Kitobni o'qish: «Осень на Сиреневом бульваре (сборник)», sahifa 2

Бюст неизвестно кому

Ах, вот каким он стал… Будто усох. Лицо словно уменьшилось в размере, морщины проступили резче, рыжая щетина поседела. Только глаза остались те же. Почти. Но в них теперь не плескались бурные отчаяние или радость, как прежде, а медленно колыхалась спокойная усталость.

И – удивление, когда увидел ее, цветущую, сорокалетнюю, давным-давно чужую. Оглядел придирчиво, оценивающе: да, располнела, да, уже не та наивная девочка, которая ловила каждое его слово, читала каждую его книгу, не осмеливаясь сделать ни одного замечания – да кто она такая? Но еще хороша, ой как хороша. Не сказал, но она считала все это за несколько секунд в его взгляде.

Она позвонила ему месяц назад, пригласила на презентацию своей книги рассказов.

– Ты? – удивился он. – Ты пишешь рассказы?

– Я и тогда писала.

– Когда?

– Тогда. Девятнадцать лет назад, когда мы…

– Неужели уже прошло девятнадцать лет?

– Представь себе.

На презентацию он не пришел. Позвонил только через три недели и сухо сказал, что если уж ей так важно его профессиональное мнение, то он готов встретиться с ней.

– Где?

– Ну, где-нибудь в метро, в центре… Давай на «Китай-городе». Знаешь, там в фойе бюст такой стоит, не помню кому, так вот, возле него. В пятницу часов в семь, нормально?

– Хорошо, – согласилась она. – В пятницу, в семь, у бюста неизвестно кому.

Он усмехнулся. Чувство юмора у него было всегда.

Последнюю станцию до «Китай-города» она вдруг сильно разволновалась: расстегнула пальто, стянула колючий шарф, провела рукой по вспотевшей шее – казалось, на коже остались и зудели мелкие черные ворсинки. Сразу неудобным сделалось все: каблуки – загудели ноги, волосы – челка постоянно лезла в глаза, сумка – несуразная и тяжелая.

Ну где же этот чертов бюст? Где? Оказалось, что это не тот выход. Вернулась назад. «Китай-город» – самая запутанная станция метро в Москве. Ну вот он, наконец-то, тот самый бюст. Возле него почему-то шумела целая толпа женщин. У всех на груди были приколоты бейджики: гильдия цветочников.

На нее, потерянно озиравшуюся, они не обратили никакого внимания. Она все-таки пробилась сквозь толпу и стала прямо у бюста, правда, так и не посмотрела – в честь кого он тут поставлен. Вдруг все показалось глупым и неуместным. Зачем она позвонила ему? Зачем нужно это свидание? Зачем? Не лучше ли развернуться и уйти? И тут она увидела того, кто назначил ей встречу: он стоял чуть поодаль, у стены и вяло помахивал рукой, будто ему было все равно – заметят его или нет.

– Тут такая толчея, я отошел немного, – сказал он, целуя женщину в щеку, привычно, небрежно, словно и не было этих разлучных лет. – Ты замужем? – спросил, когда ехали вверх по эскалатору. Она стояла на одну ступеньку выше, чем он, – так стоят парочки, которые собираются поцеловаться.

Ответила слишком торопливо, будто защищалась:

– Да-да, замужем, давно уже.

– А дети?

– У меня трое.

– Хм, мать-героиня, значит?

Да, она помнила – он никогда не хотел детей. И когда она все-таки забеременела, брезгливо выдал ей деньги на аборт. Тогда-то она и решила уйти от него. Именно тогда. Ее не пугала ни разница в возрасте, ни то, что он знаменитый писатель, а она студентка филологического факультета, ни то, что он обращался с ней высокомерно-снисходительно. Словно делал ей одолжение, любя ее. Или нет, он, пожалуй, и не любил. Любила она.

– А ты? Женат?

Мимо протискивались, поднимались вверх по эскалатору, задевая их локтями, люди. Куда они все торопятся? Москва – город, где все всегда торопятся и все опаздывают.

– Ну… так, – опустил глаза он.

– Что значит – так?

– Я живу. Живу с одной женщиной…

Живу. Вот и ей он предлагал – жить. Вместе. Как муж и жена. Но не жениться – ни в коем случае. Любовь в браке постепенно исчезает, уходит, как вода в песок, утверждал он. А так – долгое время чувства будут свежими.

Расспрашивать его о женщине, о той, с кем он сейчас, не хотелось.

– Детей у вас, конечно же, нет?

Он посмотрел ей в глаза – долго, внимательно, – высмотрел застарелую многолетнюю обиду.

– Нет, детей нет, – и как-то виновато – или ей показалось, что виновато, – улыбнулся.

– Я так и думала…

Вынырнули из горячего нутра метро в сырой март – дохнуло в лицо мокрым снегом, серым ветром, стылым шумом улицы. Они стояли и искали глазами какое-нибудь кафе. Вдруг стало не о чем говорить. Кафе поблизости, как назло, не оказалось, и только вдалеке, через дорогу, виднелись дружелюбные желтые окна какой-то кофейни. Пока пробирались туда по талым сугробам – он поддерживал ее под локоть, она то и дело оступалась, – промочили ноги. Одна какая-то рассеянная снежинка залетела ей в глаз, женщина сморгнула, потерла, почувствовала – размазалась тушь. Достать зеркальце было неловко – потом, потом.

С улицы кофейня смотрелась особенно уютно. Там при теплом свете сидели люди за столиками друг напротив друга, жестикулировали, разговаривали – губы их шевелились, время от времени они подносили к губам белые чашки.

Наконец они зашли, ежась и потирая замерзшие руки. Но все столики оказались заняты. И ей отчего-то сделалось стыдно: и за мокрый снег, и за то, что они промочили ноги, и за то, что в кафе нет свободных столиков.

– Может, пойдем в другое место? – предложила робко.

– Терпеть не могу переполненные забегаловки… – поморщился он. – Знаешь, пойдем-ка лучше обратно, к метро, у нас ведь не любовное свидание, правда? Ты, надеюсь, не обидишься?

– Как будто тебя это когда-нибудь беспокоило! – внезапно разозлилась она.

– Прошу, не начинай.

– Что – не начинай?

– Ты поняла, милая.

– Никакая я тебе не милая. И если ты думаешь, что ты… что я… То ты мне не нужен!

– Поэтому ты мне позвонила спустя почти двадцать лет? – усмехнулся он.

– Как был подлецом, так и остался…

– Ты права. Ну так что, тебе еще интересно мое мнение о твоих рассказах?

– Представь себе – да.

Молча поплелись к метро. Он снова подал ей руку, она оперлась на нее. Ей хотелось сказать ему что-то обидное, злое, но она только крепче прижалась к нему.

На эскалаторе, пока ехали вниз, протянула ему свою книгу. Он открыл, прочитал посвящение: «Помни о прошлом». Ну зачем она написала эту банальную чушь, зачем? – но было уже поздно.

– Спасибо, – сказал сухо. – Прочту, позвоню.

– Можешь не читать.

– Ты совсем не изменилась… – усмехнулся он.

– Что, такая же красивая?

– Такая же колючая.

– Но теперь, к счастью, ты от этого не страдаешь!

Внезапно он притянул ее к себе, поцеловал в губы. Осторожно, боясь, что она оттолкнет его. Но она не отстранилась…

– Ну вот, теперь нам будет что вспоминать еще девятнадцать лет, – грустно улыбнулся он.

– Ты не доживешь, – она погладила его по седой щетине.

– Ты всегда умела утешить…

Всю дорогу домой она мучила себя: зачем, зачем, зачем? Зачем она встречалась с ним? Зачем дала ему свою книгу? И зачем дала себя поцеловать? Может, ей захотелось приоткрыть одну из дверей в прошлое и посмотреть – что там, за ней? Все ли осталось нетронутым, таким, как было много лет назад? Или – рассыпалась слежавшаяся обида, выветрилось отчаяние, улетучилось разочарование? А может, там запустение, плесень, смерть, и время бесстрастно течет, загустевая, баюкая того, нерожденного ребенка? Но разобрать не успела – дверь резко захлопнулась – слишком тугая пружина, не разжать.

Вагон покачивался, а она все представляла, как он открывает ее книгу и читает. А там, в книге, вся ее жизнь, все-все о ней, даже то, что она никому никогда не смогла бы рассказать. И ему бы никогда не рассказала. А книга – что ж, ей можно, пусть она запоздало признается этому чужому немолодому человеку в любви, давно отцветшей, уже ни на что не годной. Но ведь было, было. Ей двадцать один, ему сорок, и они идут, счастливо держась за руки, не промозглым, а солнечно-дерзким мартом, бесстрашно идут в будущее, где вот-вот расстанутся.

Он не позвонил ни через месяц, ни через год.

А еще через пару лет она узнала, что он умер, от сердечного приступа, в метро. И странно, где-то недалеко от «Китай-города».

К семидесятилетию со дня его рождения вышло собрание сочинений в трех томах. Время от времени она берет какой-нибудь том, перелистывает, не читает, а так, задумывается, вспоминая и об их последней встрече в метро у бюста неизвестно кому, и о поцелуе на эскалаторе, и о том, что она теперь никогда, никогда не узнает его мнения о подаренной ему книге.

Пора в отпуск

Его звонок был практически неотличим от обычных звонков графоманов. А их, графоманов, три основные категории, несомненно, безумных в той или иной степени. Одни настырно и пылко требовали немедленно признать их гениальность и опубликовать бесплатно, хотя прекрасно знали, что звонят в платное отделение «Литературной планеты» – «Лит-Парнас». Другие немного заискивали, словно хотели понравиться мне заочно, по телефону, в надежде, что их произведения прочтут не за деньги, а так, для души, кое-кто даже советовал взять рукопись домой, на выходные, чтобы никто не помешал насладиться шедевром… И если первые отказывались платить наотрез, то вторые как раз наоборот: платили охотно, вперед, иногда задолго до публикации. Третья категория была, пожалуй, самой невнятной: они вроде и хотели бы напечататься, вроде и готовы были отдать за это деньги, но как-нибудь позже, не сейчас и не всю сумму сразу. Они дотошничали и занудствовали, доводя меня буквально до исступления. А присланные письма мы иной раз читали вслух, всей редакцией, и хихикали, встречая диковинные образы: тут, в этой кунсткамере, были и собаки с добрыми руками, и подмигивающие бородавки, и дамы с грудью набекрень, и комары, рыдающие, как младенцы, и осень, высосанная из пальца…

Я подолгу пила редакционный пакетиковый чай и читала-читала-читала бесконечные, большей частью бездарные рукописи.

Он позвонил и сказал, что хочет опубликовать свою прозу на полполосы, то есть на 50 тысяч рублей.

– Знаете, у меня интересный псевдоним – Блох. Нет, вы не подумайте, ничего общего с блохой, просто у меня фамилия Блохов, и я решил, что это слишком банально, а Блох вроде как оригинально, вы не находите?

– М-м-м…

– Ну так вот. Я, знаете ли, работал в театре у Дорониной – заведующим складом, ну, в общем, следил за всяким там театральным барахлом… И я написал пьесу, нет, нет, не о том, конечно, как работал завскладом, а о любви, о жизни.

– О том, как работали завскладом, было бы, возможно, интереснее, – осторожно заметила я.

– Да нет, что вы! Это пыльная и скучная работа, а вот сама театральная жизнь – это да-а-а! В общем, задумал я показать пьесу самой Дорониной – авось поставит ее в театре! Ну, значит, стою у лифта, поджидаю ее, время-то знаю, когда она приходит. Нервничаю очень, ладони вспотели, как перед экзаменом, честное слово. Вы же знаете, ходят легенды о том, что с ней нельзя вместе в лифт войти – тут же уволит! Но мне было нужно застать ее врасплох, ну, понимаете, когда она совсем не ожидает… Так, мучаясь от страха, простоял я часа полтора – она опаздывала, это за ней водилось… И вот наконец – идет. Величественная, как всегда, и краси-и-ивая! Я ее в лифт пропускаю, она мне кивает ласково, здоровается. Времени у меня несколько секунд – надо решаться.

«Татьяна Васильевна!» – немного даже торжественно получилось.

Она смотрит на меня чуть удивленно.

«Татьяна Васильевна! А я, представляете, пьесу написал! И очень хочу, чтобы вы ее прочли!»

Боже, каким неподдельным ужасом исказилось ее лицо! Будто я маньяк и приставил ей нож к горлу! Но – актриса есть актриса. Тем более гениальная. Вы слушаете меня?

– Да-да, – ответила я, заинтересованная.

– Ну так вот. Я говорю – актриса есть актриса. В руки себя быстро взяла, даже улыбнулась мне ободряюще – и окатила ледяным душем:

«Вы устраиваете нас совсем в ином качестве». Так и сказала – в ином качестве. Каково, а? Всего несколько слов, и – убила.

Вышли мы из лифта, я тут же пьесу свою, которую держал в папочке под мышкой, в урну-то и выкинул. Вот такая драматичная судьба драматурга… Хе-хе-хе. Вы слушаете? Поверите ли – я даже заплакал от обиды. Неловко – стою и плачу возле лифта, как мальчик маленький, заметить ведь могли…

– Сожалею.

– Да нет, нет, что вы, все нормально. С нашим братом так и нужно. Я, кстати, как раз о своей работе книгу и написал. Там есть и этот эпизод. Так что – напечатаете?

– Непременно. Пришлите мне текст на электронную почту.

Объяснила, как оплатить публикацию.

– Хорошо, жена моя в ближайшие дни сходит и оплатит. Я ведь, знаете, хе-хе, хожу совсем плохо – инвалид. И жена тоже инвалид – у нее одна рука не действует. У меня нога, а у нее рука – такая вот симметрия. Представляете, познакомились с ней у нас в пансионате для престарелых, совсем недавно, а мне ведь семьдесят четыре уже, поженились, нам даже отдельную комнату дали… А в этом году обвенчаться хотим… Нам вместе очень удобно: Соня в магазины ходит, а я готовлю. Вы слушаете?

– Простите, может, не надо мне все это рассказывать?

– Да нет, почему же? Мы теперь очень счастливы – я и Соня. Вы сообщите, когда газета выйдет? Мы приедем, купим, ну, скажем… пятьдесят экземпляров. Вы их отложите для нас, пожалуйста. Тут нам недалеко, из Подмосковья…

– Хорошо, конечно, я сообщу вам, когда будет публикация. И газеты отложу, не волнуйтесь.

– А я вас обязательно со своей Соней познакомлю!

Какое-то время я сидела в оцепенении и смотрела на телефон, словно он должен был поведать мне окончание этой странной истории.

– Совсем одолели графоманы, – посочувствовал мне Паша Горбунов, завотделом критики, горький пьяница и страстный любитель женщин.

Его стол стоял как раз напротив моего, и мы перешучивались целыми днями. Пять лет назад, когда он только пришел в редакцию и периоды трезвости значительно превышали запойные промежутки, казалось, что между нами вот-вот вспыхнет бурный и кратковременный служебный роман, но дальше необременительного флирта дело не пошло. Мой монолитный семнадцатилетний брак устоял под натиском взбалмошной любви. Да и ждать верности от женатого в четвертый раз Паши не приходилось.

– Знаешь, Паш, он, может, и графоман, но зато какая история!

– Да какая там на хрен история – графоман он и есть графоман, – махнул рукой коллега. – Пошли лучше пообедаем.

Вскоре я напечатала в нашей газете отрывок из книги Константина Блоха «В объятиях театра».

Название мы, разумеется, изменили.

– «В объятиях театра», – объяснила я автору, – никуда не годится.

– А по-моему, романтично, – упорствовал Блох. – Да, не помню, говорил ли я вам, публикация этого отрывка как раз приурочена к выходу моей книги.

– Тем более. Поверьте, название дурацкое. Только не обижайтесь. И в книге, если успеете, исправьте.

Константин задумался.

– А какое вы предлагаете?

– Ну, например… Сколько, говорите, лет вы работали в театре?

– Пятнадцать.

– Тогда давайте назовем так: «Пятнадцать лет вместе с Дорониной».

– Что, прямо так и назвать, – старик закашлялся, – а не подумают ли чего-нибудь такого?

– Да и пусть думают. Главное, чтобы книга продавалась.

– Жена ревновать будет, – игриво хихикнул он. – А в общем-то неплохо.

И вот они приехали в редакцию оба: моложавый высокий Константин с палочкой и его Соня: чуть сгорбленная дюймовочка, зеленые глаза косят, чересчур короткие волосы смешно топорщатся. Смотрит на мужа с обожанием, на меня настороженно.

– А эта публикация поможет ему стать известным? – спрашивает.

Я киваю. Мне не хочется разрушать наивную веру в любимого.

Перед нами на столе развернут свежий номер. Константин любуется своей фотографией в газете. Жена, прильнувшая к нему, шепчет восторженно:

– Костенька, Костенька, гений ты мой, гений… Счастье-то какое, Костенька…

Я смотрю на их престарелые нежности, искренние и чистые, и оба они кажутся мне юными и прекрасными.

– Ну, спасибо, мы пойдем, – Блох подхватил увесистую стопку газет, – такси ждет. У меня сегодня презентация в библиотеке. Ах, да, книгу-то забыл вам подарить…

Он протягивает мне «Пятнадцать лет вместе с Дорониной». На обложке три лица, наполовину закрытые масками: Татьяны Васильевны, самого автора и его дорогой Сони.

Прихрамывая, старик тащит газеты. Соня пытается отнять у мужа драгоценный груз.

– Дай я, дай я понесу! Тебе нельзя, нельзя тебе, Костенька!

– Я мужчина! – решительно отстраняет ее муж. – А ты женщина…

Соня семенит за ним к выходу, все еще пробуя отнять газеты. Он не дает.

А я стою, ошеломленная чужим бесхитростным счастьем, и смотрю им вслед.

– Ты что-то, мать, слишком увлеклась этой историей, – обнимает меня за плечи Паша, – сентимента-а-аль-ная к сорока годам стала.

– При чем тут мой возраст, – обиделась я. – Отстань!

– Да забудь ты о них, это все ненастоящее. Это все они сами себе придумали, чтобы не сойти с ума от одиночества. Такой же суррогат, как и его книга. Как там его – Блох или Мох?

– Паш, иногда мне кажется, что как раз у нас все ненастоящее… А у них – подлинное.

– Дура ты! – махнул рукой коллега. – Ты просто устала…

Не знаю, что на меня нашло, – я схватила самую толстую книгу со своего стола – и шарахнула критика по голове. Паша вскрикнул от неожиданности, потер ушибленное место.

– Ну, мать, ты окончательно спятила! По-моему, тебе пора в отпуск. Нервы совсем никуда…

Я взяла в руки книгу Блоха и стала листать. Нашла эпизод и про лифт, и про пьесу. Из уст автора это звучало гораздо смешнее. Что ж – графоман есть графоман. Сидела, пила чай и вдруг бог весть отчего заплакала. Как Блох у лифта с отвергнутой пьесой…

Через несколько дней написала заявление на отпуск. Наверное, Паша прав – я действительно очень устала.

Совершенно здорова

Я не хочу на прием к психиатру. И не хочу на прием к наркологу. Я не сумасшедшая и уж точно не наркоманка. Хотя первое утверждение, пожалуй, с легкостью можно опровергнуть.

Вот, к примеру, что написано в моей карте амбулаторного больного. Речь о том, по каким критериям должно определяться психическое состояние нормального человека:

ориентировка во времени, месте, собственной личности полностью сохранена;

на вопросы отвечает по существу;

расстройств восприятия и мышления не обнаруживает;

эмоциональная сфера не нарушена.

Подумалось: да у кого из нас не нарушена эмоциональная сфера? Достаточно один раз в жизни пережить потерю близкого человека, и она будет нарушена навсегда. Настоящая боль не оставляет камня на камня от представлений о нормальности. Я уже не говорю о мелких ежедневных комариных укусах быта, обидных пощечинах семейной жизни или изнуряющей мороке с долгожданными младенцами…

Мне нужно всего лишь поменять права. Потому что впереди дачный сезон, и я не могу остаться без машины. И вот я сижу в дурацкой длиннющей очереди таких же горемык.

Минут через сорок, чувствуя, что эмоциональная сфера нарушена непоправимо, захожу в кабинет, на котором написано «Психолог». Теперь посещение его стало обязательным для желающих получить или обменять права.

Миниатюрная, ярко накрашенная врачиха, похожая на клоунессу на пенсии, пошебуршав, как мне показалось, специально, бумажками на своем столе, добродушно интересуется:

– Жалобы есть?

Я мотаю головой.

– Вредные привычки имеются?

Так и хочется съязвить: «Да, я принимаю наркотики и пью водку. Ну, и курю, конечно же». Но главное – не умничать. Сохранять, что называется, адекватное поведение. Откуда мне знать – есть ли у врачихи чувство юмора?

– Пожалуй, нет, – серьезно говорю я, чувствуя, что дерматиновый стул, на котором сижу, жесткий и неудобный. Не облокачиваюсь, руки на коленях – пусть вся моя поза говорит о кромешной нормальности.

– А алкоголь употребляете?

Что надо ответить? Нет, совсем? Скорее всего, она не поверит. Но если я скажу – да, то насторожится.

– Так употребляете или нет? – видимо, пауза слишком затянулась.

На вопросы надо отвечать по существу и ни в коем случае не выказывать расстройств восприятия.

Врачиха несколько обеспокоена моим молчанием.

– Извините, – спешу я оправдаться, – задумалась.

– О чем же? – искренне интересуется она, незаметно пододвигая к себе мою карту и вооружившись ручкой.

– О том, что вам отвечать. Скажу – да, выпиваю, так вы мне что-нибудь не то в карте напишите, а скажу нет – не поверите. Какой нормальный человек совсем не пьет?

– Так-так, – кивает она, улыбаясь, – а дети у вас есть?

– Есть.

– Годы рождения?

– Чьи? Ах, да…

И тут я задумалась. Во-первых, не сразу и вспомнила. А когда вспомнила, еще несколько секунд соображала: чей год рождения назвать первым – старшего или младшего? Почему-то сначала назвала младшего, а потом старшего. Врач что-то быстро записала в моей карте. Наверное, о том, что ориентировка во времени нарушена.

– Послушайте, – попыталась объяснить, – понимаете, я поэт и воспринимаю мир несколько иначе, не так, как обычные люди, ну, рассеянность и все такое…

– Да? – она даже ручку отложила от удивления. – Стихи пишете? Может, прочтете?

Ситуация становилась абсурдной. Сейчас я в кабинете у психолога начну читать стихи. Например, вот этот верлибр:

Не нахожу себя нигде.

Не нахожу себя никогда.

Да и не хочется вовсе.

Без себя спокойнее как-то.

И ближних любить проще.

Ну, ясно. Расстройство восприятия и мышления. Ориентировка в собственной личности вообще никуда не годится. Ну почему, почему никогда нельзя вести себя естественно? А нужно всегда притворяться?

И я назло самой себе читаю психологу этот верлибр. Врачиха замерла, смотрит на меня неотрывно и даже ничего не записывает. Потом говорит:

– Вообще-то я больше люблю, чтобы рифма была. И душевные – как у Есенина.

– Может, уже поставите мне диагноз, и дело с концом? – внезапно раздражаюсь.

– Какой диагноз? – смеется она. – Вы совершенно, совершенно здоровы.

– Так уж и совершенно? – мне стало даже немного обидно.

– Абсолютно. Вы еще сумасшедших не видели, – она шлепнула печать и протянула мне справку. – Просто иногда людям нужно, чтобы их выслушали.

– Спасибо.

– Передайте там, чтобы следующий заходил.

И вот я выхожу из кабинета и с превосходством человека, только что прошедшего сложное испытание, громко и отчетливо объявляю:

– Следующий!