Kitobni o'qish: «Навстречу звезде», sahifa 8

День двадцать четвертый, 11 сентября

Утро еле угадывалось за окнами, стало лишь чуточку светлей, чем ночью. Но за закрытыми дверями палаты уже начали шаркать больные и бегать врачи. Хотелось закутаться в одеяло и утонуть в каком-нибудь приятном сновидении. Но этот тихий несмолкающий стон был невыносим. Марфа окончательно убила надежду даже на приятную дремоту, зайдя со своими уколами, таблетками и кашей из варёного «картона».

Я решил попробовать поговорить с соседом по палате, надеясь таким образом отвлечь его от боли в воображаемых ногах. Как раз закончила с нами медсестра, и, кроме наблюдения за траекториями движения сонных мух под потолком, делать было нечего.

Он слышал наш вчерашний разговор, и тот явно вызвал в нём эмоции. Больше тем я не нашёл, да их, наверное, и не могло быть. Я не мог обсуждать с человеком без ног свой поход или стандартные мужские темы, и даже женщин не мог, не зная, насколько сильно его покалечило. Я спросил его, нравится ли ему, как работает медсестра. Он сказал:

– Лучшего и не пожелаешь. Она давно мне знакома. Ещё мою мать выхаживала, когда та упала с крыльца. И зря ты пытаешься ей наставления читать, не умней её, уж поверь.

– Я и не претендую на звание умнейшего. Просто что-то забродило внутрях. Наверное, услышал в её словах родительские наставления из детства. Тот же посыл…

Он перебил меня:

– Марфа – мужик, послушай меня, – Марфа, она как в платоновской пещере, судит о мире, глядя на то, как пляшут его призрачные тени у неё на лбу. Понимаешь, о чём я?

– Не уверен.

– Ну как. У архифилософа Платона была такая притча, или легенда, ну, или просто историей назовём. Слушай. Приковали в пещере ребёнка, не видевшего ничего в мире кроме тьмы. Не просто приковали, а с замыслом. Прикован он был под уступом, а на уровне этого уступа выход из пещеры, но цепь коротка и увидеть выхода ребёнок не мог. На уступе всё время поддерживался костёр, а перед костром постоянно шла процессия, несущая в руках животных, растения, утварь. И шли годы, шла процессия, горел огонь. Ребёнок взрослел, видя лишь тени людей и их ношу. Когда пришло время, оковы сняли. И не ребёнок уже, а мужчина, повернувшись к истинным людям, не поверил в их реальность, а увидев уличный свет, и вовсе убежал вглубь пещеры от боли, которую причинял тот его глазам.

Так и Марфа, прожив всю жизнь свою в этом городе и проработав все свои немалые годы в этой больнице, не сможет поверить в то, что мир больше, интереснее и сложнее, чем ей представляется. Да и незачем, все мы видели лишь смутные образы мира…

Закончив рассказ, он застонал и отвернулся от меня на бок. Я не посмел его больше тревожить. Но его рассказ не шёл у меня из головы. Тысячи лет назад были люди, которые уже всё понимали, кричали о простых истинах нашего мира, и всё равно мы всё делаем вопреки здравому смыслу.

День двадцать пятый, 12 сентября

Калека скончался, я даже не слышал, как это произошло, наверное, крепко уснул из-за предыдущих ночей, наполненных его стонами.

Я был потерян весь тот день, мне не было его жаль, я его почти не знал. Но какой-то вакуум царил в палате, какая-то тяжёлая тишина давила на виски и хотелось задержать дыхание, чтоб не нарушать её, и в то же время хотелось убежать.

День двадцать шестой, 13 сентября

Я должен был лежать в больнице ещё два дня, но я не мог. Спать, есть и даже просто находиться в палате, где ещё пахло мазями для заживления ран, которые так и не помогли моему соседу, было невыносимо. В обед я выждал, когда весь персонал закроется в столовой, и уверенными шагами двинулся в путь.

За проведённые в больнице дни я очень устал лежать, и быстрый шаг раззадоривал соскучившиеся по дорогам ноги. Порой хотелось сорваться на бег. Быть может, близость моей цели магнитом тянула меня?

Я, почти не останавливаясь, летел вперёд, на север и лёг спать глубокой ночью, где-то посреди неизвестности, закутавшись во всё что было. Сегодня кровом мне служила автобусная остановка.

Глава IV

Тот, кто находит удовольствие в уединении, либо дикий зверь, либо Бог.

Аристотель

День двадцать седьмой, 14 сентября

По узкой тропе я вышел к покосившемуся деревянному забору с приоткрытой калиткой. За забором словно по линейке были высажены грядки овощей и трав. В углу огороженного участка стояла вросшая в землю бревенчатая избушка. Бревна её потемнели от времени и местами обросли мхом. На скамейке перед домом сидел седой старик. Он был в расстёгнутой красной рубахе и старых брюках, подпоясанных верёвкой. Его окутывал дым тлеющей в руке самокрутки. Завидев меня, он поднял руку в приветствии и жестом пригласил подойти. Я попытался открыть калитку шире, но она, как и дом, вросла в землю. Протиснувшись в проём, я с улыбкой направился к старику. Он пригласил присесть рядом с ним, и я воспользовался его предложением.

– Ищешь кого? – не тратя времени на знакомство, спросил меня старик. Его морщинистое лицо излучало какое-то доверие и тепло. Хитрый взгляд был полон доброты.

– Ищу дорогу к морю.

– А чего не по трассе? Вышел бы на городские пляжи. Там и кафешки, и гостиницы.

– Денег на кафешки и гостиницы у меня нет. Да и не пляжи ищу. Надо дойти до моря именно тут – напрямую.

Он ещё больше сощурился и затянулся ароматным самосадом.

– Как звать-то тебя?

– Винсент.

– Я Олег. Проходи в дом, чаем угощу, заодно расскажешь, кто такой.

Он встал и, не дожидаясь моего согласия, зашёл в дом. Мне ничего не оставалось как повиноваться. Да и чай был бы очень кстати.

В доме пахло стариной. Это был не старческий запах, не запах затхлого тряпья и пыли. Это был запах дерева, земли и печки. У окна с видом на лес стоял грубо сделанный из бруса и досок стол. На его отполированной временем поверхности место занимал заварник и металлическая миска с карамелью. На стене висела выцветшая картина с изображением дикой природы. Горный ручей нёс свои воды между камней, вокруг заросли луговых трав и цветов, хвойный лес с мазками говорливых птиц и царь леса, лось, склонил свою корону над живительной водой ручья. Я никогда не был в таких домах, я не уверен, что такие дома ещё есть в современном мире. Быть может, это последний осколок исчезающего мира. Уже незнакомого, но очень уютного и родного.

Дед взял со столика у плиты две больших кружки и наполнил их чаем. По дому тут же разнёсся сладкий аромат смородины и неизвестных мне трав. Я сел за стол напротив старика.

– Откуда ты, внучек?

– Из столицы, – ответил я, аккуратно отпивая горячий чай.

– И как у вас там, в столице?

– Прозаично. Люди спешат на работу, спешат с работы – муравейник. Нет времени остановиться и подумать. Люди живут ради денег.

– А ты, стало быть, не такой? Ищешь другой жизни?

– Да я просто к морю хочу. Увидеть его хочу, попробовать на вкус.

– В отпуске? – всё допытывался старик.

– Нет, я уволился. Отдохнуть решил.

Чем больше он меня расспрашивал, тем меньше мне хотелось с ним откровенничать. Он будто прочёл мои мысли и замолчал. Мы сидели, пили ароматный чай и смотрели в окно на гудящих шмелей, деловито копающихся в цветущих репейниках.

– Извини за наглость, – продолжил дед, – я совсем одинок, и гости у меня бывают редко. Быть может, ты согласишься мне помочь по хозяйству? Раз спешить, как я понял, тебе некуда. Скоро зима, а у меня сил уже нет к ней подготовиться. Да, может, и не надо. Последние дни уж очень сердце болит. А тропинку к морю я тебе покажу. По ней выйдешь в закрытую лагуну. Я там рыбачу иногда. Никого там не бывает, она закрыта скалами от любопытных глаз. Идёт?

Я чувствовал, что не могу отказать старцу. Его голос, внешний вид, его изборождённое морщинами лицо излучали какой-то невидимый, мягкий и тёплый свет. Он освещал мою душу.

– Помогу, конечно. За пару дней море не высохнет, – пошутил я и продолжил пить чай.

– И то верно. Спать будешь в комнате. А я на кухне буду, мне тут привычнее. Рюкзак бросай уже с плеч, а то спину сорвёшь, а ей ещё трудиться на моей земле, – с улыбкой сказал старик и пошёл в комнату, отделённую от кухни старой коричневой шторой. Он провозился там минут десять, кряхтел и шуршал, видимо, обустраивая мне спальное место.

– Ну, вот и готово, – покашливая, сказал старик, выходя из комнаты. – Постель я тебе постелил, можешь располагаться.

– Да рановато спать ещё.

– Я же не знаю, сколько ты в пути, может, ты и не спал прошлой ночью.

– Спал, – ответил я, вспоминая холодную палату со стонущим соседом.

– Ну, тогда пойдём, немного поработаем.

Мы вышли во двор. Дед деловито пошёл вдоль грядок с чесноком, будто ревизор на складе, оценивая урожай. Я покорно следовал за ним. Дойдя до конца грядок, он резко повернулся с довольным лицом и решительно заявил:

– Пора. Пора собирать урожай. Ты дёргай чеснок и укладывай перьями по направлению к дорожке, а я буду его вязать.

Я принялся дёргать луковицы из земли, и скоро воздух наполнился ароматом чеснока и влажной почвы. С непривычки я довольно быстро устал. Перчаток у меня не было, и пальцы больно натирали жухлые перья урожая. Из-за того, что работать приходилось вниз головой, она немного кружилась, а пот щипал глаза. Я решил не останавливаться, пока не осилю всю грядку, а справившись, увидел, что старик уже связал почти весь чеснок в тугие косички, луковиц по двадцать, и довольный смотрел на меня. Оставалось ещё две грядки.

– Ну, я вижу, ты справишься. Повыдергай оставшиеся грядки, а я пойду, сварганю нам что-нибудь на стол, – сказал старик и медленно пошёл к дому, потирая грудь рукой.

– И будь любезен, перекопай эти грядки, когда закончишь с чесноком. Лопата вон там, – он указал на воткнутую в землю у края грядки штыковую лопату.

Я принялся за работу. К моему удивлению, через некоторое время я наловчился дёргать чеснок быстро и не уставая. Будто открылось второе дыхание. По окончании сбора пахучего урожая разогнуться было непросто. Я никогда не работал на земле, и мой организм напоминал об этом. В наше время собственный участок земли – редкость. Все стремятся в города, глобальная урбанизация обескровила деревни и села, сельское хозяйство – это удел крупных корпораций. А они в свою очередь стремятся исключить человека из процесса выращивания и сбора урожая как самое слабое звено. Передохнув несколько минут, наблюдая за комарами, вьющимися у моих ног в надежде испить моей крови, я взялся за второй quest.

Взял в руки инструмент, который ни разу в жизни не использовал, и начал копать. Наверное, впервые в жизни я чувствовал свою полезность. Я чувствовал, что делаю что-то нужное. Этот бесхитростный труд доставлял мне удовольствие, которого я не знал, торгуя макулатурой в своей прошлой жизни. Простые движения, режущие землю, высвобождая её аромат, не тратили моих сил, а придавали их. Шаг за шагом, отступая от перекопанной земли, я с упоением дышал свежим воздухом и радовался жизни. Без алкоголя и наркотиков просто наслаждался происходящим вокруг и внутри себя.

Закончил я уже в глубоких сумерках. В доме зажёгся свет, пора было отдыхать.

Когда я зашёл в дом, на столе уже стояли тарелки с какой-то серой кашей, в каждой из которых лежало пополам разрезанное яйцо. Дед встретил меня улыбкой и жестом пригласил за стол.

– Чем богаты, тому и рады, – сказал он, пододвигая мне тарелку. – Едал когда-нибудь лопуховую кашу?

– Нет, – в замешательстве сказал я и с удивлением посмотрел в тарелку.

– Отведай. Очень полезная она. Да и вкус сносный, – заверил меня дед и начал есть, демонстрируя съедобность ужина.

Я осторожно попробовал горячее пюре. Вкус был необычным. Немного горчило и было остро, но напоминало по аромату петрушку.

– Ну как? Съедобно? – улыбаясь, спросил Олег.

– Вполне. Интересный вкус.

– Яйца от моих курочек, видишь, какие оранжевые желтки? Завтра я тебя с ними познакомлю.

Мы довольно быстро расправились с ужином, залили его травяным чаем. И я почувствовал невероятную усталость во всём теле. Ноги и спина гудели, а лицо пылало, словно сгорев на солнце. Я помыл за собой посуду, пожелал дедушке спокойной ночи и отправился к своей кровати. Я так устал, что даже не включал свет, в темноте разделся и, только коснувшись подушки, сразу уснул.

День двадцать восьмой, 15 сентября

Проснулся я от шума воды на кухне. Желание справить естественные нужды, о которых напомнила текущая вода, не дало мне с наслаждением поваляться в кровати после хорошего сна. Я зашёл на кухню, где Олег суетился, готовя завтрак, быстро поздоровался и поспешил в туалет.

За завтраком старик не торопясь продолжил допрос. Он спрашивал о моей бывшей работе, о родителях и учёбе. Спрашивал обо всём, пока не дошёл до того, что его на самом деле интересовало.

– От чего же ты так далеко и так долго бежишь?

– Бежал от людей, а теперь понимаю, что скорее бежал не от, а к… К себе, к своей душе навстречу. Бежал в поисках покоя, в поисках своей жизни…

– Ага, ясно. Пошли, надо сегодня хрен выкопать, – будто не слушая меня, перебил старик и направился на свой огород.

Я вслед за ним вышел во двор. От земли исходил сырой освежающий холод, но спину уже грело пока ещё тёплое солнце. Этот контраст был очень приятен. Мурашки пробежали по коже, и по всему телу прошёл заряд бодрости, заставивший сладко потянуться, приветствуя новый день.

Заметив мою блажь, дед резко сунул мне в руку лопату – мою волшебную палку, мой эволюционный катализатор. Я с удовольствием впивался стальным штыком в твердь. Корни хрена были очень длинными. Олег суетливо руководил процессом, беспокоясь о каждом рано обрубленном корешке. «Крупные – на еду, мелкие – на настойку», – уведомил он меня и вновь перешёл к разговору по душам.

– Покоя, значит, искал? А что такое покой? – кряхтя и силясь разогнуть спину, спросил он.

– Покой… Наверное, это отсутствие постоянной тревоги, уверенность в своей жизни и в верности выбранного пути. Наверное, это обязательный элемент человеческого счастья. Обрести покой – это полюбить себя таким, какой ты есть.

– Вот здесь аккуратней, не обруби, видишь, какой толстый… Покой-покой…

– Вижу… Покой ещё, наверное, это возможность просто жить, без иллюзий и не поддаваясь давлению общества.

– Угу. Ещё тыкву надо сегодня собрать. Просто жить – жить просто… Не понимаешь ты, ни хрена, как я посмотрю, – вдруг выпалил дед, удивив меня своей резкостью. – Жить просто – сложный образ жизни. Я вот просто живу уже давно. Надо постоянно трудиться, а то с голоду сдохнешь. Тебе не на кого свалить свои неудачи. Ты должен отречься от искушений внешнего мира. Не поддаваться на греховные побуждения. Жить просто очень сложно, как и жить в борьбе за блага, как большинство. Простой жизни не существует. Жить просто – это выбрать свой тяжёлый путь и с гордостью идти по нему до конца.

А ты ещё говоришь «наверное». Значит, бежал не знаешь от чего и не знаешь к чему. И это хорошо, это правильно. Человек должен стремиться за горизонт. Всегда тянуться к неизвестному. Иначе какой же он человек. Мышка в норке. Запасся семечкой и доволен. И ничего не надо больше.

Был бы молод, тоже бы рванул за горизонт, но боюсь, далеко от ограды не уйду, где-нибудь так и рухну как подкошенный. Годы уж не те. – Дед достал свой табак, скрутил папиросу и, присев на лавку, закурил отрешённо, глядя куда-то сквозь меня, сквозь своё прошедшее время.

Пока он курил, я сорвал с десяток крупных тыкв и сложил их около крыльца. Докурив, Олег направился в дом, прихватил с собой одну тыкву и позвал меня подкрепиться. Обед был достаточно условным. Чёрный душистый хлеб с какими-то пряными семенами и очень сладкий чай. По словам старика, это его ежедневный рацион, вкусный и полезный. Пообедав, неугомонный дедушка вновь вытащил меня на улицу. Нужно было срочно чинить развалившуюся завалинку на углу дома. Старику отводилась роль плотника, восстанавливающего каркас завалинки, а я уже привычно должен был махать лопатой и наполнять конструкцию землей. Мы трудились долго и молча. Старик мастерски колотил молотком по гвоздям, а я кидал землю, в надежде зимой сохранить тепло от печи в доме, а не обогревать улицу. Закончив свою часть работы, Олег сел прямо на землю и в очередной раз закурил.

– Когда у меня родился сын, все близкие начали задавать вопросы. Как ощущения? Чувствуешь навалившийся груз ответственности? Чувствуешь свой новый статус, что жизнь изменилась..?

Я отвечал им, что никаких перемен не чувствую, никакой сверхответственности не прибавилось. Потому что не произошло ничего из ряда вон. Я не вдруг стал отцом, я шёл к этому вместе с женой. Это запланированный ребёнок, который не появился из ниоткуда. Позже, спустя небольшое время, я смог бы ответить на эти вопросы. Я всегда был бродягой, мне всегда было скучно и хотелось куда-то бежать. Я объехал полмира, и мне этого было мало. Я находился в постоянном поиске чего-то нового, интересного, загадочного. Но вдруг всё изменилось. После рождения сына моя жизнь обрела некую завершённую форму, она стала цельной. Теперь я видел семью, в большом смысле этого слова, вселенной, а своего ребёнка – новой загадочной галактикой. Уникальной, молодой, развивающейся и непознанной галактикой, в которой я вижу все тайны, которые искал, все красоты, которые не мог найти вокруг. Я обрёл новый мир рядом с собой.

– А где сейчас ваш сын?

Дед сделал вид, что не услышал меня, но заметно сжался от моего вопроса.

Он провёл меня за дом, где, как оказалось, есть небольшая покосившаяся пристройка с оградкой. Это и был его курятник. Выход из него уже прикрыт, и все жители находились внутри. В курятнике горел тусклый красноватый свет. Как объяснил дед, это инфракрасная лампа, для того чтобы создавать комфортную температуру в помещении. Четыре упитанные курицы и петух деловито копались в сене, которым был устелен пол. В углу курятника приделаны насесты и сколочены из досок ящики, выполняющие роль гнёзд. В одном из ящиков лежали два яйца. Дедушка взял их и протянул мне, они были ещё тёплыми. И совсем не казались продуктом питания, они потенциальная жизнь. Яйцо – древнейший символ, семя бытия. В старинные времена Землю считали подобной яйцу, где небо – это скорлупа, облака – это плева, вода – белок, а желток – земля. Из мёртвой материи яйца рождалась жизнь, и древние приписывали яйцу способность воскрешать усопших. А птиц считали дважды рождёнными. Познакомившись с соседями и забрав добычу, я проследовал за дедом в дом.

На ужин была запечённая в печке тыква. Старик вычистил её от семян и заполнил пшеницей с медом. Аромат этого блюда дурманил и словно магнитом тянул к себе. Еда казалась пустоватой, но придавала сил и не падала камнем в желудок как привычный для городского жителя fast food. Ещё один день был прожит, ещё несколько страниц исписано моим корявым почерком.

Лёжа на пахнущей землёй и затхлостью кровати под толстым ватным одеялом, я вспоминал свою прошлую жизнь. И теперь она казалась мне не такой уж и плохой. Простой и бессмысленной, но спокойной и безопасной. На моём лице невольно появилась улыбка от воспоминаний о без умолку тараторящем Патрике, о хмурых забралах лиц прохожих, стремящихся сохранить свой покой и иллюзию защищённости. Я вспоминал шум городских улиц, запах гари и уличной еды. Всё это было отвратительно мне когда-то, а сейчас казалось таким далёким, но таким уютным.

День двадцать девятый, 16 сентября

Утро было добрым. Щебет птиц, лучи солнца, бьющие в окна дома. Всё настраивало на хороший день. Вся эта отшельническая благодать нравилась мне, но в то же время пугала. Эта бесхитростная жизнь затягивала меня. Я вяз в ней как в болоте. И я видел, что дед с удовольствием помогает мне тонуть.

Мы молча завтракали, наслаждаясь видом погожего денька за окном. Таких дней в этом году осталось немного.

– Люблю такую погоду осенью, – прервал я наше молчание. – Люблю, потому что лето будто прощается таким образом с нами и, несмотря на будущую ледяную зиму, напоминает нам, что оно вернётся.

– Лучше бы бабу какую любил, чем погоду. Хотя… И то, и другое непостоянно, как влекущее тебя море. Лучше любить себя. Ты можешь быть непостоянее всех этих баб, погод и морей, вместе взятых, но всё равно любить себя не перестанешь из-за этого никогда.

– Практично.

– А вообще, любовь разная, конечно. Люди разные. И любят все по-разному. Кто глазами, кто членом. Левой пяткой, некоторые даже душой. Вот мне 93 года, а последняя моя жена была младше меня на 40 лет.

– Ого. И что с ней? Ушла к молодому?

– Нет. Разбилась в аварии, – секундная пауза, – когда ехала за подгузниками для моей дряхлой задницы, я тогда сильно болел, – прохрипел старик и хотел было закатиться от желчного смеха, но приступ кашля помешал ему. – Я против этой ерунды, она пичкала меня всякими лекарствами, носилась вокруг меня, как курица с яйцом, врачом по образованию была. А сейчас давай пойдём, сейф свой покажу.

– Сейф? – недоверчиво переспросил я.

– Ага. Все мои богатства там хранятся, – хитро улыбаясь, сказал старик и пошёл на улицу.

С обратной стороны крыльца почти на одном уровне с землёй была квадратная дверь. Под ней скрывался достаточно большой вход в подполье. Как только дверь распахнулась, из непроглядной тьмы повеяло холодом.

– Подпол мой. Припасы на зиму все здесь. Только вот полки подгнили, плесень сожрала. Одному мне неудобно и придерживать полку, и колотить её к стене. А вместе мы управимся махом, – воодушевлённо сказал Олег и где-то нажал на выключатель.

В подполе было сыро и холодно. Он был большим и просторным. По правую сторону стояли три закрытых короба. По левую – те самые злополучные полки. Часть из них была заставлена банками с соленьями и компотами, а четыре полки пустовали. Они были изъедены плесенью, и их-то мы и будем менять. Старик деловито рассказывал, что у него и где хранится: в первом коробе картошка, во втором морковь в песке, в третьем свекла, кормовая «вперемешку с борщовой», как он выразился. На полках в банках огурцы, капуста, клубничное варенье и многое другое. А в левом дальнем углу две бочки. В одной солёные помидоры, а в другой грибы.

Старик оставил меня в подполе, а сам отправился за необходимыми нам инструментами.

Его очень долго не было. Я ждал около двадцати минут. Поднявшись наверх, я никого не увидел, вокруг было тихо, и в воздухе чувствовалось необъяснимое напряжение, как перед грозой или как предчувствие удара по затылку. Странное чувство грядущей беды. И оно меня не обмануло.

Старик лежал на крыльце лицом вниз. Он упирался лбом и правым коленом в доски, сильно сжимал левую часть груди, будто пытаясь её вырвать. Он стонал и часто дышал, глотая воздух. Я не знал, что делать. Старик протянул мне свою жилистую сухую руку в просьбе помочь ему подняться. Я помог ему, приняв неожиданно тяжёлое тело на себя и перекинув его левую руку себе на плечо. Дойдя до кровати, он рухнул на неё совершенно обессиленный. Я стоял над ним по стойке смирно, как оловянный солдатик, не зная, что мне делать. Через минуту, которая тянулась вечно, старик открыл глаза и шёпотом попросил налить ему кипяточка и накапать в него йода. Олег залпом выпил крутой коричневатый от йода кипяток и почти сразу уснул или сделал вид. Я сидел на кухне и боялся отойти от него часа полтора. В итоге, не выдержав напряжения, я взял его табак и бумагу, неумело скрутил себе папиросу и вышел на улицу покурить.

Когда я вернулся, старик уже встал с кровати и, глядя мне прямо в глаза, сказал: «Деды радуются, что смогли поссать, молодежь – что сиську бабью потрогали. Твои годы – самое оно, не просри». После этого он взял меня за плечо, немного опираясь на него, и кивнул в сторону выхода.

Мы не спеша побрели в угол его участка. В углу было выломано несколько досок, и мы сразу попали в лес. В густой траве еле угадывалась узенькая тропинка. Старик тихонько сказал, что до моря идти примерно сорок минут. Сказал, что тропинка одна и не петляет, так что я с лёгкостью выйду на берег. Вернувшись из-за ограды, старик поковылял в дом, наказав мне отремонтировать «сейф». Больше дедушка из избушки не выходил. Я пару раз проведывал его, он держался за сердце и лишь попросил поставить рядом с кроватью стакан с водой.

Я долго и мучительно ковырялся в подполе. Отсутствие элементарных навыков ручной работы сказывалось очень сильно. Я издолбил все пальцы молотком, загнул с десяток гвоздей. Но надёжность прибитых полок проверял всей своей массой. Я немного спешил, беспокоясь за Олега. Перед тем как начать спускать овощи, я заглянул ещё раз проведать его, он спал, но дыхание его было неестественно частым. Грудь ходила ходуном, и кожа лица покрылась багрянцем. При этом появились тёмные круги под глазами. Я надеялся, что он понимает, что с ним происходит, и паники поднимать не стоит.

На спуск урожая у меня ушло меньше часа, и я выбрался из подпола, закончив работу на сегодня. Отдышавшись и попив воды, я снова пошёл проведать деда. На удивление он не спал, сидел на табурете у стола с кружкой чая. Но, несмотря на видимые улучшения, в его помутневших глазах угадывалась боль.

– От чего ты всё-таки бежишь? Здесь есть всё, что нужно человеку для счастья. Еда, работа, девку из города приведёшь. Человек живёт неправильно, забывая, что он животное. Губит всё вокруг, топя себя и весь мир в собственном тщеславии и гордыне. Ты хотел жить просто, так живи. Живи подобно предкам. Оставь все эти мысли о великих свершениях, о низменных удовольствиях, об умирающем от глупости мире. Здесь есть всё, что тебе нужно. Наслаждайся сном, свежей пищей, природой, пока она ещё жива. – Закончив говорить, дедушка доковылял до кровати и, тяжело кряхтя, отвернулся к стенке.

– Я бы хотел. Честное слово, хотел бы кинуть якорь здесь и жить. Но что-то гонит меня вперёд, постоянное чувство незавершённости, постоянное чувство неудовлетворённости съедают меня. Мне надо дойти, куда я решил, и, может, после я смогу остаться.

Но дед меня не слушал. Он уснул, и казалось, что ему полегчало. Жар спал, дыхание стало ровным и спокойным.

Я ещё несколько раз проведывал его, но изменений в его состоянии не было.