Kitobni o'qish: «Вечеринка»
I
Петр Николаевич встал с левой ноги, по выражению Софьи Сергеевны, и вышел к утреннему чаю желтый и суровый. Прежде, этак лет десять назад, Софья Сергеевна от одного взгляда на брюзжащую мину супруга пришла бы в негодование, но теперь она хладнокровно спросила его, слегка цедя сквозь зубы, альтовым голосом:
– Мяса хочешь?
Прежде он обыкновенно отвечал: «не хочу»… Его катаральный желудок не переносил этих утренних бутербродов, которые так любила его жена.
На этот раз рот Петра Николаевича скривился в ядовитую улыбку:
– Тринадцатый год изо дня в день слышу этот неизменный вопрос… И неизменно отвечаю «нет»… Сколько еще лет впереди вы намерены меня угощать холодной говядиной по утрам?
Софья Сергеевна чуть-чуть покраснела. Но ссориться ей не хотелось. У неё были «планы»…
– Чудак!.. О нем же заботятся, а он злится…
– Хороши заботы!.– фыркнул Петр Николаевич. – За тринадцать лет почти не изучить моих привычек… Это равнодушие, сударыня, полное игнорирование моей личности, да-с…
– Не свои слова говоришь… – процедила Софья Сергеевна, хладнокровно прожевывая бутерброд.
Он не слыхал, к счастью… С засверкавшими глазами он продолжал:
– Не далеко примера искать… это что-с?
Он щелкнул сухим длинным пальцем по облезлой, залитой салом клеенке, которая заменяла чайную скатерть.
– Это грязь, мерзость… трактир… Прошу из года в год… не могу допроситься… Подумаешь, белья нет…
– А прачка?.. – зычным раскатом пронесся голос Софьи Сергеевны. – Ты сосчитай, сколько на прачку идет… Разве напасешься белья с этими поросятами?
Она кивнула на присмиревших детей, из которых двое уже облили молоком клеенку.
– Э, да что говорить, разве с тобой столкуешь… Вот вчера весь день отравила нафталином… Голова болела весь день… Двенадцать лет твержу, что не выношу этого запаха проклятого… Нет таки… Упряма, как черт… Задыхаешься каждую зиму…
– А чем от моли спасаться?.. Ты научил бы… Че-ем?..
– Все равно… моль все подъела… С таким неряшеством, как у нас…
– Нет, ты просто рехнулся… Какая тебя муха укусила нынче, Петр Николаевич?
– Не муха, а семья, матушка… Вот вы где у меня сидите…
Он хлопнул себя по затылку. У Софьи Сергеевны задрожали губы, но она сдержалась. Он тоже поспешил спрятаться за газету. Глаза его прыгали по строкам, ничего не видя. Ему уже было стыдно перед детьми за этот взрыв раздражения… Но наученный долгим опытом, он подозрительно отнесся к кротости супруги. Это грозило разговорами о деньгах.
Он не ошибся. Улучив минуту, когда жена пошла в спальню, он наскоро надевал пропахшую нафталином шубу, мечтая незаметно улизнуть. Но Софья Сергеевна застала его в тот момент, когда он влез в ботики. Она всплеснула руками.
– В котелке!.. в этакую вьюгу… Ты с ума сошел, Петр?.. Я тебе зимнюю шапку нарочно достала…
– Сама носи ее, сделай одолжение… И так уж задушила нафталином… Благодари Бога, что я в драповом пальто не выхожу из-за твоего упрямства дурацкого…
– Простудишься… насморк схатишь… ведь уж зима на дворе…
– Вините себя, сударыня… никого, как себя…
Он уже выходил. Она поймала его за рукав старенькой енотки.
– Pierre… – ласковыми низкими нотами заговорила она, любовно глядя на него своими красивыми серыми глазами.– Pierre, мне нужны деньги…
Он беспомощно заморгал.
– Деньги… Какие деньги?.. Откуда?..
– Ах, Боже мой, ты забыл, что у нас в четверг жур-фикс?..
– Вот тоже… Есть у меня время о таком вздоре думать… – вспылил Петр Николаевич. – Твои затеи… не мои… Я тебе дал деньги все сполна двадцатого… Какого еще рожна…
– То двадцатое, а нынче первое… Сам знаешь… жалованье прислуге… туда-сюда по лавкам отдашь, пустяки остаются. Дай хоть пятьдесят рублей… Не могу же я твоих инженеров битками накормить…
Он вырвал свой рукав и стал спускаться по лестнице.
– Петр, оглох ты или рехнулся?… – крикнула Софья Сергеевна, подождав секунду.
Тяжелые ботики Иванова стучали по каменным ступенькам. Фигура его уже исчезла из вида.
Она ждала. На щеках её выступили розовые пятна.
– Вот подожди… Украду из банка и принесу тебе… Больше мне взять негде, чтоб вас содержать прилично… – донесся до неё снизу задыхавшийся от бешенства голос.
Дверь гулко хлопнула.
Софья Сергеевна пожала пышными плечами и вошла в квартиру. Что деньги будут, она не сомневалась. Вопрос в том, сколько он ей даст на этот раз? За последнее время (Господь его знает отчего) Петр Николаевич все чаще вставал с левой ноги и брюзжал, отравляя жизнь себе и жене. И как ни была флегматична Софья Сергеевна, семейные размолвки стали учащаться, обостряя отношения супругов. Конечно, они мирились потом, но в душе у обоих оставался осадок горечи.
«Утомляется… Тоже ведь не машина», оправдывала мужа про себя Софья Сергеевна. Она ценила, что муж не изменяет ей, не кутит, не пьянствует, как другие.
«Идеальный батрак»… – язвила сестра Анна, сама много выстрадавшая от дон-жуанства красивого мужа.
Как бы то ни было, на лицо был факт, что самолюбие Софьи Сергеевны порядочно-таки притупилось за тринадцать лет супружества. Случись такая сценка в первые годы, вскоре после того, как она – стройненькая, беленькая гувернанточка, устав мыкаться по чужим домам, радостно вышла за безумно влюбленного Петра Николаевича, – о, она показала бы ему!.. И не раз она устраивала супругу великолепную истерику… Ей это даже нравилось… Она ничего не имела против этих встрясок, разнообразивших жизнь…
Беда была в том, что страсть Петра Николаевича что-то уж очень скоро испарилась. Через каких нибудь два года она исчезла бесследно… Ее сменила глубокая привязанность к детям. Жену он тоже сильно любил, но характер его портился. Явилась требовательность, раздражительность. Даже ласковость исчезла. Они редко разговаривали по душе, а потом уж ни о чем интимном не говорили, ограничиваясь одними мелочами домашнего обихода… Дрова вышли… У Сережи животик болит, доктора надо… Пора Наде на шубку новую дать… Мясо вздорожало безбожно. У Евтихьевых опять скандал… она кухарку обсчитала… та мировому подает…
Но уж тут Петр Николаевич обрывал красноречие Софьи Сергеевны… он не любил, чтобы «судачили»…
И когда раз она, по старой памяти, вздумала впасть в истерику, он живо отучил ее, сбежав к брату на двое суток. В этих случаях – теперь, когда прошла его страсть, – он был непреклонен. Его не останавливали ни ночное время, ни вьюга, ни тридцатиградусный мороз.
«Характерец», – сквозь зубы говорила Софья Сергеевна.
А Петр Николаевич отвечал ей, – эдак лет шесть после свадьбы:
– Нет уж, сударыня, – я вам даю комфорт, удобства всякие, сытую жизнь… От вас требую одного: покоя…
Софья Сергеевна никогда не спрашивала себя, есть ли у мужа деньги, когда в хозяйстве оказывался изъян…
Она входила в гостиную, где он работал поздно вечером за письменным столом, и клала перед ним счета из магазина полотен и белья.
– Это что еще?.. – спрашивал он испуганно.
– У детей простыни развалились… Надо наволочки и из столового кое-что… Завтра пришлют за деньгами…
– Восемьдесят рублей?.. Да что ты, мать? Откуда я их возьму?..
– Вот чудак-то! – Она пожимала круглыми плечами. – Говорю: простыни развалились, полотенец нет… Опять чайные…
– Да как же это так вдруг сразу развалилось все?
– Ах… ну что ты понимаешь, Pierre? Не могу же я за каждой мелочью отдельно таскаться в магазин… Лучше en gros… Скидку делают…
– Чорта с два «ангро»… – мгновенно раздражался Петр Николаевич. – Хороша скидка! Ты бы еще на сто рублей счет представила… Что мне их тебе – родить, что ли, эти деньги? Откуда я их возьму?..
– Без наволочек тоже нельзя, – упрямо твердила свое Софья Сергеевна, отлично зная, что стоит на твердой почве, и что деньги будут.
– Слава Богу, развязались с бельем, – говорил Иванов на другой день, отсчитывая деньги. – Прошу меня теперь лет пять, по крайности, не беспокоить…
«Дурак, – думала, улыбаясь, Софья Сергеевна, – Точно дети не растут? Пять лет, – шутка сказать»…
Проходил месяц и опять новый счет.
– Это что такое?
– Пять пар башмаков… Приказчик ждет из магазина. У детей обуви нет…
Хуже всего было весной или осенью. Сразу требовалось пять или шесть пар калош, затем ботиков.
– Да ведь позволь… кажется, недавно?…
– В сентябре, – подсказывала Софья Сергеевна, – а теперь март… у детей ноги растут, или нет? Как ты полагаешь?
Конечно, он соглашался, что растут. Что-ж тут спорить? И так до бесконечности.
Всего страшнее счета были от Мюра, переходя за сотню. Там фигурировали осенние и весенние пальто мальчикам, бурнусы девочкам, муфточки, капоры, фланелевые штанишки, гетры, рукавички…
…У Петра Николаевича в глазах темнело.
– Ты меня без ножа режешь, Софья Сергеевна… Побойся Бога… Где я тебе такую сумму возьму?
– Я, Петр, не виновата… Я их пальто не ем, их башмаками не закусываю… – иронизировала она, вспоминая Щедрина. – Нечего, значит, меня и попрекать… Твои дети, не чужие… Любишь кататься, люби и саночки возить, – флегматично изрекала она.
– Да ведь катались-то мы оба, а плачусь я один, – озлобленно кричал Иванов. – В толк не возьму, как же у других людей, победнее?.. Все разве в магазине готового платья одеваются? Как же Ельниковы?.. Анна сама все делает… Почему же ты?..
Софья Сергеевна вставала и величественно приседала перед мужем, склоняясь в реверансе с той же грацией, как и двадцать лет назад перед попечителем института.
– Merci, Петр Николаевич!.. У твоей Анны дети ходят, как нищие… Ну, а я своих в таких отрепьях на бульвар не выведу… Они у меня в гости ездят, на елку в порядочные дома… Да самое лучшее, отошлем все назад, в магазин… Пусть до лета сидят в комнатах, без воздуха… За то будет экономия…
И она уплывала из комнаты, высоко неся голову и раздувая красивые ноздри.
– Ну, прощай наградные! – с отчаянием думал Петр
Николаевич, мечтавший сшить себе новый сюртук, так как старый его весь лоснился и побелел по швам. – Теперь и к матери в Псков съездить не придется…
«Что за обуза семья, – говорил он себе в эти минуты. – Какой дьяволе толкает нас в эту западню?..»
Но если Петр Николаевич отчитывал свою Софью Сергеевну наедине, то никому, даже сестре Анне, которую они любил больше всей родни, он из самолюбия не позволил бы заикнуться о ней… Она его жена, и довольно… Его жена – святая женщина…
– Все буржуи так рассуждают, – возражала сестра Анна. – У них всегда жены святые… Почему не любить человека со всеми его недрстатками?.. Зачем дюжинную женщину тащить за уши на пьедестал? Послушать вас, мужей, мы только и окружены святыми женщинами и образцовыми воспитательницами… А жизнь доказывает другое… Нравственный и умственный уровень молодежи все понижается… Кто же виноват?.. Не одна школа… виновата и семья… Вот эти ваши святые женщины… И – прости меня, Петр… – Твоя Софья Сергеевна – прудоновская женщина, не больше… Знаешь? есть такой сорт женщин, – рыхлых, белых, сдобных… Одним словом, перинное счастье… Кичиться тут, право, нечем…
Сама она была такая желтая, худенькая, измученная, состарившаяся преждевременно среди нужды и самотоверженных забот, о семье, – была такая несчастная в браке, – что у Петра Николаевича язык не поворачивался обругать ее за эту желчную выходку, или удрать, схватив в охапку шапку, как, он это проделывал раньше со старухой матерью.
– И наплевать!.. – гремел Петр Николаевич, возбужденно бегая перед сестрой. – Мне не нужно другой… А все-таки Софья хорошая баба… Здорова, весела, хозяйка… На наряды не тратится, поклонников не заводит, детьми не тяготится…
– Все это отрицательные добродетели, Петр… Ты назови что-нибудь положительное… Ну, например, скажи, чем она интересуется?
– Ну так что ж?.. Она тоже смолоду читала, стремилась, работала и все такое… На все время… Все лучше, чем жена, которая по курсам и урокам шляется… а дети горбатые от недосмотра…
– Да ведь и ваши на няньках… да еще русских няньках… Дело – случая…
– Пусть… её глаз в доме нужен… При хозяйке все иначе идет… Те же няньки – шелковые…
– Словом, ты доволен?.. – усмехалась Анна.
– А, конечно, доволен… Язык у неё длинный?.. Верно… Но у кого этого нет?.. И мужчины судачат не хуже баб… А что она сама не зарабатывает, – и незачем… И своего – семейного дела – по горло… Что это за семья… наконец, где муж не кормилец и не глава?
– Это власть рубля, – только… – смеялась Анна. – Не даром вы за нее держитесь…
Петр Николаевич и смолоду относился скептически к женскому вопросу, а когда с годами кругом развелось столько дам – учительниц, врачей, чиновников, писательниц и даже… драматургов… (Ты, Господи, видишь, чего только нет!) – и когда его Софья Сергеевна неожиданно оказалась в числе отсталых, – Петр Николаевич не только по своей консервативной натуре, но уже прямо из самолюбия сталь ярым противником женской независимости. Он желчно радовался всякой выходке графа Толстого против высшего женского образования и как бы прятался за его авторитет. Кидти Левина – семьянинка и хозяйка – вот его идеал женщины.
И если случалось Петру Николаевичу так вдруг ополчиться на жену и упрекнуть ее под горячую руку в дармоедстве, – он скоро сознавал, что просто сорвал на ней сердце, и ему было совестно. Он старался помириться, заигрывал с надувшейся Софьей Сергеевной, с видом побитой собаки, жалко и виновато виляющей хвостом перед хмурым челом хозяина… Вот когда Софья Сергеевна подымала голову и чувствовала свою силу…
Но выходило как-то так, что после тринадцати лет, уверяя сестру в своем счастии и благополучии, – Петр Николаевич в глубине души все-таки оказывался ярым противником брака… Было тут что-то, с чем он не мог помириться, чего не мог простить кому-то… Хуже всего, что ведь и виноватого-то не находилось, а обида была на лицо… Та вопиющая социальная несправедливость, которую так оригинально осветил Глеб Успенский… Действительно: он, как корень, ушел под землю… Из цветущего человека стал какой-то жердью за десять лет брака, волосы и зубы стали падать, весь организм захирел и расшатался… Совсем как те старые пьянино, что таскают по дачам годами. С виду будто целы, а педаль гудит, клавиши щелкают, молоточки сломались, где мыши изгрызли замшу, где моль поела фланель… Музыкальные инвалиды…
Так и он… Вкуса к жизни уже нет. Еще лет десять – и он будет клячей. Кто подымет детей на ноги? У него навряд ли хватит сил дотянуть эту лямку… Вот он бежит еще сейчас, подгоняемый бичом беспощадной жизни, подбодряя себя, напрягая все силы, – но устает и теперь… а старые клячи не бегут, как бы ни свистал над ними кнут. они только помахивают хвостом да укоризненно трясут головою…
Лучшие годы ушли на борьбу за право иметь семью. Теперь одна мечта – дотянуть до пенсии. А придет этот желанный день, и он будет уже руиной – без запросов и стремлений. И заграницу не потянет, при первых лучах весны, когда греет солнце, так возбуждающе чирикают воробьи, так звонко бегут ручьи кругом… Какой прилив сил и любви к жизни чувствовал он всегда весною лет десять назад!.. И на Кавказ уже не зачем будет ехать, и мир Божий перестанет манить к себе его усталую, замученную чиновничью душу…
А жена цветет, жиреет, как пулярка…
– Не женитесь, – говорил он часто в семейном кругу своим молодым братьям, которых сам поднял на ноги и которым заменял отца. – Если хотите сохранить в себе здоровье, вкус к жизни, человеческое достоинство… порядочность, наконец… Семья все сожрет и оставит от вашего нравственного «я» один остов…
«Дурак», – снисходительно бросала Софья Сергеевна, если случалась тут.
А братья, глядя на высохшую, геморроидальную фигуру Петра Николаича, думали про себя, что он представляет не только нравственный, но и физический остов.
