Kitobni o'qish: «Год Змея»

Shrift:

Посвящается моим родителям

Позабыв Золотую Орду,
Пёстрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.

Николай Гумилёв

От автора

Привет! Вы держите в руках книгу, новое переиздание которой появилось исключительно благодаря читательской любви.

Если вы знали и поддерживали эту историю в 2016–2018 годах, когда она только была создана и впервые опубликована, если вы не забывали о ней всё это время, несмотря на издательские сложности, оставляли добрые комментарии, рисовали фан-арты, писали фанфики, рассказывали о ней другим, то вы – большая часть этой тёмной самоцветной сказки, и я рада, что она вам отозвалась.

Если вы впервые встретились с «Годом Змея» сейчас, что ж, добро пожаловать в Княжьи горы! Дорога до логова дракона неблизкая, поэтому устраивайтесь поудобнее – и вперёд.

Яна Лехчина

Пролог

Когда гремит гром, я думаю: это мой брат Рагне скачет на юг, чтобы сложить голову в битве против Сармата-дракона. Копыта его коня топчут дикие травы, а из боевого рога льётся страшный рёв. За его спиной – тысячи копий, но нет копья, способного пробить драконью чешую.

Когда падает снег, мне кажется, что это юный Ингол – тот из нас, кто умер первым, – идёт по горным перевалам. Он бос, но не чувствует холода. Он простирает к нам руки и просит оставить эту войну, ведь все мы – братья.

А когда с гор сходит каменная лавина, мне кажется, что это я раз за разом предаю единственного, кто мог одолеть Сармата, и преклоняю колени перед чудовищем.

Знаю, твоя свирель издаёт волшебно-чистые звуки и заставляет людей повиноваться зову. Так играй. Каменное сердце не дрогнет, но, если смогу забыть своих братьев хотя бы на мгновение, я буду счастлив.

Песня перевала I

Они покидали Черногород на рассвете. Узкие облака находили друг на друга, напоминая дорожное перепутье или светло-серую паутину тумана, раскинувшуюся по всему небесному куполу. Птицы летали низко, прорезая крыльями стылое утреннее марево, а солнце казалось блюдом из потемневшей бронзы. Было хмуро и холодно. Дурной знак. Тогда Оркки Лис впервые заявил, что от этого похода добра не будет, и его, конечно, никто не послушал.

Уезжали на трёх крытых телегах. В первой лежали припасы для людей, идущих к Матерь-горе, во второй была дань, а в третью посадили драконью невесту и купленную для неё старуху-рабыню. Девушку вывели из Божьего терема, с головы до пят закутанную в бледно-лиловое покрывало, – Оркки и видел только полную фигуру да белые руки, за которые её вели две женщины. Провожатые пели и сыпали под ноги драконьей невесте крупу из плетёных корзин, и от их глубоких, звенящих голосов Оркки зябко поёжился.

– Ветер с северо-востока, – объяснил он, перехватив взгляд Тойву, предводителя похода. И поправил ворот мехового плаща. – Морозно.

Тойву кивнул и погладил шею мерно дышащего коня. Под Оркки же конь дрожал – нервно постукивал копытами, пока хозяин перебирал поводья и прищуренно наблюдал за драконьей невестой, ступавшей по рассыпанному зерну.

– Недобрый у тебя взгляд, Оркки Лис. – Тойву чуть улыбнулся из-под медно-рыжих усов. Его выдох повис прозрачной сизой дымкой. В ответ губы Оркки изогнулись, а пальцы сильнее сжали поводья.

Женщины, ведущие драконью невесту, создавали неземной звук. Их песня дробилась на многоголосое эхо и окутывала горные вершины, как саван – мертвеца. Эта песня была не то свадебная, не то поминальная. Горсти крупы ложились на мёрзлую землю: тронутая инеем трава, схваченные морозом цветы и осыпавшиеся ягоды рябины – провожатые разбрасывали зерно, будто засеивали поле, которое топтала драконья невеста. Она покачивалась, как ладья на волнах, послушно плыла по седой траве и красным ягодам, и женщины подле неё пели настолько звучно и страшно, что, не выдержав, Оркки отвернулся.

– Прогнать бы всех, – сплюнул он, посматривая на столпившихся зевак.

К Матерь-горе уходили не за ратным подвигом. В жены отдавали не княжну, а пастушью дочь, и не славному воину, а Сармату-дракону – тому, кто, заточённый в недра горы, спал тысячу лет и проснулся тридцать зим назад. Но люди, замкнув Божий терем в кольцо, шуршали кафтанами и юбками, платками и шапками, мехами и сукном, выпускали изо ртов голубоватый пар и пытались удержать вырывающихся вперёд детей. Хотя не было ни князя, ни оставшихся его дружинников – тех, что не пошли с Тойву. Князь понимал, что к Матерь-горе везут позорный откуп – мольбу о пощаде, и свои приказы отдал без лишних ушей.

Тойву поскрёб подбородок.

– Народу любопытно.

Конечно, любопытно. Может, это и бесславный путь, но опасный, а в телеге лежала богатая дань. Поэтому среди идущих к Матерь-горе не нашлось ни слабых, ни трусливых. Можно было любоваться и юркими, жилистыми людьми Оркки Лиса, и кряжистыми воинами Тойву – да и самим княжьим дружинником, похожим на молодого медведя. Тойву носил закруглённую бороду и медно-рыжие волосы до лопаток, смотрел спокойно и рассудительно льдистыми голубыми глазами. В росте – дуб, в плечах – косая сажень. У Оркки глаза были лисьи, карие. Хитроумные. И напоминал он не дуб, а гибкий тис.

Черногородцам хотелось посмотреть не только на спрятанную под покрывалом драконью невесту. У воительницы Совьон, высокой и крепкой, носящей кольчугу и шлем, на плече сидел приручённый ворон, а на правой скуле синел шаманский полумесяц. Высокогорница Та Ёхо, чьё племя жило в юртах на острых вершинах Княжьих гор, считала Черногород низиной сродни Пустоши. И даже горы для неё были не Княжьи, а Айхаютам, Хребет Зверя.

Едва драконью невесту посадили в повозку, конь Оркки заржал и выпустил из ноздрей горячие струи воздуха.

– Велишь ехать?

– Велю, – кивнул Тойву. – Ну, с миром!..

Не будет никакого мира, чувствовал Оркки. Серая птица, пролетающая над Божьим теремом, рухнула в мёрзлую траву, и над ней взмыла перепуганная чёрная стая. В толпе жалобно провыл колченогий белый пёс. Провожатые драконьей невесты завершили свои песни отчаянными рыданиями и, вцепившись ногтями в лица, оставили на щеках кровавые бороздки царапин. А затем рухнули на замёрзшую рябину и рассыпанное зерно, запустив пальцы в холодную землю.

Оркки Лис вновь сплюнул и натянул поводья.

Черногород, окружённый пиками скал, стоял на мягком чернозёме в устье трёх рек. Это был запад Княжьих гор, колыбель династии Мариличей, правивших хоть и небольшими, но плодородными угодьями от южного Ядвигиного Щита до Мглистого Полога на северо-востоке. Не успел город скрыться из виду, как Совьон, стегнув одноглазого вороного коня, поравнялась с Тойву. Оркки Лис недовольно взглянул на птицу у неё на плече.

– Как начнём спускаться с холма, увидим Шестиликий столп. – Совьон всегда говорила одинаково размеренно, словно ничто не могло вывести её из себя. – Вёльхи поставили его в память о шести княжнах, высланных в Белую Яму. Разреши девушке просить у него защиты.

Оркки ощерился:

– Потеряем время, а оно нам дорого. Неизвестно, обойдётся ли без обвалов.

Ворон на плече каркнул. Совьон, продолжая смотреть на хранившего молчание Тойву, обронила:

– И не стыдно тебе, Оркки Лис? Девушка сюда не вернётся.

Да, не вернётся. Никто не возвращался. Рабы, слуги, невесты – по рассказам, они жили у Сармата не больше года. Дураки-шаманы верили, что они кончали с собой из-за проклятия Матерь-горы или их убивали каменные воины, про которых говорили сумасшедшие беженцы из сожжённых деревень. А Оркки, как и все здравомыслящие люди, понимал, что в этом вина только чешуйчатой твари.

Просить защиты? Зачем? Ничто не защитит сокровища от Сармата. Девка, наверное, надеялась поразить ящера храбростью и красотой, но каких красавиц ни отдавали княжества за последние тридцать лет – все погибли. Если черногородская невеста и была чудо как хороша, то Оркки этого не знал. Он не видел её лица.

Не стыдно ли ему? Лисьи глаза налились кровью. Совьон младше его, к тому же баба, а смотрела мимо и говорила так, что подобное Оркки спустил бы лишь Тойву. Язык мгновенно присох к нёбу. Но, хвала богам, Оркки Лис был хитёр и осторожен, а не скор на расправу.

Прочистив горло, он обратился к предводителю:

– Неоправданная остановка, и мало того что пустая трата времени – девка наверняка захочет бежать.

Тойву резко качнул головой и возразил:

– Эта не сбежит.

Ворон на плече Совьон каркнул дважды.

– Не успели тронуться, а уже останавливаемся. Плохая примета.

– Примета! – Совьон подняла к небу глаза – синие, как полумесяц на скуле. – А я думала, что я суеверна, Оркки Лис.

Тойву взмахнул ладонью.

– Телеги останавливать не будем, – сказал он Совьон, – но раз женщины считают столп оберегом, я не могу лишить девушку его защиты. Возьми её к себе на коня и поезжай быстрее нас.

– Попытается улизнуть…

Тойву повернулся и смерил Оркки тяжёлым, многозначительным взглядом.

– Не попытается.

Раз Тойву решил так, значит, никакой опасности не грозило. Но Совьон он отпустил, только когда смог самолично разглядеть Шестиликий столп, а Оркки, не доверяя, двинулся следом за воительницей. И увидел, как из повозки выглянула драконья невеста – лиловое покрывало соскользнуло ей на плечи.

Оркки не назвал бы её красивой: чересчур полная, с тёмно-русыми косицами, переброшенными на грудь. Местами на её щеках, шее и пальцах белая кожа трескалась и шла розово-красной коростой – от мороза. Но всё это Оркки заметил потом. Сначала были молочного цвета глаза без зрачков и прожилок, заволоченные мутноватой кипенной дымкой.

Бельма.

Сердце Оркки Лиса болезненно сжалось.

Он не помнил, как, ударив коня пятками, воротился к Тойву, как потемнел от гнева, скривился от ужаса и хотел было взреветь, словно дикий зверь. Но многолетняя выдержка не позволила ему это сделать – люди бы встревожились. Он рванул поводья, приблизил лицо к лицу Тойву и зашипел, брызжа слюной:

– Слепая! Мы, дери тебя твари небесные, везём Сармату слепую! – Он чудом не сгрёб его за шкирку. Но сейчас Тойву не его друг, а глава отряда, и дело бы не кончилось обычной дракой. – Бельмяноглазую невесту, калеку, которая… Как ты допустил такое?

Он мог бы догадаться, что девушка не была так проста. Мог бы, но Тойву, продолжая смотреть рассудительно и спокойно, не торопился оправдываться и тем привёл его в настоящее бешенство.

Оркки Лис захохотал свистяще, горлом.

– Птицы, собаки, женщины… За кем я сегодня не наблюдал. А у нас в телеге слепая, которую мы отдадим Сармату, не успеет начаться зима. Дракон ничего от нас не оставит, ничего, всех перемелет, всех сожжёт. – Смех его стал страшен и тих, и слышал его один Тойву. – Да помилуют нас боги. Их щедростью Сармат сам окажется слепым – или простит такой плевок в свою сторону.

«Но казнил он и за меньшее».

– Ты закончил? – Тойву откашлялся. – Её счастье, что она слепа. В чертогах Матерь-горы весь свет – из Сарматовой глотки.

– Плевать мне на её счастье. Я еду не ради девок, а ради Черногорода, – чтобы не сорваться на рык, Оркки закусил костяшки пальцев. – Значит, слушай. Скажу своим молодцам, и они умыкнут чью-нибудь смазливую дочурку из первой захолустной деревушки, и…

– Не смей, – отчеканил Тойву. И добавил беззлобно, но решительно: – Если поступишь по-своему, убью.

Над ними распростёрлось бесконечно высокое небо, перетянутое нитями облаков. Позади – Черногород, впереди – долгие вёрсты опасного, долгого пути. Но тяжесть отвалила от души Оркки, и он, засмеявшись, погладил остроконечную пшеничную бородку. Он знал, что делать, хотя убедил Тойву в обратном.

– Поглядите-ка, – по-медвежьи проворчал предводитель. – Смешно ему. Ничего и знать не знает, а смеётся.

«Не убьёшь ты меня, Тойву, – подумал Оркки Лис. – Все Княжьи горы за твоей спиной переверну, а не убьёшь».

Две женщины скакали на одноглазом коне к легендарному Шестиликому столпу, и ворон кружил над их головами.

Рацлава поняла, что в Божьем тереме её опоили маковым молоком – чтобы не начала вырываться и рыдать. Своё тело она ощущала смутно, будто чужое, и все запахи и звуки протекали мимо неё так медленно, что, казалось, она могла задержать их между пальцами. Шестиликий столп пах смолой и железом, тонкими цветами, проросшими сквозь древесную кору. Горячее сердце в груди вороньей женщины стучало в такт птичьему крику. Конь рыхлил землю, отдающую талой водой и хрупкими пожухлыми листьями, готовыми расслоиться в руках.

Пальцы Рацлавы скользили по шершавому столпу, обводили вырезанные лица шести княжон: щёки, губы, кольца кос, выпуклые глаза. Поглаживали расщелины, из которых вились цветы, и осторожно сбивали налёт инея.

– Ты знаешь эту историю? – ровно спросила воронья женщина. Затылком Рацлава ощущала её тяжёлый взгляд, похожий на нависший над ней боевой молот. Она бы никогда от такой не сбежала. И никакая сила не смогла бы её выкрасть. Драконья невеста, Сарматово сокровище – Рацлава не знала, что с холмового спуска Шестиликий столп виден как на ладони. Случись что, предводитель, хитрый человек, и их люди метнулись бы к девушке быстрее ветра.

– Шесть сестёр-княжон, рождённые одной матерью от разных отцов, убили своих нежеланных женихов в ночь после свадебного пира. За это их выслали из Черногорода и заживо закопали в Белой Яме. – Голос Рацлавы даже не дрогнул – из-за макового молока. – А княгиня поседела от горя и стала первой вёльхой-колдуньей.

Вёльхи знали травы и зелья, крали младенцев и гадали на костях, жили триста зим на глухих отшибах. Когда они умирали, люди закапывали их подальше от деревень и рек, а сердца отдавали зверям. Колдовства вёльхи боялись не только такие суеверные воины, как Оркки Лис. Все верили, что если вёльха дотронется до оружия, то следующий бой станет последним.

– Верно, – согласилась за её спиной воронья женщина. Позже она назовёт своё имя. А ещё позже Рацлаве расскажут, что история Совьон давно обросла легендами. Никто не знал, откуда она пришла и зачем – только то, что как-то вечером она появилась в Медвежьем зале и положила свой меч под ноги черногородскому князю. Неизвестно, что было дальше. Одни говорили, её заставили сразиться с огромным горным медведем, похожим на того, что скалился со знамён Мариличей. Другие – ей велели дать бой дружинникам, и Совьон одолела всех, кроме княжьего любимца Тойву.

– Нам следует поторопиться.

Рацлава выдохнула и отвернулась от Шестиликого столпа. Потёрла костяшки пальцев и закуталась в мягкое покрывало – она никогда не касалась такой дорогой ткани. И у неё никогда не было таких платьев – расшитых тонкими нитями, с рядом пуговиц от груди до подола, с длинными, почти до самой земли рукавами. Не было и украшений, которые дороже приданого всех её сестёр.

Совьон шагнула к Рацлаве, но замерла прежде, чем взяла её за руку. Она неосознанно потянулась и дотронулась пальцами до костяной свирели, висевшей у той на кожаном шнурке. И тут же спохватилась.

– Извини. – Совьон сжала пальцы в кулак. – Это твоя вещь? Она очень… необычная.

Рацлава вздрогнула бы меньше, если бы Совьон раскроила ей грудь и вытащила сердце. Не помогло даже маковое молоко: ладони взмокли, а в горле застрял шершавый ком.

– Моя, – выдавила Рацлава. – Единственное, что мне оставили.

Совьон подсаживала её на большого хрипящего коня, а Рацлава, пусто глядя в заволоченную туманом даль, не понимала, почему кожа воительницы показалась ей холодной, словно железо.

– До меня доходил слух, что черногородскому воеводе понравилась твоя игра на свирели, – уронила Совьон, ставя ногу в стремя. Рацлава тут же вцепилась в холку грозного вороного. – Видимо, это было правдой.

…Чего пастушья дочь боится больше, чем дракона?

Трудно было найти коня быстрее и выносливей, чем страшный, с отрезанными губами, верный спутник Совьон. Он легко, будто не чувствуя на себе никакой ноши, взобрался на холм, к каравану из повозок и вьючных лошадей – они были нужны не только на случай, если чья-то лошадь охромеет. В горах телега могла сойти с пути и сорваться в пропасть. Её могло накрыть обвалом. Припасы не стоило держать в одном месте – и так же Оркки Лис думал о сокровищах.

Ещё в Черногороде Тойву пригрозил отрубить пальцы всякому, кто рискнёт прикоснуться к драгоценностям. Но на первой ночной остановке Оркки Лис залезет в телегу и перенесёт часть дани в тюки с едой. Тойву, конечно, узнает об этом следующим утром. И Оркки, конечно, останется с целыми пальцами.

Драконью невесту вернули в её повозку, к старухе-рабыне из Пустоши, и предводитель удовлетворённо кивнул Совьон. Та задумчиво сжимала и разжимала ладонь, а её вороной конь фыркал и опускал тяжёлые копыта на тонкие, местами пожелтевшие травинки и затвердевшую землю.

– Кто она такая?

– Дочь Вельша с Мглистого Полога. – Тойву, подбоченясь, смотрел вдаль. Тем временем Оркки отстал от него, чтобы ехать вровень со своими людьми, и Совьон воспользовалась случаем.

– Что за Вельш?

– Пастух, женившийся на дочке мельника. Он сильно задолжал кому-то в Черногороде – его сыновья приехали расплачиваться и взяли Рацлаву с собой.

Придерживая поводья одной рукой, Совьон погладила клюв беспокойно трепыхнувшегося ворона.

– Зачем её увезли так далеко от дома? Она же слепа.

– Слепа, – согласился Тойву. – Говорят, она то ли родилась такой, то ли сильно заболела, ещё в младенчестве, и потеряла зрение. А дело было в голодную зиму. – На этих словах Совьон прикрыла глаза. – Мать отнесла её в лес, и – нет, не спрашивай меня, почему она выжила. Никто не знает. Девки при княгине щебечут, что к порогу её принесли волки. А Оркки настаивает, что не выдержал кто-то из её семьи.

– Ты не ответил на вопрос, – оправившись, спокойно заметила Совьон. – Зачем братья привезли её в Черногород?

Тойву вздохнул и запустил пальцы в гнедую конскую гриву.

– Тот купец, которому задолжал пастух с Мглистого Полога… Пошли слухи. О том, что в его доме живёт девушка и из её свирели песнь льётся как из соловьиного горла.

– Купец простил Вельшу долг?

– Доплатил, и Рацлава осталась жить у него.

Совьон вскинула широкую рассечённую бровь, хотя и не выглядела слишком удивлённой.

– Её братья были рады.

– О да. – Тойву похлопал коня по шее. – Ведь они этого и добивались. Позже наш старый, закалённый в боях воевода пустил слезу, слушая её. И я тоже её слышал – за ночь до того, как девушка вошла в Божий терем.

Совьон выжидающе смотрела на него, и предводитель невесело рассмеялся.

– Я, – Тойву облизнул губы, – остался разочарован. Красиво, но не настолько, чтобы сойти с ума. Уверен, в одном только Черногородском княжестве можно найти сотню куда более искусных пастушков. – Он криво улыбнулся и продолжил вкрадчивым полушёпотом: – Так скажи мне, Совьон, кого мы везём Сармату? Одарённую деву или ведьму?

Повисло молчание, и наконец Совьон покачала головой.

– Я не знаю, – ответила она. – Я не знаю… Драконья невеста не ведьма и, похоже, не слишком одарена, но…

Снова – молчание, которое нарушали лишь скрип мёрзлой почвы под копытами и колёсами да разговоры за спиной.

– Ладно. – Тойву уверенно повёл плечами. – Кем бы она ни была, к зиме она окажется в чертогах Сармата, и пусть боги решают её судьбу.

– Пусть боги решают, – согласилась Совьон и вскинула лицо к небу.

Белёсый луч солнца мазнул её по синему полумесяцу на скуле.

Песня перевала II

Рацлава сидела в повозке, когда её пальцы снова начали кровоточить. Прежде чем она поняла это, испачкала платье на коленях – багряные, княжьего цвета капли растеклись по витиеватому узору, вышитому серебряными нитями, хотя Рацлава не видела ни багрянца, ни серебра. Раньше её одежды часто бывали в крови, и сестры говорили, что даже на выстиранных юбках и рукавах оставались побледневшие алые пятна.

– Матушка. – Она провела рукой над бровями, будто пыталась скинуть невидимую пелену. – Пожалуйста, помоги мне.

Старуха делила с ней повозку и обязывалась исполнять любую её прихоть. Жилистая, желтокожая, как и многие жители Пустоши, Хавтора, дочь Ошуна, заплетала седые и жёсткие, словно проволока, волосы в два пучка на затылке и прятала их под шерстяным шафранным покрывалом. Её сухие руки покрывали веточки красных татуировок, а шею окольцовывал широкий рабский ошейник.

– Вих шарлоо, – промурлыкала она, поглаживая пальцы Рацлавы. – Я позабочусь о тебе.

Любая красавица ужаснулась бы, если бы только увидела ладони драконьей невесты. На них не было ни следа трудовых мозолей, но кипенно-белая кожа плохо переносила мороз, краснела и лопалась, застывая на костяшках розоватой коркой. К тому же по пальцам тянулись неизвестно откуда взявшиеся шрамы и плохо зажившие борозды ран, тонких, будто оставленных лезвием ножа. Они схватывались новой кожицей и тут же открывались снова.

– Халь фаргальд, – покачала головой Хавтора, перевязывая пальцы тканевыми лоскутками. – Кто порезал тебя, ширь а Сарамат?

Старуху не трогало ни то, что её подопечная ничего не видела, ни то, что она принадлежала к народам Княжьих гор – их в степной низине считали захватчиками. Рацлаву назвали невестой Сармата-дракона, и за это Хавтора была готова целовать её искалеченные руки и исполнять любой приказ.

– Меня никто не резал, – отозвалась Рацлава.

Отпустив ладони, Хавтора дотронулась до красно-розовой коросты у неё на лице.

– Это от холода, верно, ширь а Сарамат? Ну ничего, ничего… Дыхание твоего господина жарче пламени подгорных плавилен. Он согреет тебя. – Старуха тихо засмеялась. – Сколько тебе лет? Шестнадцать? Семнадцать?

– Девятнадцать.

– Ты засиделась в девушках. – Жёлтые пальцы потрепали круглую белую щеку Рацлавы. – Но теперь ты станешь хозяйкой Гудуш-горы, Матерь-горы по-вашему, и все подземные народы будут кланяться тебе и рассыпать перед тобой невиданные богатства. – Она устроилась на подушках напротив Рацлавы и, скрестив ноги в коричневых шароварах, подпёрла подбородок кулаком. – Возможно, ты даже встретишь Чхве, искуснейшего кузнеца, который ростом в полчеловека. Что он выкует для тебя? Ожерелье из огней чрева горы? Корону из обломков великанских пальцев?

– Глаза, – обронила Рацлава, и свет, просочившийся в окно повозки, тускло сверкнул на её молочных бельмах.

Не успело зайти солнце, как случилась первая неприятность. Мерно покачивающаяся телега драконьей невесты подпрыгнула, противно заскрипела и накренилась – камень, прокатившийся под копытами лошади, попал в колесо. От неожиданности Рацлава не смогла удержаться, и её резко повело в сторону. Она ударилась о стену повозки и разбила себе подбородок.

– Нарьян, пёсий ты сын! – взревел где-то обычно сдержанный Оркки Лис, и из его рта полился поток отборной черногородской брани. – Тойву, всыпь этому вымеску тридцать плетей, и раз он не может усидеть на вожжах, то пусть идёт пешком!

– Хая адук, – зашептала Хавтора, обнимая Рацлаву за шею. – Жинго-ка, ширь а Сарамат?

Спрашивала, цела ли она.

Рацлава понимала, что всё – дорогие одежды и забота старухи с Пустоши – досталось не именно ей, а случайной девушке, отданной Сармату на растерзание. Однако она не раздражалась и не дерзила, бережно носила платья и украшения и вежливо говорила с Хавторой – но только не в этот раз. Не успев вытереть кровь с подбородка, Рацлава грубо отпихнула кинувшуюся к ней рабыню.

– Прочь, – зашипела она, и её полное лицо сделалось страшным.

Она судорожно захлопала себя по горлу, как будто ей не хватало воздуха. Дрожащими пальцами подцепила кожаный шнурок, спустилась по нему вниз и с невероятной осторожностью ощупала подвешенную на нём длинную свирель.

– Слава богам, – слабо выдохнула Рацлава.

В повозку заглянула женщина.

– Как ты, Раслейв? – весело спросила она с говором не жителей Пустошей, а воинов высокогорий. – Не слишком испугаться?

На Рацлаве лица не было. Она сжала в кулаке кожаный шнурок, и только тогда на её щёки начала возвращаться краска. С ней бы ничего не случилось от удара и крепких объятий рабыни, а свирель могла переломиться напополам.

– Все обошлось. – Рацлава повернулась к окну. – Спасибо. Кто ты?

– Меня звать Та Ёхо, – улыбнулась молодая женщина с широким скуластым лицом, узкими глазами и приплюснутым носом. Кожа у Та Ёхо была смуглая, но коричневая, а не жёлтая, как у Хавторы. Испокон веков её народ жил на смертельной высоте, почти под самым солнцем, где загар приставал быстро. Та Ёхо носила подбитые мехом куртку и штаны, ездила на крепкой, но до того маленькой мохнатой лошадке, что та напоминала помесь кобылы с пони. И если бы Рацлава могла видеть, то очень удивилась бы, что Та Ёхо обходилась без седла, а её лошадь не имела удил.

В деревнях из юрт на вершинах Айхаютама Та Ёхо считали красавицей за то, что она была невысока ростом, но сильна, и за то, что редкий воин стрелял из лука лучше её. Но в княжествах мало кто восхищался её чёрными, жидковатыми волосами до плеч и весёлой кривозубой улыбкой. Хотя для неё это ничего не значило.

– Скоро они починить твою телегу, Раслейв, и мы продолжить путь. Не нужно бояться.

Рацлава улыбнулась и заправила за ухо выбившуюся тёмно-русую прядь.

– Спасибо, – повторила она, а Та Ёхо наклонилась к мохнатой лошадке, тут же перешедшей на бодрую рысцу.

Телегу мужчины починили довольно быстро – Рацлава даже не успела замёрзнуть, стоя со своей рабыней под вечереющим небом. Расшитое покрывало сползло ниже затылка и едва прикрывало волосы. Вскинув голову, Рацлава пусто смотрела наверх, где в сгустившейся сизой вышине зажигались бесцветные звёзды, похожие на кусочки слюды. Хавтора, за годы рабства привыкшая к любой грубости, давила башмаками хрустевшую землю и мурлыкала себе под нос песню: «Было у старого хана пятеро сыновей».

Пошёл снег. Резные пластинки снежинок, хрупкие, узорчатые, будто выпавшие из-под рук талантливой мастерицы, заклубились под первыми звёздами. Окутанные нежным серебристым светом, они падали на землю. Рацлава чувствовала их кожей и восхищённо глядела куда-то сквозь прорезавшуюся луну, сжимая пальцами кончик костяной свирели. На белых лоскутках проступала кровь. В тот день Рацлава, как никогда, хотела сбежать – не знать ни богатств, ни Сармата, остаться жить в глухой землянке, затерявшейся на склонах Княжьих гор. Если свирель – это её игла, она выткет себе волшебно-тихую жизнь.

– Какая будет ночь! – восхитилась Хавтора, и её голос стал жарким. – Однажды, под такой же луной, мне приснилось, гар ину, как Сарамат-змей пролетал над Гуратом, городом наших мёртвых ханов. Давным-давно княжьи люди забрали Гурат-град себе, и Сарамат-змей вернулся, чтобы поквитаться с ними. Солнце стекало по его медному панцирю, а из исполинского горла выходил огонь.

Рацлава могла считать себя воровкой, лгуньей и калекой, но не дурой, решившейся на безумный побег. Хитрый человек, Оркки Лис, сидел на коне за её спиной – и наверняка не сводил глаз.

– У-у, ведьма, – желчно выплюнул он, а Хавтора залилась истеричным хохотом.

Первого ханского сына звали Кагардаш, и он слыл мудрым и справедливым воином. Второго – Янхара, и был он немногословен и силён. А третьего звали Сарамат…

Хавтора ещё долго пела эту песню – легенду Княжьих гор, переложенную на манер степной Пустоши. Она пела и пела, пока телеги не остановились на ночную став-ку, а Рацлава слушала её и слепо смотрела в задёрнутое окно.

…и не было человека хитрее его. Четвёртый ханский сын носил имя Родук, и это означало «гордый». Пятого, блаженного, звали Игола.

– Вы чтите Сармата как бога, – сказала Рацлава, подтянув колено к подбородку. – Почему? Он жаден и жесток. Он сжигал людей и леса, города и деревни, если ему не могли заплатить откуп.

– О, гар ширь а Сарамат, – засмеялась Хавтора. – Он жесток, но и велик. Он – человек, сумевший обрести бессмертное обличье. Его кожа – медные пластины, что прочнее любых кольчуг. Его когти – копья, его зубы – скалы. Его позвоночник – горный хребет.

– Был и другой дракон. Почему бы вам не поклоняться ему?

Губы Хавторы сжались в тонкую линию.

– Ты заблуждаешься. Не было никого, кроме Сарамата-змея. Кагардаш оказался слаб и умер прежде, чем волхвы окунули его в огонь. Остальное – сказки.

– Некоторые считают сказкой и превращение Сармата в дракона, – заметила Рацлава. – Они верят, что земное чрево породило его чудовищем, не человеком.

– Какая глупость, – ощетинилась Хавтора. – Все знают, что Сарамат-змей возвращается в человеческое тело четыре раза в год. На сутки, когда наступают осеннее и весеннее равноденствия, на два дня – в зимний солнцеворот, на три – в летний. Люди слабы и хрупки, и все семь дней Сарамата сторожит его брат, Янхара-хайналь…

– Ярхо-предатель.

– …предводитель каменных воинов. Грозный, молчаливый, облачённый в горную породу силой Сарамата.

Рацлава отвернулась от Хавторы и покрепче обняла свои колени. Большим пальцем она поглаживала свирель – придёт время, она сыграет и эту песню.

Было у старого князя пятеро сыновей. Первый, Хьялма, – мудрый и справедливый. Второй, Ярхо, – нелюдимый и тяжёлый лицом. Сильнее всех князь любил Хьялму, а вот сердце его княгини принадлежало буйному хитрому Сармату, грезящему о величии и славе. Умирая, отец поделил земли между пятью сыновьями, отдав Хьялме самые обширные и плодородные угодья, и братья признали его главенство – за ум и рассудительность. Все, кроме одного. Того, кто из жажды власти начал страшную войну.

Не успели замолкнуть колокола, отзвонившие поминальную по старому князю, как гонец положил к ногам Хьялмы топор Сармата.

Рати мятежного брата встали на востоке. Горько плакала княгиня, умоляя Хьялму не губить её любимого сына – а Хьялма был силен. Люди уважали его и не раздумывая отдали бы свои жизни за господина. Позже так оно и вышло. Все погибли. Но сначала младший, Ингол, вызвался образумить Сармата. Он пришёл к нему один, не взяв ни щита, ни меча, не надев кольчуги. Долго и вдохновенно говорил он, что война между братьями – великое горе, и его кроткие глаза юродивого были влажны от слёз. Сармат засмеялся, потрепал его по белёсым кудрям – и ослепил.

Через месяц Ингол умер в подземельях Сарматовой крепости. А потом войска Хьялмы, Ярхо и юного гордого Рагне взяли её штурмом. Хьялма вызвал брата на бой и победил – однажды Рацлава слышала, как её свирель играла песню об этом поединке. Она заливалась в чужих руках, куда более искусных, чем у неё. Хрустальные звуки складывались в цветное полотно, хотя Рацлава не различала цветов. Но она знала, что кольчуга статного воина – Хьялмы – мерцала холодным серебром, а волосы юноши, приникшего к его ногам и запросившего пощады, были как тёплая медь, жаркое солнце и горячая кровь.

Восстание Сармата было обречено на провал с самого начала, и, говорят, умирая в подземельях крепости, слепой Ингол окончательно потерял рассудок. День и ночь он обращался к Хьялме и просил его помиловать мятежника. Когда брали стены, княгиня-мать выплакала себе глаза и поседела наполовину. Если верить легенде, она приехала в лагерь и бросилась на колени перед старшим сыном – и в тот раз, у разрушенной крепости, Хьялма не убил Сармата.