Kitobni o'qish: «Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках», sahifa 5

Глава 4. Начало нечистой мудрости

Выбитые окна избы слепо щерились. Молодые яблоньки и крыжовник выкопали и унесли, зато малина разрослась. Там, где раньше росли картофель и овощи, все затянул осот и сорняки, которые всходили дружно. Манька с жалостью повздыхала: не успела вернуться в срок, теперь придется забыть про огород еще на лето. Зато приветливо встречала цветущая черемуха, роняя белые хлопья лепестков и источая сладкий приторный аромат.

Воры, сняв с петель дверь и забрав инвентарь и инструменты, оставили избу – брать в доме больше было нечего. В горнице развлекалась молодежь или грелись бомжи. На кровати лежали чужие одеяла, на полу и на лавке разбросаны пустые бутылки из-под крепкого вина. Нетопленная печь за зиму просела и обвалилась, и знакомо скрипнули под ногами половицы…

Манька достала из тайника мешки с одеждой и другими вещами, которые копила и на приданное, и для жизни. К счастью, со спрятанным добром ничего не случилось, все лежало на месте, не поеденное мышами. Наверное, никому и в голову не пришло искать в ее доме что-то стоящее. Три пачки мыла, зубная паста, новое полотенце… Теплую зимнюю куртку одела на себя: теперь она знала – зима наступит быстро, не успеешь оглянуться. Дьявол поторопил, заметив, что в некоторых избах растапливают печь. Но это было лишним, Манька уже собрала в кучу то, что ей нужно: платья, брюки, свитера, постельное белье, теплое одеяло…

И с ужасом поняла, что вещей больше, чем сможет поднять.

– Так, – произнес Дьявол, заметив ее растерянность. – Может, избу с собой заберем?

Он вытряхнул содержимое котомки на пол.

– Одну пару наденешь, а эти две положим в рюкзак, – протянул ей железные башмаки. – И караваи туда же, – один каравай отложил в сторону. Два посоха и топорик связал по концам, закутал в теплую зимнюю куртку, попросив ее снять, приделал лямку из брюк. Привязал сверху два котелка, вложенные один в другой, скрепленные защелкой. Их Манька купила в походном магазине в дороге – незаменимая вещь: один для каши, второй для кипятка, чтобы попить чаю и помыться. Вязанку отставил в сторону, занявшись укладкой скарба в рюкзак. На дно, в порядке нужды, сложил завернутые в теплый свитер и брюки караваи и башмаки, заполнив свободное между ними пространство носками, нижним бельем и прочей мелочью. Запасной кусок хозяйственного мыла, зубную пасту, зимнюю теплую вязанную шапку. Все это заняло больше половины рюкзака, но места еще оставалось.

Пощупал рюкзак, помяв пальцами.

– Спину мозолить не должно.

Те вещи, которыми она часто пользовалась: белье, зубную пасту, щетку, мыло, расческу и зеркальце уложил в боковой карман. Туда же спрятал несколько коробков спичек, соль и перец в пластмассовых баночках. В другой боковой карман сунул наполовину заполненную двухлитровую бутыль с водой и ножи. В карман посередине уместились пара железных тарелок, две кружки и две ложки. Потом сверху доложил запасные рубахи, пару теплых брюк, полотенце и отложенный каравай.

– Кажется, ничего не забыли, – удовлетворенно проговорил он.

Манька с тоской взирала на красивые платья, на теплые свитера, на зимнюю шубку и шерстяное одеяло. Куча добра осталась лежать на полу – все, нажитое непосильным трудом. В дороге ей много чего не хватало, и выглядеть хотелось прилично.

– Я думал, мы от железа избавляться идем, или красоту показывать? – съязвил Дьявол, взваливая на нее котомку и вязанку; двумя косынками закрепил лямки, чтобы не съезжали. Манька согнулась, но отметила, что теперь, когда один комплект железа был на ней, стало легче.

Но разве легко тащить три лома и шесть пудовых гирь?

Порой она удивлялась, как поднимает свою неподъемную ношу. И однажды поняла, что она с железом, как полный человек. Обычно, полные люди не вспоминали о жировых отложениях, пока болезни не дали о себе знать. Железо, в которое заковал ее дядька Упырь, имело странные свойства: не так тяжело его тащить, как побороть тяжесть и немощь обремененного им тела.

Заметив, что она собирается уложить в мешок и спрятать оставшиеся вещи, Дьявол остановил:

– Маня, когда вернемся, это все выйдет из моды! Да за твои муки Благодетельница должна тебя так отблагодарить, что для добра придется караван заказывать!

Облившись кровью, Манька еще раз взглянула на свое имущество. Смешно, но больше у нее ничего и не было – все лежало здесь. Сколько она трудилась, чтобы позволить себе ту или иную вещь. Но если получится встретиться с Благодетельницей, она себе сотню таких платьев купит – и то правда, и, уже не раздумывая, переступила через разбросанную одежду и шагнула за дверь.

Ногам было непривычно больно.

Зря, наверное, оставили нормальную обувь, надо было хоть кроссовки взять.

Солнце уже поднялось из-за горизонта, деревня утопала в черемуховом благоухании. Больше всего на свете Манька любила этот запах. В такие дни уходила боль, уходила накопленная за зиму усталость. Пусть четыре месяца, но ей не придется мерзнуть, не придется копать дорожку в снегу до самой реки, чтобы наносить воды. На колодец она так и не накопила. Но когда взгляд наткнулся на кузню и высокий дом господина Упыреева, лицо ее исказилось мукой.

Она кивнула в сторону дома и остановилась.

– Это он мне сковал железо, которое нельзя снять, – горестно поделилась она.

– На правое дело, – ответил Дьявол, не удостоив вниманием красивый дом с башенками.

Заметив слезы на щеках, нахмурился:

– Так, мы уже передумали соскочить с костра и согласны на геенну?

– Я найду Благодетельницу, а вдруг железо к тому времени не сумею сносить? – засомневалась Манька. – У меня теперь две беды вместо одной: и жизнь, и железо.

– Надеешься, что раньше времени во дворец пустят? – с сарказмом подколол Дьявол.

– Бог ты или не Бог? – возмутилась она. – Мог бы и помочь!

– Я не твой Бог, – напомнил Дьявол. – Твой гораздо ближе. Тот же господин Упыреев, от которого милости ждешь, а не жертвы. Или, может быть, Помазанница ждет от тебя милости? – Дьявол тоже остановился и обернулся. – Нет, Маня, нас вполне устраивает твоя жизнь. И жертвенное блеяние заколотой овцы приму от Благодетелей твоих. И заначка у меня найдется, чтобы воздать им за вкусное блюдо. Они своей души не пожалели, возненавидели ее при жизни, а ты? Ты смогла бы так?

– Что значит, не пожалели? Это как?

– А так, отказались от нее, заложили Дьяволу… То есть мне. А еще договор скрепили кровью. Только, чтобы понять это, нужно иметь тайные знания, а они только избранным доступны. Шагай давай, не отлынивай.

– Иду же! – насупилась Манька. – А Упыреев мне не Бог.

– Что ж, посмотрим, – Дьявол пожал плечами. – Но пока ты – мерзость, в то время как Помазанники – свет, исполненные верой и силой духа. И твое смирение – наипервейшее условие угодить богочеловекам. Встала на путь сомнения – осудишься. Ну, это тебе и господи… Упыреев говорил. В противном случае, грехи свои надо знать и свидетелей, чтобы доказать, что клевещут и не святые.

– Кровопивец-то этот? – Манька передернулась. – Ну и иди к Помазанникам, если они такие знающие и верующие, – огрызнулась она. – Я не просила за мной следить.

Она злилась. Назло Упырееву, а теперь Дьяволу, она достанет Благодетельницу, чтобы Упырееву досталось за то, что интриги плел, а Дьяволу стало стыдно Упыреевым потакать.

Дьявол рассмеялся, как будто прочитал ее мысли.

– Зачем Умной Женщине менять мыло на шило? Помазанница опирается на крепкую мышцу Господи Упыреева, который умеет доверенную ему паству пасти жезлом железным. Знаком на челе обличены они властью над многими: мужественные, исполненные внутренней силой и красотой, грамотные, гордые. А у тебя какая мышца? Разве не развратится с тобою народ? А если Маньки станут Благодетелями, кто работать будет?

– Значит, кому-то в десять рыл, а кому-то по зубам?

– По-другому – коммунизм. Он доказал свою нежизнеспособность. Всегда найдутся работящие и ленивые, умные и бестолковые, воры и честные, злые и добрые, как ты и Благодетели. Они не обязаны с тобой делиться. Если Благодетели уйдут с лица земли – мир изменится, а ты уйдешь – никто и не заметит, так что, все справедливо.

– Да где же справедливо? Без таких, как я, у Упыреева коровы в навозе утонут и с голоду опухнут. Он не сам на ферме работает, только прибыль считает, и забирает ее всю.

– Вот-вот, без Упыреева и коров не останется, а без коров – ни мяса, ни молока. А без колбасы жизни нет! История доказала: без Благодетелей народ с голоду пухнет, а туалетная бумага для него становится предметом роскоши.

– Люди не перестанут скотину держать, если Упыреева не станет, – уверено заявила Манька.

– Нет, Маня, когда у человека не десять рыл, имея крышу над головой и добрых соседей, он успокаивается и работает только для поддержания своего состояния, в стране начинается регресс. Меньше сена, меньше туалетной бумаги. И машина одна, лишь бы перемещала тело с места на место. Чтобы Маньки производили, их должно держать в черном теле, без крыши над головой, на голодном пайке, чтобы смотрели и завидовали тем, у кого десять рыл, и работали лучше.

Манька возмутилась до глубины.

– Но это… беспредел!

– Это прогресс, а потому достойные пастухи Упыреевы у стада в почете.

– А я, по-твоему, не человек?

– Как же поверить на слово? Все хотят, но умеют немногие. Докажи, что человек, тогда и поговорим.

– Как доказать, если вы уже решили?

– В том-то и дело! Упыреев за тебя решить может, а ты за него нет. А когда Господи Упыреев пытался растолковать тебе, что дано единицам, ты рога выставила. Мне ли не знать, кто сколько стоит, и кто на что способен? Мы, вон, те холмы не перейдем, а ты будешь молить о смерти, – протянул он руку, указывая на сокрытые туманом, на самом горизонте раскинувшихся с высокого холма просторов, возвышения ландшафта.

Дьявол продолжил путь, рассуждая вслух, хороша или плоха та овца, которая на жертвеннике повела себя примерно и лежит тихо, пока ее жарят вкрутую и делят мясо между собой. С одной стороны, получалось хорошо, но не со стороны овцы – ей смерть. Съедят, и спасибо за смирение и покорность никто не скажет. Сопротивление могло бы овечке помочь. Хозяева, конечно, разозлятся, и вместо нее умрет другая – овец холят и лелеют исключительно ради еды, ничего с этим не поделаешь, но как потом выжить среди хищных зверей, не нарастив хищные зубы? Так что, и там ее ждет только смерть, поэтому судьбу овцы не изменить, если сама она не изменится.

Конечно, Дьявол имел в виду ее. Нет у нее зубов, и удачи упыреевской нет. Свалилась на дом куча дерьма, а он лучше прежнего себе построил. Вся деревня приходила помогать, как пострадавшему от форс-мажора. А у нее не форс-мажор? Дом-то ее завалило, который кредиторы продали за бесценок.

Но овцы без пастуха пропадут, а ей Упыреев даром не нужен.

– Я не овца, я человек! – разозлилась Манька.

– Именно на сей недостоверный факт мне любопытно посмотреть, – нарушил Дьявол свое внутреннее уединение. – С чего ты взяла, что не овца? И тебе нужен пастух, только добрый. Чтобы колокольчик на шею, ночевать – в дом, и вегетарианец – овец не кушал, сеном давился. Маня, они живут хорошо, потому что знают, как правильно. А для правильной жизни надо такую голову иметь – стальную, а ты не умеешь так-то…

– Я не молиться, я объяснить, – с жаром вспылила Манька. – И голова у меня, слава богу, на месте. По-вашему, только воры и убийцы людьми могут считаться, а все остальные нелюди?

– Кроссовки там, в лесу, не жали? – не поверил Дьявол. – Была бы голова, разве позволила бы себе удобную обувь, зная, что железо не сношено? Тот же кузнец Упыреев вверху, и поэтому пастух, а ты внизу, значит, овца – и собираешься призвать его к ответу? Поучить жизни? К какому ответу? Какой жизни? Чтобы сам себе глаз вырвал?

Манька промолчала. Она и сама понимала, что потеряла год. Еще и ушла не в ту сторону. Полдня с Дьяволом и, наверное, она впервые почувствовала ужас своей ноши. Спина стала каменной, рука отнялась, ноги от земли не отрывались. Но главная правда – обидная правда – была в том, что против Благодетелей она была беспомощна. Им все давалось легко, особенно сживать человека со свету. И ведь каждый раз думаешь, что совесть, наверное, их мучает, в то время, как они про тебя давно забыли.

Хорошо, она сносит это проклятое железо…

Деревня скрылась из виду, но до холмов было так же далеко. Манька взглянула на Дьявола, который шагал с отрешенным видом, и уже без злости прибавила шаг, пристраиваясь сбоку.

– А хочешь, я тебе помолюсь, – заискивающе предложила она. – Если ты Бог, обязательно должен что-то сделать.

– Интересно, что? Голову тебе оторвать? – равнодушно, не взглянув на нее, поинтересовался он. – Она тебе все равно без пользы.

– Когда молятся, Бог должен сделать что-то хорошее, – рассудила она. – Или плохое. Но заметно плохое! Если меня обидишь, никто не заметит, а если Благодетельницу, все поймут, что ты Бог.

С потрясенным видом, Дьявол резко остановился и развернулся, пылая гневом.

– Да если б я был кому-то должен, был бы я Богом? Я – Бог Нечисти, а ты мне предлагаешь сделать что-то хорошее? Хуже, плохое! Я слуга что ли?! Я – Свидетель! Помазанники кормят меня досыта кровью овец, курят благовонными кострами день и ночь, а что можешь предложить ты?! Я тебе не раб! Пока головой в меня не упрешься и ужасами не завалишь, с места не сдвинусь! – он начал успокаиваться, пошагал дальше, оскорбленно возмущаясь. – Это ж надо такое ляпнуть! Сделай плохое, сделай хорошее… Мне, Сознанию Вселенной, который Абсолютного Бога уложил на лопатки! И эта горстка праха решила, что она достойнее Помазанников! Где ум?

Манька молча плелась за Дьяволом, сгорая от стыда.

– Не сердись, – виновато попросила она, когда он перестал бухтеть.

– Я не умею сердиться, – ответил Дьявол чуть мягче. – Полезно и бесполезно – вот критерий моего отношения к вам. Нечисть – мое Благо: и санитар, и новые владения – двойная выгода. Горжусь человеком – имя мое в нем, но, когда человек! А ты разве человек? Ты труп, доедаемый червями: глухая, слепая, немая – калека, одним словом.

– А как же животные, они тоже бесполезные? – скрывая раздражение, миролюбиво спросила Манька, переводя тему в нейтральное русло. – Кузнец Упыреев сказал, что они, как я, грешить не умеют и греха не ведают, но ведь Бог о них заботится, дает и пищу, и теплую шкуру.

– Разум животных обречен существовать со мной в едином пространстве, и мыслят они не образами, а опытом накопленных ощущений. Их сознание, лишенное личностного качества, неподсудно. Муравей не рассуждает о гусенице, которую тащит на спине. Они принадлежат мне по праву земли. Тогда как ты – горсть земли, и эта горсть имеет территориальную автономную, независимую, пространственную единицу измерения. Ты, Маня, абстрактно мыслящее существо, и своим внутренним пространством занимаешь в моем пространстве определенное место. Твоя земля дана тебе в собственность на время, и станет прахом, когда уйдешь насовсем, а сознание – дар человеку. Твое сознание я не заберу, но подло изгоню к Богу, который примет вас всех. Он, Маня, удивительно неразборчив! Вот там сколько угодно можешь якать, если сумеешь.

Раздражение Маньки сменилось удивлением: Интернациональный Спаситель животным не благоволил. Украл маленького ослика, на которого еще даже детей не садили, чтобы в город на нем въехать, хозяйских хрюшек заразил бесовскими тварями и ни за что утопил в море, обвинил птиц в тунеядстве, будто червячки и семечки на них манною с неба сыплются… А она животных любила и считала: Бог творил их с большой любовью, ведь каждая тварь украшала этот мир. И сейчас Дьявол доходчиво подтвердил ее мысли: есть абстрактное мышление – человек, нет его – божья тварь. Не как Святой Отец или господин Упыреев – наплетут мути, не поймешь, что имели в виду.

Значит, плохой или хороший, она – человек, чтобы там кузнец про нее не думал.

Какое-то время шли молча. Манька углубилась в размышления о Боге. Она много раз пыталась понять, что такое Бог, чтобы наладить с Ним отношения, но они не складывались. Наверное, основания ее не любить у Него были. Когда она читала писание, в ее голову все время лезли сомнения, рождая внутренний протест. Нет, она любила и Йесю, и Отца его, но не могла понять, что бы ей еще такое сделать, чтобы они ее тоже заметили и полюбили.

Да как с ними можно наладить отношения? Если верить Спасителю и его притчам, Отец Йеси был до крайности жаден, за копейку готов удавить: давал одну, а назад требовал десять, а если не давали, бросал в гноильные ямы.

Даже кредиторы требовали меньше…

И жестокий: сначала хватал людей с улицы будто бы накормить-напоить, а потом, опять же, бросал в темницу только за то, что не понравилось, как человек одет.

А если человек на работу шел или с работы? Откуда праздничная одежда?

И несправедливый: кому захочется работать, если тот, кто работал целый день, получал наравне с теми, который отработал час? Когда с ней так поступали, было и обидно, и унизительно, и смеялись над нею, проработавшие час.

И почему-то, если она приходила на час, так ей за час и платили.

А как можно жениться на ком попало? Почему решил, что пять дев жениха любят больше, только догадавшись взять с собой масло? Разве любовь измеряется маслом? Может, подсказал кто… А если дева бедная и нет у нее запасов? На месте пяти дур она бы радовалась, что не придется с пятью умницами делить такого мужа.

А как горчицу с деревом перепутать? Горчица редко вырастает выше колена. Или оставить плевелы в посевах? Да они дважды осыплются семенами, пока пшеница вызревает, созревают они в два раза быстрее. На второй год про поле можно забыть, все равно ничего не вырастет, кроме плевел.

От описаний Бога ей становилось не по себе, но в жизни так оно и происходило. Дал Бог Упырееву на одну ферму, а он себе десять построил. Не сам, конечно, за счет людей, которым Бог ничего не дал. И получал Упыреев в сотни раз больше, чем работники, а платил, кому сколько хотел. И благоволил только тем, кто его умасливает. Хороший человек, плохой – ему без разницы. Самые поганые люди в деревне были у него в чести. И, поскольку заступиться за нее было некому, ей от этих людей больше других доставалось – угождали таким образом Упырееву.

И совсем она не понимала, когда Господь Йеся учил чужими и неправедными богатствами наживать друзей. Ей это казалось какой-то чудовищной ошибкой, может, исказили его слова? Где честь, где совесть, где взаимовыручка, мудрость, наконец?! Или тот же должник возьмет ли на работу распорядителя, зная, как он обворовывал хозяина? И перестанет ли распорядитель воровать? Кузнец господин Упыреев первым убил бы ее, начни она его обманывать, но разве ставил ее, честную и порядочную, распорядителем?

Неудивительно, что ни Бог, ни Спаситель Йеся ни разу ей не помогли. Они любили таких, как кузнец Упыреев. Тогда господин Упыреев прав, ему прямая дорога в Рай, с таким Богом и Сыном он им точно понравится.

Ну а ей туда зачем? Для нее такой Рай – сущий ад.

Но, как оказалось, она и Дьяволу не нужна, он тоже Упыреевым благоволил. С таким отношением свыше, лучше прожить жизнь атеисткой, а после умереть и забыть эту жизнь, как кошмарный сон.

Дорога вела все дальше и дальше: мимо вспаханных и не вспаханных полей, мимо ферм, с отощавшей за зиму скотиной, мимо обширных лугов с цветущей мать-и-мачехою и подснежниками, мимо деревень, лепившихся друг к другу.

И мимо шахты.

Сердце болезненно кольнуло…

Однажды к ней в дом постучал хорошо одетый седовласый господин. Попросил воды, спросил дорогу. Разговорились. Когда-то он жил в их деревне и много расспрашивал о жителях, а когда узнал, что в деревне совсем нет работы, разве что на ферме у господина Упыреева, пригласил на работу в райцентр, и даже пообещал комнату в общежитии. Думала, рекрут. Бывало, приезжали и сманивали людей на заработки в далекие края. И только потом узнала, что господин этот – владелец всех горнорудных шахт в округе.

Работа оказалась не пыльная – помощница секретаря в конторе, на ближайшей к деревне шахте. Тут же нашлись завистники и сплетники, но с обязанностями она справлялась, придраться, до поры до времени, было не к чему. И даже с коллективом сложились хорошие отношения – хвалили ее.

Пока ни с того ни с сего, прямо посреди дня, у нее не случился обморок…

Почему-то сразу решили, что она заснула, в болезнь никто не поверил, и в тот же день ее уволили, как будто никто никогда на работе не отключался.

Совпадение, конечно, но все изменилось именно в тот проклятый день…

Болезнь оказалась серьезнее, чем она думала. Она и раньше не умела видеть образы, а тут…

Черная ночь казалась ясным днем, когда она смотрела на свою память. Воспоминания, как будто стерли, и на многие вещи она начала смотреть иначе – словно ее подменили. То вдруг о принце на белом коне помечтается, то о землях с садами, то дворцы на уме, а про себя начала забывать: белье в тазу оставит, чайник на плите, сон навалится, будто кома – сутки спит и не высыпается, тело ломит, голова тяжелая. И сколько бы в больницу не обращалась, ни один врач определить болезнь не смог. А домишко как будто понял, что остался без хозяйки: начал гнить и проваливаться под землю. И никто после того случая не приживался в доме: ни кошки, ни собаки – болели, умирали или терялись. И люди словно вычеркнули ее из жизни, если не хуже, похоронили: ее или не помнили, или злоба лилась через край. Друзей и так было немного, а после того дня и они отвернулись.

Наверное, тогда она и почувствовала, как незримо вмешивается в ее жизнь чужая воля. Прежде, чем что-то происходило, она предчувствовала беду, и что бы ни делала, отвести беду не получалось. Как будто какая-то неведомая, но вполне реальная сила решила сжить ее со свету, перекрывая все пути-дороги. Она точно знала, что тот обморок и потеря памяти как-то связаны между собой, но доказательств не нашла.

В конце концов, она списала тот случай на микроинсульт. День был жаркий, работы много, а предчувствия – на фобию, связанную с тем, что ее отовсюду гонят. Давно известно, если человека невзлюбили, молва бежит впереди него, а если невзлюбили Благодетели, тут хоть носом землю рой, не поможет. Такое место потерять – испорченная репутация на всю оставшуюся жизнь. Единственное, о чем она жалела, что подвела хорошего человека, не оправдала доверия. Хотелось попросить у него прощения, оправдаться, но служба охраны ее на порог не пустила, а вскоре тот человек умер, а где похоронили, осталось тайной за семью печатями.

Железо быстро содрало кожу, въедаясь в плоть. Но стоило уловить на себе взгляд Дьявола, как зубы стискивались сами собой, а боль начинала существовать в четвертом измерении. Она как будто видела ее со стороны, чувствовала, как море, как несет ее на плечах, и когда не хватало сил терпеть, украдкой совала в карман руку, разминая онемевшие от посоха пальцы, или срывала листья подорожника, прикладывая к мозолям на стопах.

Хуже, когда Дьявол на привале, единственном за день, легко оторвал небольшую краюшку от железного каравая и заставил съесть…

Последние зубы остались там, в траве.

Беззубая, она выглядела еще страшнее, чем уже была. А Дьявол, не зная жалости, лишь посмеивался, многозначительно посматривая в сторону холмов.

«Не буду молить о смерти, не буду!» – мысленно молилась Манька самой себе, отсчитывая шаги и поминутно меряя взглядом расстояние до холмов, за которыми пророчество Дьявола осталось бы неисполненным. И когда стон готов был сорваться с губ, обглядывалась назад, удивляясь, как смогла за полдня пройти расстояние пяти дней.

Наконец, достигли незнакомого селения на вершине последнего обозначенного Дьяволом холма. Осталось спуститься. На небе уже зажглись звезды, и Дьявол, заметив прошлогодний стог соломы на краю деревни, предложил остановиться на ночь.

Она молча кивнула и кинулась к стогу, и, едва взобравшись на солому, рухнула мертвым сном.

Разбудил ее звон колоколов: чуть в стороне, за полем, на краю кладбища, располагалась небольшая красивая церковь с золотым куполом. Было раннее утро, но белесое небо быстро голубело до той глубокой лазурной синевы, которая бывает в преддверии ясного дня, в воздухе густо пахло пирогами и свежеиспеченным хлебом, сладковато-приторно благоухал распустившийся за ночь ярко-желтый одуванчик, и люди в праздничной одежде со всех концов селения собирались на утреннюю воскресную службу.

Неплохо бы попросить Спасителя Йесю благословить перед дорогой, подумала Манька, пусть не любил, но мог бы, если бы у нее было столько же денег, как у господина Упыреева, но в церковь в рубахе не пойдешь, а все платья Дьявол оставил дома.

Она скатилась со стога.

Дьявол завтракал собранным на поляне ранним щавелем и снытью, задумчиво рассматривая проходивших по дороге людей. Он без слов развернул ее, порывшись в котомке у нее за спиной, вынул из мешка, который она не сняла вечером, железный каравай и соль. Отломил от каравая небольшой кусок – совсем чуть-чуть – покрошил на молодой лист лопуха (Манька подивилась: как ему это удалось?! Он крошил железо с такой легкостью, как будто свежеиспеченную булочку из пшеничной муки… Не сказать, что она обрадовалась, есть-то железные крошки придется ей, но внезапно поверила в то, что каравай съесть возможно), положил рядом пучок нежно-зеленого щавеля, очищенные стебли дикой редьки, насыпал немного соли. После этого достал две тарелки и ложки, и поровну разделил кашу из растолченной и упаренной крапивы на половину со снытью, налил по кружке душистого зеленого чая из молодых листьев смородины и желтых цветков одуванчика.

– Ешь, – придвинул к ней тарелку.

Не часто ей предлагали разделить трапезу, да еще приготовленную не ею.

– Спасибо, – она сняла заплечный мешок, присела на траву. – Видишь, – важно произнесла она, набивая рот, – я не молила о смерти! – каша оказалась и вкусной, и сытной.

– Мы еще не дошли до конца холма, он заканчивается у того леса, – Дьявол показал на полоску леса на горизонте, и в глазу его зловеще сверкнуло, будто на мгновение зажглась молния.

Манька проследила за его рукой – далеко! И мысленно согласилась: тело – неподъемное и разбитое, живого места нет. Выпуская маслянистую липкую жидкость, пузыри на кровоточащих ладонях и ступнях полопались и горели, как будто она сунула руки в кипяток. Она помолилась бы прямо сейчас, если бы знала наверняка, что на этом ее мучения закончатся.

– Подорожник надо набрать, – рассматривая траву, она поискала нужное растение.

– От подорожника будет только хуже. Всякая одежда поначалу мозолит, а потом ничего, привыкают, разнашивают, а кожа в этом месте грубеет, – равнодушно ответил Дьявол.

– Кровь и мясо, кровь и мясо, – Манька растопырила пальцы и попробовала их сжать, показывая Дьяволу.

Дьявол с презрением фыркнул и отвернулся.

Заметив, что он отстранился, Манька уверилась: Отец Фекл, обозначивший Дьявола истинным гадом, был прав – с нее кожа слазит, реки крови льются, а ему хоть бы что!

Точно, Дьявол… Гадом он и был!

И с удивлением задумалась, украдкой разглядывая спутника: как он решился идти с нею? И почему им пугают, если он нестрашный?

Впрочем, Святые Отцы вряд ли его боялись, иначе не стали бы чернить его имя, списывая на него все неприятности и неблаговидные поступки.

Глотнув чай, Манька поперхнулась: чай, на удивление, оказался сладким.

– А вот скажи мне, отчего тебя не любят? Поп наш… – повторить слова, сказанные батюшкой Феклом о Дьяволе, она не решилась, чтобы ненароком не обидеть.

– А с чего им меня любить, если плюю в нутро и оставляю без штанов? Я не враг, но разве друг? Вот, – Дьявол показал на припозднившегося человека – служба уже началась. Человека покачивало из стороны в сторону, он брел в сторону церкви неуверенно. – Кому как не мне знать, что этот убогий господин получил вчера за работу, зашел в кабак, оставил там все до копейки, пришел домой, выместил злобу на жене и, утерев слезу, заснул, как младенец. А сегодня, приняв на грудь для здоровья, идет просить Спасителя подать ему Христа ради. Грубым неотесанным мужиком подойдет к нарисованному на доске портрету, обслюнявит, поставит свечку, выпьет из рук Отца стопочку, закусит печенькой – и уйдет с надеждой, что Спаситель Йеся его не оставит. – Дьявол усмехнулся. – Помяни мое слово, мерзость его пренепременно вознаградит Господь. Голод не тетка – завтра пойдет работать. А после снова зайдет в кабак, и тем же вечером побьет жену – и опять подаст Святому Отцу, чтобы тот отпустил грехи и замолвил за него словечко.

– Что в этом плохого? – пожала Манька плечами, удивляясь, как бездумно человек тратил жизнь.

– С мира по нитке – голому рубаха. Видишь, какой железный конь стоит во дворе? – кивнул Дьявол, с прищуром рассматривая крепкий дом и стоявшего железного коня за церковной оградой на заднем дворе церкви. – Разве есть еще у кого-то такой в деревне?

Манька плохо видела из-за ограды, но, пожалуй, конь был хорош, как у господина Упыреева. Дорого стоил. И дом у Отца был большой, каменный, а при доме скотный двор и двухэтажная баня. Пожалуй, Святой Отец в деревне жил богаче всех.

– Я знаю, что Святому Отцу нет дела до этого человека. И он знает, что я знаю. И когда приходит на ум, что я буду судить его, ему становится страшно. Он знает, что мне не объяснить обман человеческими нуждами и необходимостью. И тогда он страстно желает, чтобы его судил кто-то другой, кто-то похожий на него, кто не назовет его паразитом, не обвинит во лжи, похвалит, что не пустил по ветру чужое имущество, а купил этого железного коня и построил каменный дом.

– На свечки дом и коня не купишь.

– Разве? Свечка стоит от десяти рублей… Умножь-ка на количество прихожан! Покупают ведь не одну и не две, а на всех родственников, и за упокой, и за здравие. А еще пожертвования, свадьбы, похороны, а работы – часок постоять у алтаря. Не работенка, а золотая жила!

– Но батюшкам тоже надо на что-то жить.

– Разве обманом должен человек строить свою жизнь? – удивился Дьявол. – Сколько раз Святой Отец видел Спасителя? Или, может быть, для него великая тайна, сколько выпито крови именем Йеси? Не церковь ли тому виной, что человек остался слеп и глух, лишился знаний, как вычистить мерзость внутри себя? Все дела церкви у него на виду, но, когда смотрит на паству, мерещится ему, что сам он как Спаситель. Паразитируя на убогих и несчастных, разве сам Отец не одержим змеем?

– Ну, это не делает его нечистью.

– Его Спаситель сказал, что он сын Моего Отца, который заключил меня в землю и отдал мне ее в вечное владение. Но разве земля – это грязь под ногами? Это звезды, планеты, пространство – это вселенная. И если вселенная – мой дом, то я – Небо вселенной. Проклиная того, кто дал ему место родиться, может ли он оставаться человеком? Теперь он – пастырь, жнец смерти, делает работу, которую я не могу доверить человеку.