представляет оригинальную концепцию искусства. Читатель проследует к олимпийскому богу, включающему в свой классический образ архаические черты догреческого и малоазийского искусства. Благодаря Мальро, он по-новому поймёт и оценит музей. И немалая заслуга в этом принадлежит переводчику, ибо, как писал Илья Эренбург, – один из ранних интерпретаторов Андре Мальро, – его стилю свойственны «синтаксическая сжатость, свое образные ассоциации, наконец, ощущение слова не только в его прямом логическом значении, но во всей его связанности с корнями». Однако в этой внутренней связанности отдельные наброски об искусстве Запада и Востока от архаических времён до современности приобретают общий смысл, становясь философией искусства.