Города власти. Город, нация, народ, глобальность

Нация против князя (и князей)

Европейские национальные государства построили свои столицы на основе донациональных традиций греко-римской античности, средневековых церквей, ратушей и зданий собраний гильдий, монархических и аристократических дворцов, т. е. всех этих исторических слоев, которые все еще заметны в современных национальных городах. Не было построено ни одной новой столицы, не считая Рейкьявика в Исландии, в которой вообще не существовало досовременного города. Афины как город перестроили, а некоторые балканские столицы были маленькими и похожими на деревни. Элементом европейской традиции явилось также отдельное городское правительство, однако к закату королевской государственной власти большинство столичных городов утратили большую часть своей гражданской автономии. У Лондона Нового времени вообще не было единого городского правительства – и Лондон, и Париж обзавелись полностью выборными городскими правительствами только в 1970-х годах.

Таблица 3. Столицы при глобальном капитализме: 25 наиболее связанных городов

Нация проникла в европейские столичные города двумя большими и двумя малыми волнами. Первая была обусловлена Французской революцией, ее особенностями и последствиями (преимущественно наполеоновскими), распространившимися по всему континенту от Британских островов – где важные изменения начались раньше – до России и от Норвегии до Испании и Балкан. Панцирь средневековых традиций, городских олигархий и королевской власти треснул, в некоторых случаях лопнув с оглушительным шумом, а в других незаметно распавшись. Вторая волна прокатилась с середины XIX столетия, включив европейскую «Весну народов» 1848 г. (хотя последняя и не стала ее кульминацией) и закончившись независимостью Албании, полученной непосредственно перед Первой мировой войной. Она породила национальный Белград, Брюссель, Бухарест, Будапешт, Копенгаген, Рим, Софию, Тирану и национальный (но в то же время императорский) Берлин. В этом случае конфликт народа и князя был встроен в ряд масштабных процессов социальных изменений в отношениях города и деревни, роста населения, создания железнодорожного сообщения и индустриализации, в сложную игру геополитической власти, которую вели великие континентальные державы.

После этого была третья кратковременная волна 1919–1920 гг., которая прошла по центральноевропейской полосе между Россией и Германией и означала окончательный распад всех еще сохранявшихся к тому времени донациональных режимов Европы – России Романовых, Германии Гогенцоллернов и Австро-Венгрии Габсбургов. Османские Балканы были национализированы непосредственно перед Первой мировой войной. Наконец, в 1990-е годы прокатилась четвертая волна, вызванная крахом многонациональных коммунистических государств – СССР и Югославии, – волна, рябь которой достигла и Великобритании, когда Шотландия и Уэльс получили дополнительные права самоуправления, для которых были сформированы новые шотландские и уэльские институты, а для последних – построены здания. Национальные вопросы снова всплыли в 2010-е годы на Шотландском референдуме, также их причиной стали неокончательное отсоединение Восточной Украины, традиционная несговорчивость Фландрии и усиление каталонских претензий на суверенитет. На момент подготовки этой книги еще не вполне ясно, что из этого получится.

Первые три волны завязаны на конфликты между народами, которые учреждают себя в качестве наций, и монархической властью или, как в Нидерландах и Швейцарии, наследуемыми Regenten (правительствами) либо regimentsfähigen Familien (семействами, способными к правлению). Четвертая волна состояла в отвержении многонациональных национальных государств.

Здесь не место теоретизировать или объяснять развитие национальных государств как таковых. Наша задача – локализовать их хронологически и понять их влияние на столицу. Однако нам нужны какие-то ясные критерии. Прежде всего мы занимаемся здесь не вопросами национализма и национальной идентичности, а вопросами формирования государственной власти.

Государство является национальным государством, когда заявляется, что его суверенитет и власть проистекают из нации (или народа). Хотя претензии на существование в качестве нации часто, особенно в Европе, оказываются производными от определенной интерпретации прошлого, власть суверенной нации открыта будущему и не связана генеалогией или традицией. Суверенная власть нации относится к эпохе Модерна. Учреждение национального государства, поскольку его власть распространяется на все общество, которым оно правит, может считаться порогом, преодолев который страна вступает в Модерн^[77]. Его противоположностями являются государства, которые принадлежат князю на основании «божественного права» или «мандата небес», в силу легитимного престолонаследия или же завоевания. Два этих полюса не исчерпывают собой исторический перечень человеческих политий, однако их противопоставление в общем и целом определяет то поле, в котором национальным государствам пришлось себя учреждать. В Европе, впрочем, достаточно давно сформировалась концепция территориального королевства, принадлежащего тому или иному князю, но отделимого в качестве географического понятия от его правящей семьи. В Азии это было не так; Османская империя и Империя Моголов были династическими названиями, как и Чосон (нынешняя Корея). Слово «Китай», «Чжунго», имело территориальное значение, однако использовалось также, например в Корее, для обозначения династии^[78].

Когда государство становится национальным? Преемственность в истории европейского государства усложняет ответ на этот вопрос, зачастую требуя выделения временных отрезков разной длины. Весьма важным аспектом этой преемственности является специфический европейский процесс, в ходе которого княжеское правление могло постепенно превратиться в чисто символическую монархию. Даже случай Франции не дает безальтернативного ответа. Конечно, революция 1789 г. и ее последствия сделали Францию в итоге национальным государством, однако сама ключевая дата или даже год остаются спорными. Например, в 1880 г., когда Национальное собрание должно было определить День Нации, у него было по меньшей мере одиннадцать вариантов^[79]. К их числу относился и наиболее подходящий, с моей точки зрения, а именно 20 июня 1789 г., когда третье сословие Генеральных штатов превратило себя в Национальное учредительное собрание. Выбранная в итоге дата – 14 июля 1789 г. (взятие Бастилии) – стала, вероятно, разумным компромиссом, скромным способом почтить память революционного народа Парижа.

В парижской иконографии зачаточная национальная черта была заметна уже при монархической гегемонии ancien régime. Когда главным улицам начали в XVII в. давать официальные названия, некоторые были названы в честь государственных деятелей, не являвшихся членами королевской семьи, таких как Ришелье, Кольбер и Мазарини; позже некоторые были названы именами старейшин купцов и глав гильдий, а в 1780-х годах даже именами таких писателей, как Расин и Мольер^[80].

Одним из первых городских завоеваний революционной нации стало упразднение раздвоения на Париж и Версаль как город королевского двора. Штаты были созваны в Версале, и именно там французская нация учредила себя в качестве нации. Именно в здании неподалеку от королевского замка в Версале третье сословие преобразовало себя в Национальное собрание, в Зале малых удовольствий (Salle des Menus Plaisirs), и принесло Клятву в зале для игры в мяч (Jeu de Paume) – не расходиться, пока у нации не будет собственной конституции. Эта пространственная раздвоенность внезапно закончилась в октябре 1789 г., когда процессия разгневанных парижских рыночных торговок и марш чуть менее рассерженной парижской Национальной гвардии заставили короля и его двор вернуться в Париж, в Тюильри. Национальное собрание последовало за ним, обосновавшись в Манежном зале (Salle de Manège) того же самого королевского дворца.

Революция привела к огромной волне иконоборчества, у которой, впрочем, были некоторые прецеденты^[81], и в этом она напоминает более поздние коммунистические революции и антикоммунистические контрреволюции. Когда революция положила конец ancien régime – после кратковременной контрреволюционной Реставрации 1815–1830 гг., – дореволюционная топонимика и система памятников уже не вернулись, в отличие от некоторых частей посткоммунистической Европы, но и революционный запал тоже через какое-то время иссяк. Площадь Людовика XV стала площадью Революции, местом гильотины и казни Людовика XVI. В 1795 г. Директория дала ей сегодняшнее имя – площадь Согласия, которое было отменено на небольшой промежуток времени Реставрацией. Площадь Трона стала площадью Опрокинутого трона, чтобы потом закрепиться в качестве площади Нации. Королевская площадь утратила статую Людовика XIII, а после краткосрочной вахты в роли площади Федератов (армии Национальной гвардии) стала мирной площадью Вогезов, в память о первой провинции, которая приняла участие в военной кампании 1799 г. Реставрация, конечно, восстановила ее исходное монархическое название, но потом проиграла. Площадь Людовика Великого стала в конечном счете Вандомской площадью, а Людовик XIV был заменен Аустерлицкой колонной, сделанной по образцу древнеримской колонны Траяна. С ее вершины во время Реставрации сняли победоносного главнокомандующего (Наполеона), но позже вернули. Бастилию снесли. Вместо нее возникла площадь Бастилии с ее Июльской колонной, увенчанной Духом свободы, которую возвели в 1830-х годах в память о жертвах Июльской революции.

Уже национальная Орлеанская монархия, возникшая в результате революции 1830 г., попыталась погреться в лучах наполеоновской славы, закончив строительство Триумфальной арки, увековечившей память о победах Французской империи на трех континентах. Поля сражений, на которых Наполеон одержал победу, запечатлены в названиях многих улиц центрального Парижа: Абукир, Аустерлиц, Эйлау, Фридланд, Йена, Пирамиды, Ульм, Ваграм и т. д. – все они увековечивались как тремя республиками, так и Второй империей. Первые победы Второй империи и две мировые войны дополнили в высшей степени военно-исторический характер улиц центрального Парижа.

В середине XIX в., во времена Второй империи, когда город был перепланирован под руководством Жоржа Эжена Османа, префекта департамента Сена, Париж приобрел существенно обновленную пространственную структуру, состоящую из длинных и широких бульваров, обрамленных однородными постройками и длинными горизонтальными линиями кованых балконов – все это служило свидетельством богатой авторитарной власти, не сдерживаемой парламентом или индивидуалистическими правами собственности. Именно этот Париж Вальтер Беньямин назвал «столицей девятнадцатого века», а Дэвид Харви – «столицей Модерна». Этот же Париж стал трансконтинентальным образцом, особенно для Латинской Америки^[82].

Однако наиболее долгосрочное последствие французского революционного пути к политическому Модерну и национальному государству заключается для столицы в следующем. У национального Парижа никогда не было времени и (или) денег для постройки монументальных зданий национальных институтов, хотя грандиозные планы существовали с самого начала революций^[83]. Елисейский дворец (президентский дворец) – это обычный аристократический городской дворец в переулке на правом берегу, некогда принадлежавший мадам де Помпадур, самой известной из королевских любовниц. Национальное собрание расположено в замечательном месте у реки, но это тоже лишь бывший дворец одного из младших членов королевской семьи Бурбонов. Во времена Парижской коммуны 1871 г. оно было вынуждено переехать в Версаль, а в 1875 г. было принято решение, что это важное для ancien régime место будет его постоянной резиденцией (решение отменят через четыре года). У Франции не было официального премьер-министра до 1946 г. (тогда он назывался председателем Совета), однако эта должность фактически существовала с 1934 г., а резиденцией его являлся Матиньонский дворец, еще один бывший аристократический особняк, расположенный на левом берегу. Последний королевский дворец, Тюильри, был сожжен при Парижской коммуне^[84].

Вместо знаковых институциональных зданий в Париже есть places de ruptures (места разрыва), которые и сегодня проникнуты определенными смыслами. Восточные площади Бастилии, Республики и Нации отсылают к национальной истории Франции, все они несут левоцентристские коннотации, выполняя схожие функции пункта сбора людей для проведения демонстраций.

В свою очередь, у французских правых есть собственные места собраний и встреч – на западе, от статуи Жанны д’Арк и площади Согласия по Елисейским Полям и до Триумфальной арки, или же, если брать левый берег, Дом инвалидов. И сегодня французская политика намного успешнее проявляет себя в массовых демонстрациях и краткосрочных забастовках, чем в строительстве институтов и организаций.

Когда Британия стала национальным государством, т. е. многонациональным государством, состоящим из (по меньшей мере) англичан, шотландцев и уэльсцев, с Лондоном как национальной столицей? Эти вопросы в британской историографии рассматриваются редко, в противоположность вопросам национальной идентичности и национализма^[85]. Нижняя дата – это «революция» 1688 г., которая, каковы бы ни были ее непредвиденные модерные последствия, была, по существу, революцией в досовременном смысле слова, буквально «откатыванием»^[86] к тюдоровским временам «свободнорожденных англичан» и протестантских монархов. Ни одна фракция национального государства, ни одна партия, желающая создания национального государства, не стала бы звать заграничного принца, чтобы он захватил страну и правил государством, в отличие от семи «джентльменов и аристократов»^[87], пригласивших 7 июня 1688 г. голландского статхаудера принца Вильгельма Оранского. Официальный мотив «Великого реставратора», как Джон Локк удачно назвал Вильгельма, «явившегося во всеоружии», состоял в том, чтобы «защитить протестантскую религию и восстановить законы и свободы древнего королевства Англии, Шотландии и Ирландии»^[88]. Благодаря браку с дочерью короля Якова II, Вильгельм также претендовал на престол. 1688 год был одной из вех затянувшейся на два столетия вооруженной, полной религиозных страстей династической конкуренции, т. е. межгосударственной борьбы принцев, сражавшихся за британскую корону, – борьбы, в которой поучаствовали также французские и испанские монархи и которая продолжалась вплоть до 1746 г., пока армия новой Ганноверской протестантской династии не нанесла окончательного поражения католическим Стюартам.

В таком случае верхняя дата – это 1830-е годы. В иконографическом отношении 1830 год стал ключевым, поскольку новая центральная площадь Лондона не была названа площадью короля Вильгельма, как сначала ожидали. С согласия короля она стала Трафальгарской площадью^[89], на которой вскоре была построена Национальная галерея и возведена колонна Нельсона. Парламентская реформа, теперь означающая движение вперед, а не к какому-то непорочному прошлому назад, привела к тому, что в 1832 г. палата общин стала больше походить на современный представительский национальный институт, чем на средневековую привилегию. Решение о ее новом, монументальном и знаковом, здании, Вестминстерском парламенте, было принято в конце 1830-х годов, а открылось оно в 1847 г. (сначала там разместилась палата лордов).

В XVIII в. в Британии шла постепенная национализация государственной власти и общественного монументального комплекса. Войны теперь финансировались не дотациями и кредитами, предоставляемыми королю, а «национальным долгом» (этот неологизм появился в 1730 г.), под гарантию парламента. В 1760 г. король обменял свою собственность и доход с нее на жалованье по парламентскому «цивильному листу»^[90]. Ко времени приглашения представителя Ганноверской династии на трон в 1714 г. за парламентом уже было закреплено право посадить подходящего представителя протестантской династии на трон^[91]. Власть первого постоянно росла, а власть монарха постепенно выродилась до ритуала его почитания; в 1834 г. британский монарх смог в последний раз назначить премьер-министра вопреки сопротивлению палаты общин^[92].

Довольно странно то, что британские патриотические празднества во время Наполеоновских войн «сделали из национальных достижений повод прославить монарха»^[93]. Характерно, что новая элегантная главная улица лондонского Вест-Энда получила название Риджент-стрит (Regent Street), хотя она заканчивалась на площади Ватерлоо, где тогда была резиденция принца-регента. (Ниже мы будем рассматривать похожий случай национального монархизма в Японии.) Активные и весьма выгодные шотландские вложения в империю подтолкнули к развитию национальной «британскости».

Вокруг памятника на могиле Чосера в XVIII в. сформировался Уголок поэтов – ряд национальных памятников в Вестминстерском аббатстве, в том числе Шекспиру, Мильтону и другим. В 1790-х годах в главном храме Лондона, соборе Святого Павла, были поставлены статуи четырех национальных благодетелей – лексикографа Сэмюэля Джонсона, востоковеда Уильяма Джонса, художника Джошуа Рейнольдса и реформатора тюрем Джона Говарда. Свою выдающуюся книгу «Британцы» Линда Колли заканчивает заключением, в котором говорит об известной картине, представленной на выставке Королевской академии в 1822 г., – «Пенсионеры Челси читают в газете о битве Ватерлоо», изображающей различные типажи победоносной британской нации.

Итоговая победа Британии в Наполеоновских войнах определила новую национальную иконографию Лондона, породив площадь Ватерлоо, мост Ватерлоо, Трафальгарскую площадь, арку Веллингтона и колонну Нельсона. На строительство последней, в том числе на барельефы с изображением четырех важнейших побед Нельсона и охраняющих его львов, ушло три десятилетия (закончена она была в 1867 г.), хотя колонну и статую на ней можно было увидеть уже в ноябре 1843 г. Правительство не слишком охотно вкладывало деньги в прославление национального героя^[94]. Ни одно событие в истории страны и ни один герой не были удостоены подобного увековечивания. К Вестминстерскому аббатству или собору Святого Павла не добавили ни одного национального культового сооружения, не говоря уже о том, чтобы заменить их, однако собор расширил свои функции в качестве национального пантеона благодаря необычайно богатому надгробному памятнику герцогу Веллингтону.

Лондон рос как имперский город, к 1800 г. – самый большой в мире. Если не считать национально-имперской иконографии, включавшей и новый величественный парламент, Лондон национального государства был мало национализирован. Старое противопоставление коммерческо-финансового лондонского Сити с его собственным лорд-мэром и институтами гильдий, с одной стороны, и, с другой – королевским и аристократическим Вестминстером и Вест-Эндом сохранилось, хотя две эти стороны все больше соединялись наземным транспортом, а не речными судами. До XIX в. Сити был чем-то вроде трезвой, протестантской, либеральной территории торговых фирм и офисов, своего рода «Амстердамом», противостоящим более роскошной и избыточной «Венеции» аристократического Вест-Энда. В XIX в. он обычно ночью пустовал и открывался по утрам, когда заполнялись конторы фирм, специализировавшихся на международной торговле и финансах^[95].

Национальный Лондон оказался в тисках парламентской власти, которая стала обращать внимание на функциональность столицы, учредив (в 1855 г.) Столичное управление строительства, которое построило давно уже необходимую канализационную систему, самую большую в мире, и создало столичную полицию, тогда как в Сити продолжала действовать собственная полиция. Также оно профинансировало расширение и усовершенствование довольно-таки второразрядного аристократического дворца (Букингема), который в XVIII в. стал особняком королей Ганноверской династии, хотя резиденции короля в Лондоне не позволили сравняться с парижскими Лувром или Тюильри, венским Хофбургом, берлинским Штадтшлосс или же, если рассматривать менее крупные столицы, резиденциями в Стокгольме и Осло. Планировка улиц осталась по большей части традиционной, в ней почти не было парадных осевых улиц, как в Париже, Вене или Берлине. Лондон был городом имперского богатства и власти, а не королевского или национального великолепия.

В некотором смысле лондонским аналогом королевской и национально-имперской планировки Парижа, в этом качестве знаковой, т. е. аналогом «больших бульваров», являются площади Вест-Энда, разбитые в XVII–XVIII вв. богатыми аристократами, которые были также крупными собственниками городской недвижимости. Они застроены однотипными сооружениями – аристократическими или дворянскими особняками, обычно с закрытым садом посередине. Как правило, площади названы в честь их создателей-собственников – Гросвенора (фамилия богатейших из них, графов Вестминстера), Бедфорда, Рассела, Слоуна и т. д. Все они и по сей день свидетельствуют об уникальном британском сочетании земельной аристократии и городского капитализма. Похожая Королевская площадь в Париже была королевским прецедентом, но потом ее переименовали.

Даже если Французская революция и армии Наполеона не покончили с государствами anciens régimes, они все же бросили вызов их «иконостасам», зашатавшимся в самых разных городах – от Лондона до Санкт-Петербурга и от Мадрида до Берлина. В трещинах начало формироваться новое национальное воображаемое. Наполеоновские интервенции подтолкнули развитие агрессивного национализма, проявившего себя как в герилье Испании, так и в Отечественной войне в России, а также в прусских освободительных войнах. Что касается литературного фронта, получило распространение то, что современный немецкий историк Хаген Шульце назвал Haß- und Totschlagspoesie (поэзией ненависти и убийства). В Санкт-Петербурге первые национальные памятники появились после войны: рядом с Казанским собором были возведены статуи двух главных русских командующих – Барклая-де-Толли и Кутузова, а триумфальные Нарвские ворота были украшены русскими фольклорными мотивами. Единственной крупной европейской столицей, куда не допустили ничего национального – по крайней мере в то время – оставалась Вена, резиденция старейшей и самой гордой из королевских династий^[96].

К 1830-м годам ситуацию с национальными государствами в Европе можно суммировать следующим образом. Два ведущих государства, Британия и Франция, стали консолидированными национальными государствами благодаря, соответственно, устойчивой эволюции и провалу контрреволюционной Реставрации. Олигархическая конфедерация Нидерландов стала национальной монархией, и то же самое случилось в результате революции 1830 г. с Бельгией. На этом список национальных государств завершается.

У Швеции, если учесть ее аграрные, более скромные условия, развитие было скорее похожим на британское – отсюда постабсолютистская, квазипарламентская эпоха свободы, когда правил сословный риксдаг. В начале XIX в. риксдаг низложил короля и утвердил за собой право принять новую конституцию перед выборами нового короля. Однако шведская политическая структура все еще состояла из четырех исторически сложившихся сословий, т. е. не являлась единой нацией, и в то же время она была объединена с Норвегией личным монархическим союзом. Дания по-прежнему находилась под абсолютистским правлением, подчиняясь королю, который правил также немецкими герцогствами и был принцем Германского союза. В Испании и Португалии был поднят национальный флаг, однако битва с королевским абсолютизмом еще не завершилась к тому времени окончательной победой. Швейцария представляла собой олигархическую конфедерацию местных городских и сельских провинциальных политических образований, объединившихся в качестве национального государства только в 1847 г. Вся Центральная и Восточная Европа находилась под княжеской властью, включая любопытный случай Греции: это государство было вырвано из рук Османской империи иностранными державами в силу религиозных, этнических и геополитических причин и именно поэтому оказалось под абсолютистской властью немецкого короля.

На национализацию Европы ушло более века. Только к 1920 г. досовременные наследуемые государства исчезли с территории субконтинента. Последим ударом было поражение и изгнание династий Габсбургов, Гогенцоллернов, Османов и Романовых. В этой затянувшейся, сложной и совершенно не линейной истории мы можем выделить лишь несколько тем, связанных со столичными городами.

Европейские национальные столицы ранее были центрами соответствующих частей старой Европы с заметным (если не считать Балкан) культурным и архитектурным наследием греко-римского классицизма, барокко, Ренессанса и средневековой готики. Исключения достаточно маргинальны. До XIX в. в Исландии не было ни одного города, однако центральные церковные и управленческие функции были сосредоточены на территории, где в начале ХХ в. сложился Рейкьявик. Гаагу в донациональный период и Берн в период создания национального государства специально выбрали в качестве столиц: Гаагу – в силу ее малозначительности, как нейтральное место для встреч Генеральных штатов Соединенных провинций^[97]; Берн – как самый центральный из крупных кантонных городов – центральный как этнически, поскольку он находится по обе стороны от границы между франкоязычными и немецкоязычными жителями, так и географически.

Гаага, как показывает ее полное голландское название – ’s-Gravenhage (Гравенхаге, «графский лес»), – имеет аристократическое происхождение, поскольку она была резиденцией средневековых графов Голландии, а в федеральной республике – еще и статхаудера (главнокомандующего), когда таковой имелся. Штаты собирались в гаагском Риддерзаале (Рыцарском зале), где ныне собирается парламент. Берн был похожим небольшим олигархическим городом-республикой, пока не стал в 1831 г. столицей сильного кантона Берн, а в 1848 г. – постоянной резиденцией Федерального собрания швейцарского национального государства. Довольно скромный дом собрания был построен в 1850-х годах на площади, на которой наиболее заметно казино^[98]. В 1890-х годах этот дом заменили новым парламентским зданием, к которому на Бундесплаце постепенно присоединились Национальный банк, Кантональный банк и банк Crédit Suisse.