Kitobni o'qish: «Агасфер. В полном отрыве»

Часть первая

Пролог

На рубеже XIX–XX столетий в России «правил бал» многоликий и многонациональный шпионаж. Для противодействия этой угрозе военный министр Алексей Куропаткин и его единомышленники неоднократно предлагали учредить особый секретный розыскной орган, назвав его «Разведочным отделением». Однако их инициатива гасла в пылу подковерной борьбы в царском окружении. Вынужденно, еще на закате царствования Александра III, ушел в отставку едва ли не главный инициатор создания в России спецслужбы для противодействия шпионажу, полковник Генерального штаба Андрей Архипов. «Инициативная группа» продолжала работу по созданию новой структуры в его особняке, почти в условиях подполья. И действовать практически русская контрразведка начала гораздо раньше того, как на докладной записке военного министра появилась личная резолюция Николая II: «Согласен».

Однако, даже «выйдя из подполья», Разведочное отделение всегда было окружено глубокой тайной. Военные атташаты иностранных государств – основные центры шпионажа на территории страны – находились в столице России, основным районом деятельности нового органа определялся Петербург и его окрестности. Главными его задачами должны были являться «охранение» военной тайны и обнаружение деятельности лиц, выдающих ее иностранцам.

При постановке нового дела многое зависит от личности и деловых качеств первого руководителя. Им стал ротмистр Отдельного корпуса жандармов Владимир Николаевич Лавров, специалист по тайному государственному розыску. По договоренности с министерством внутренних дел, он был переведен на службу в военное ведомство с должности начальника Тифлисского охранного отделения.

А еще раньше волею судьбы в дверь особняка полковника Архипова постучал едва ли не два десятилетия скрывавшийся от царского гнева в монастыре, без вины виноватый Михаил Берг. Разжалованный и лишенный прав состояния, бывший гвардейский офицер знал несколько языков и, самое главное, обладал феноменальной памятью. Убедившись, что Берг – «свой человек», единомышленники привлекли его к участию в тайных операциях.

Чтобы пресечь передачу германской разведке секретных данных, Берга, выбравшего себе псевдоним Агасфер, отправляют в Берлин и Вену, и он выполняет поставленную задачу. При этом он вынужденно «устранил» одного из продажных высокопоставленных русских офицеров и собрал данные, достаточные для предъявления серьезного обвинения другому предателю.

Такое «самовольство» побудило покровителей офицеров-предателей к ответным действиям, и «охота» открывается уже на самого Берга-Агасфера. Тем более что формально он все еще числился в полицейском розыске 20-летней давности. Не желая терять Агасфера, ротмистр Лавров принимает непростое решение: не просто спрятать его на бескрайних просторах России, а организовать многоходовую операцию. Он отправляет его через Иркутск на Сахалин. В случае войны с Японией (а Лавров считает это только вопросом времени) и вероятной оккупации Сахалина Берг, по его плану, должен перебраться в Японию и стать резидентом в тылу врага.

В ночь на 27 января 1904 года внезапным нападением японского флота на русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура, началась Русско-японская война. А в столице Российской империи разгоралась другая, невидимая непосвященному взору битва. Ее позиции пролегли через дипломатические рауты, шифровальные кабинеты посольств, оборонные цеха и конструкторские бюро, конторки чиновников военных интендантств и штабных канцелярий. Разведочное отделение Лаврова стали «вытеснять» с «поля боя».

У Разведочного отделения начались официальные неприятности. Агенты Лаврова, следившие за графиней Комаровской, подозреваемой в шпионаже, заметили организованное за ней параллельное наружное наблюдение. Неизвестные действовали весьма профессионально. Военные контрразведчики решили свернуть свое наблюдение и доложить о случившемся. Как вскоре выяснилось, перехватили Комаровскую филеры Департамента полиции. Через три недели Разведочное отделение таким же точно порядком было отстранено от наблюдения за неким Джоном Маршаллом. В своем отчете Лавров записал: «Возможность повторения подобных случаев, совершенно очевидно парализующих работу Отделения, вызвала необходимость обсудить положение дел, вследствие чего и последовало особое по сему поводу совещание».

На нем представители Департамента полиции предложили устранить образовавшуюся двойственность и объединить усилия подразделения Лаврова с только что созданной «контрразведкой тайной полиции». Причем возглавил «шпионское подразделение» в Департаменте полиции известный авантюрист Манасевич-Мануйлов. Дело шло к неминуемой передаче Разведочного отделения и всего дела в ведение Департамента.

На стороне Департамента полиции было бюрократическое преимущество – поддержка шефа жандармов, министра внутренних дел Плеве, а также мощь всего аппарата общей и тайной полиции. Предвидя дальнейшее осложнение ситуации, военное руководство Лаврова пошло на своеобразный маневр.

Чтобы штаб корпуса жандармов, которому по административной линии формально подчинялся Лавров, не мог надавить на своего офицера, последний был Высочайшим приказом уволен в запас. Одновременно были подготовлены документы к возвращению его на военную службу, но уже не в Корпус жандармов, а в распоряжение Главного штаба, что и было сделано приказом государя. Разведочное отделение было сохранено, но крылья, увы, ему были подрезаны основательно.

Небольшому подразделению Главного штаба трудно было отстаивать свои позиции в схватке за место под солнцем. Слишком неравными были «пробивные способности» тех, кто оказался во главе контрразведки в Генеральном штабе и в Департаменте полиции.

Контрразведка Департамента полиции начала массированное вторжение в сферу тайной деятельности отделения Лаврова. Ему приходится мало-помалу сворачивать работу закордонной разведки в Европе. Что же касается театра боевых действий на Дальнем Востоке, то там ее и вовсе создать не успели…

Глава первая

Москва

Было утро, 3 сентября 1904 года.

– Не оставь, богородица, сироту заботами своими! – женщина, чередуя мелкие поклоны с торопливым обмахиванием крестом, попятилась, потянула за собой худого мальчишку лет двенадцати-тринадцати. – Рот-то закрой, горе мое! Пошли, недосуг мне нынче!

У парадного подъезда солидного четырехэтажного здания на Тверской решительности у женщины поубавилось. Оглянувшись на сына, она тряхнула его ладошку:

– Здесь, что ли, Влас?

– Ага… Раньше газетная редакция в бывшем магазине Лукутина была, во-о-н туточки! А нонесь в новый дом переехали, и типография папенькина тоже, в первом ентаже. Слышь, мать, как машины-то крыльями своими железными хлопають?

– «Хлопають»! Стой ровно, рубашку оправлю!

Женщина придирчиво оглядела сына, потом себя. Тронула щепотками пальцев насборенную на талии старенькую бумазейную юбку. Обмахнула, словно от пыли, простенькую кофтенку с уже обтрепавшейся баской. Снова с опаской покосилась на высоченные двери, которые не успевали закрываться от постоянного потока входящих и выходящих людей. Поток был самый что ни есть разнокалиберный – приказчики, почтальоны с сумками через плечо и фуражках с кокардами, курьеры, прилично одетые господа в мягких шляпах и котелках. Вдоль тротуара выстроились длинной шеренгой извозчики, несколько ломовиков, щегольская коляска. Сбоку от крыльца швейцар, которого постоянный поток посетителей лишил необходимости открывать и закрывать двери, мирно беседовал с городовым – тот снисходительно слушал, приподнимаясь на носках блестящих сапог, изредка кивал, не забывая посверкивать на толпу острым надзирающим оком.

– Народу-то, народу! – вздохнула женщина. – Аж боязно! Не турнули бы нас с тобой, Власинька! Ну, пошли, благословясь…

В просторном вестибюле первого этажа было не менее людно и суетно, чем на улице. Посыльные и курьеры продирались сквозь толпу, сопровождая движение хриплыми возгласами «Виноват-с!», «Дорогу, дядя!», «Прощенья просим, сударь…». Вдоль стены по правую руку, до самой лестницы, тянулся высокий прилавок, отгороженный от посетителей деревянным барьером. За этой загородкой молодые люди конторского обличья, через одного в черных парусиновых фартуках и нарукавниках, сортировали выстроившихся вдоль барьера посетителей, принимали от них какие-то пакеты и конверты, выдавали квитанции, разъясняли, как пройти туда-то и туда-то.

Еще раз мелко перекрестившись, женщина решительно потащила мальчишку к барьеру, поправила накинутый на плечи платок с узелком на груди и через непродолжительное время добилась торопливого внимания со стороны одного из конторщиков. Тот мгновенно оценил непритязательную одежонку посетительницы:

– Тебе чего, матушка? Говори скорей, не видишь – бедлам тут у нас! Ну? За вспомоществованием, что ли?

– Ага, то исть, не за энтим, господин хороший, – зачастила она. – Муж мой, покойник, работал в типографии вашей, наборщиком. Курносов Никодим, слыхал, поди?

– Не слыхал, мать! – нервно помотал головой конторский. – В сытинской типографии одной, тутошней, больше тыщи таких курносовых. Ты дело говори! Жалование за мужа получать пришла? Пьющий он у тя?

– Како жалованье, Христос с тобой? С полгода как помер кормилец-то мой. Сыночка евойного хочу пристроить сюды посыльным, Власа. Совсем от рук отбился, цельными днями по крышам голубей гоняить… А так хоть копейку живую в дом понесет. Потому как и отец евойный тут пятнадцать годочков без малого отработал, в наборном цеху. Глядишь, и Влас мой ремеслу доброму выучится.

– Погоди, мать! Толком говори – в газетную редакцию тебе али в типографию? Если в типографию – тогда в первый этаж иди, налево, мастера спросишь. Если в «Русское слово», то в третий этаж, мать. Там присутствие редакционного заведывающего…

«Мать» что-то попыталась объяснить дополнительно, но конторский уже передвинулся к следующему посетителю. Делать было нечего, и женщина направилась к лестнице, под которой темнела широченная дверь с табличкой «Типография газеты “Русское слово”. Товарищество И. Д. Сытина». Сунулась было в дверь, но моментально оробела от грохота и лязга огромных черных машин. Машины со свистом крутили огромные бумажные рулоны, хлопали какими-то решетками.

– Па-а-сторони-и-ись! – рявкнули над ухом, и посетители едва успели отскочить в сторону, оберегая ноги от тяжеленного бумажного рулона, который катили по полу двое перепачканных черной краской парнишек.

В застекленном закутке у входа с заваленным бумагами конторским столом и распахнутым настежь шкапом, также доверху набитым разнокалиберными бумагами, никого не было. А другая такая же будочка виднелась аж в самом конце неширокого прохода между страшными машинами по одну сторону и железными верстаками с другой. У верстаков тоже кипела работа, доносились выкрики чумазых от типографской краски людей. Вдоль верстаков бегали мальчишки, держащие в руках длинные полосы бумаги. Такие же полосы держали и солидные господа в сюртуках, пристроившиеся у широких подоконников цеха – те не бегали, а, согнувшись, что-то черкали там карандашами.

– Воистину бедлам, – поджала губы женщина. – Пошли, сынок, в третий етаж! Может, хоть там поспокойней будет…

На этаже, целиком занимаемом газетной редакцией, и вправду было потише. В просторном вестибюле у входа, заставленном пустыми столами, диванами и стульями сидели и стояли небольшими группами и по одному с десяток приличных господ разного возраста. Они курили, спорили, оживленно переговаривались. У многих в руках были такие же странные бумажные исчерканные полосы. Вдоль всего этажа уходил в глубину широкий коридор с двумя рядами дверей по обе стороны, у некоторых из них стояли неподвижные фигуры сторожей в фуражках с кокардами. Такая же фигура, охранявшая начало коридора, двинулась наперерез женщине с мальчишкой, небрежно прикоснулась пальцем к козырьку фуражки.

– Слуш-ш-шаю?

– Мне б в присутствие господина заведывающего, – заторопилась женщина.

Она снова пустилась в пространный рассказ о покойнике-муже, об оставшихся сиротах. Не дослушав, фигура отступила в сторону, пояснила:

– Ежели насчет места, то канцелярия господина заведывающего редакцией под вторым нумером, направо…

В длинной комнате с множеством столов, где писали и щелкали счетами дюжины полторы конторских в белых сорочках с нарукавниками, снова пришлось рассказывать о муже, о старшеньком Власе и настоятельной необходимости носить в дом живую копейку. Двое конторских, не дослушав, попытались спровадить посетительницу на Хитровку, в Морозовскую биржу труда. Однако вдова упорствовала, и уходить не желала. Тогда ей было велено выйти в коридор и там дожидаться какого-то Петра Степаныча. Женщина заняла позицию у дверей присутствия и принялась терпеливо ждать.

Мальчишке, понятное дело, скучное стояние скоро прискучило. И он постепенно, шажок за шажком, стал отодвигаться от матери в сторону вестибюля, где приметил нескольких подростков своего возраста, гордо щеголявших в картузах с надписью «Русское слово». Мать пробовала негромко шипеть на сорванца, делать ему страшные глаза, однако, видя, что на мальчишек никто не обращает внимания, успокоилась.

Время шло. Массивные башенные часы в вестибюле бархатно отбили 11 часов, потом 11 с половиной. Несколько солидных господ прошло в канцелярию заведывающего, однако ни один из них не оказался Петром Степанычем, и вдова начала томиться. Потом дверь с лестницы распахнулась, пропустив высокого грузного мужчину с объемистым портфелем в одной руке и серой шляпой в другой. Господин громогласно распекал за что-то свою свиту, суетливо спешащую по бокам и следом.

Женщина встрепенулась и шагнула было навстречу, но вдруг заробела: широко шагающий по коридору господин явно был большим начальником. Курьеры и сторожа при его появлении вытягивались в струнку, встречные поспешно отступали в стороны и почтительно приветствовали идущего. Лишь мальчишки-курьеры вместе с ее Власом совсем некстати затеяли какую-то шумную неприличную перепалку, и вдова, косясь на важного господина, прикрикнула:

– Влас! А ну-ка, ступай ко мне! Живо!

Однако совершенно неожиданно на окрик отреагировал не ее сорванец, а важный господин с портфелем и шляпой, уже успевший удалиться на несколько шагов. Он остановился, развернулся к посетительнице всем корпусом, внимательно поглядел на нее и, наконец, насмешливо спросил:

– Изволите обращаться ко мне, сударыня?

Свита господина и сторожа тоже глядели на вдову – кто с ужасом, кто негодующе. Женщина только и успела сообразить, что сказала что-то не то. И сжалась, не сомневаясь в том, что важный господин сейчас закричит, затопает ногами, и сторожа немедленно выведут ее вон. А то и городовому сдадут!

Сторожа и курьеры и впрямь двинулись к посетительнице, однако господин в серой паре отмахнулся от них шляпой:

– Разрешите представиться, сударыня! – В голосе господина в сером все еще звучали насмешливые нотки. – Разрешите представиться: редактор Влас Михайлович Дорошевич! Чем могу служить?

– Ничем-с, ваше благо… ваше превосходительство, – совсем оробела женщина. – Я сынишку окликнула.

Она крепко ухватила за плечи подбежавшего к ней мальчишку, встряхнула: «Ну, оголец, я т-т-тебе потом покажу!» Прижала к себе, словно боясь, что сейчас сторожа разлучат ее с сыном.

– Значит, вашего сына Власом зовут? – полюбопытствовал Дорошевич. Он не глядя передал шляпу сопровождающим, поднял пальцем подбородок мальчишки. – Ну-ну! Нечастое имя, сударыня! А вы в редакцию по какому делу изволили придти?

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Я до милости Петра Степановича, его дожидаюсь, – и женщина, окончательно растерявшись, снова принялась рассказывать свою историю важному господину, оказавшемуся редактором газеты.

Окружение Дорошевича делало ей страшные глаза и пыталось даже шикать и оттереть от занятого человека. Однако редактор повелительно поднял свободную руку и свита отступила.

– Ну, сударыня, сей вопросец мы решим, я думаю, и без вашего Петра Степановича! – едва дослушав, весело заключил Дорошевич и повернулся к сопровождающим. – Как, господа? Тезка мой, да еще и Курносов – ей-богу, возьмем! Тем более что потомственность в газетном деле надо всячески приветствовать и развивать! Запиши себе, Евдокимов: в посыльные парнишку!

Дорошевич тут же вручил смущенной посетительнице пятирублевую ассигнацию, приветливо кивнул на прощанье и, не слушая лившихся вслед благодарностей и уже забыв о женщине и мальчишке со смешной фамилией, стремительно направился в сторону своего кабинета. Через несколько минут начиналось ежедневное редакционное заседание «примы отечественной печати», газеты «Русское слово».

Эта газета «стартовала» в патриархальной Москве XIX века дважды. Первым ее издателем и редактором был приват-доцент Московского университета Александров. Его репутация у властителей Российской империи и доверие со стороны Обер-прокурора священного Синода Победоносцева были таковы, что газете было разрешено выходить без предварительной цензуры ее номеров. Однако отсутствие у первого владельца организаторских и журналистских способностей, его политическая ориентация, близкая к черносотенной, едва ли не с момента регистрации издания обрекли газету на медленное увядание.

Агония газеты, стремительно теряющей подписчиков и бессмысленно проедающей правительственные дотации, привлекли внимание корифея издательского дела Сытина. Ивана Дмитриевича, ставшего к концу XIX столетия признанным авторитетом по части издания и продвижения в народ полезных и дешевых книг, с некоторых пор привлекала идея создания и народной газеты, внушенная во многом Антоном Павловичем Чеховым. Сытин сделал Александрову предложение, от которого было трудно отказаться. Российские власти отнеслись к предстоящей смене владельца «прикормленной» газеты весьма настороженно, и Сытин смог получить лицензию только при условии сохранения за Александровым поста редактора. Таким образом правительство надеялось удержать газету на лояльных к нему позициях.

Как сказали бы в наше время, имя издателя Сытина в тот период уверенно занимало место в первой десятке богатеев Москвы. Однако никакие финансовые вливания сами по себе не могли вдохнуть в умирающую газету новую жизнь. Требовалось сделать ее интересной для читателей и подписчиков – только это могло повысить ее тиражи и сделать привлекательной для рекламодателей. «Русскому слову» нужны были громкие имена популярных у читающей публики журналистов. И соответственно, новый курс, несовместимый со взглядами Александрова и его команды.

Такими именами на рубеже веков были имена Александра Амфитеатрова и Власа Дорошевича. Заполучив хотя бы одного из них, за судьбу газеты можно было бы не беспокоиться – однако оба мэтра работали в столичной газете «Русь», и покидать берега Невы ради самого большого, но все ж губернского города России не собирались. К тому же «Русь» весьма щедро финансировалась купеческой элитой в лице Мамонтова и Морозова, известных не только толщиной кошельков, но и весьма прогрессивными взглядами.

Мэтры имели весьма примечательные «послужные списки». Амфитеаторов, по образованию юрист-правовед, совсем недавно числился не только надеждой русского вокала. Он получил «шлифовку» в Итальянской опере и был зачислен в труппу столичного Мариинского театра. Одно время мэтр успешно совмещал оперное пение и сотрудничество с популярными изданиями «Будильник», «Осколки», «Русские ведомости», но, в конце концов, сделал окончательный выбор в пользу газетного дела.

Дорошевичу поистине европейскую известность принесли его «проникновения в сущность» самой страшной в России Сахалинской каторги. Книги Власа Михайловича, хотя и не были запрещены, однако балансировали на грани этого, что не могло не подогревать интереса к ним читающей публики.

Сытин сделал ставку на Дорошевича. И в конечном итоге оказался прав: сначала мэтр согласился на регулярное сотрудничество с «Русским словом», а позже, когда Сытин выкупил кресло редактора и усадил в него своего зятя Благова, согласился на общее руководство газетным делом. Фактически Дорошевич и встал у руля «Русского слова» еще до того, как «Русь» была закрыта после скандальной сатиры Амфитеатрова на царскую семью. Дорошевич переехал в Москву, и «Русское слово» обрело своего истинного редактора – самого высокооплачиваемого в России, скандального, со множеством причуд и барских замашек.

Ежедневно в полдень на редакционных заседаниях он кратко обрисовывал «абрис» ближайшего номера, после чего большая часть ведущих сотрудников расходилась по домам для кратковременно отдыха. Плотная работа над номером начиналась в пять-шесть часов пополудни, и чаще всего заканчивалась уже под утро, к отходу с московских вокзалов курьерских поездов. Не чурался Влас Михайлович и личной проверки редакционной почты, сам активно искал «гвоздевые» материалы.

Нередкими были случаи, когда редактор появлялся в редакции уже за полночь, в облаке винного амбре – и начиналась ломка и спешная переделка сверстанных газетных полос. В переплавку частенько отправлялся уже готовый набор признанных «гвоздевыми» материалов Немировича-Данченко и Григорьева – а сам шеф, дыша вином, прямо на линотип диктовал наборщикам только что добытые им сенсации. Заведующий редакцией Никандр Васильевич Туркин только вздыхал, заранее представляя полные гнева упреки маститых авторов, чьи заметки были безжалостно сняты из номера.

Мирился с причудами и финансовыми запросами и издатель-миллионщик Сытин: тиражи «Русского слова» неуклонно росли, рекламодатели охотно несли в кассу денежки. Газета прочно вошла в когорту лидеров европейской и мировой журналистики – с ней считались в Лондоне, Париже, Берлине, Вашингтоне… Бухгалтеры «Русского слова» только кряхтели (да и то про себя), получая указания Дорошевича о повышении гонораров, оплачиваемых отпусках (нонсенс для России начала века!), выдаче подъемных провинциальным и заграничным корреспондентам.

Все задумки Дорошевича, как правило, оказывались окупаемыми.

Однако то, что он выдал на заседании ведущих сотрудников 3 сентября 1904 года, было чересчур даже для этого экстравагантного человека!

По окончании заседания, выпроваживая из роскошно обставленного кабинета сотрудников, Дорошевич сделал знак Сытину.

– А что у нас в Москве с культурной жизнью происходит? – неожиданно спросил Дорошевич.

Вопрос поставил Сытина в тупик: чего-чего, а «культурного» вопроса он никак не ожидал. Быстренько прикинув варианты возможного подвоха, он по привычке потрогал холеную бородку и не спеша ответил:

– Начало осени у нас – мертвый сезон-с! Москвичи еще с дач не съехали… Впрочем, маэстро Рахманинов дал согласие на пост дирижера в Большой театр. На днях будет премьера «Жизни за царя» в новой постановке и с его участием. У меня же, кстати, есть билеты в ложу – не желаете, Влас Михайлович?

– Нет, не желаю! – Дорошевич нервно крутнул шеей в тесном воротничке. – Оперу я слушал уже, и, признаться, не понимаю – что там может быть нового? Государя на кайзера заменят?

– Ох, договоритесь вы когда-нибудь, господин фельетонист! – Иван Дмитриевич невольно оглянулся на дверь, и, убедившись, что она плотно прикрыта, вновь обратил к Дорошевичу укоризненный взгляд серых, чуть навыкате глаз. – Ну кто вас за язык-то тянет, Влас Михайлович? Ну, со мной наедине – ладно! Так вы ведь и в более широких кругах не стесняетесь! Не бунтарь вроде записной, не социалист – а все туда же!

– А-а, оставьте! – капризно сморщился великий фельетонист. – Я не о том хотел спросить, впрочем… Ах да: мне утром, по дороге в редакцию, кто-то сказал, что типографские рабочие опять волнуются. Депутацию к вам посылали… Никак штрафы ваша контора новые придумала?

Сытин поджал губы: опять этот неуемный человек не в свои дела лезет! Однако промолчал, недовольство высказывать поостерегся. Лишь уклончиво отметил:

– Депутации часто ко мне приходят. И вопросы одни и те же ставят: укоротить рабочий день в канун праздников, двугривенный добавить за вредные миазмы в цехах. И без штрафов, Влас Михайлович, тоже никак нельзя! Вот сегодня, к примеру, мастер мне докладную подал на утверждение: двое типографских небрежно бумажный рулон в печатной машине закрепили. Он сорвался на ходу, с двух саженей высоты на каменный пол упал. Спасибо, что не прибил никого, но от удара деформировался, в машину теперь не поставишь. А это почти двадцать пудов отличной газетной бумаги – как не штрафовать? Другие хозяева вовсе за такие дела гонят!

– А вы у нас либера-а-ал! – хмыкнул Дорошевич.

– Напрасно смеетесь, Влас Михайлович! Да-с, либеральных взглядов не скрываю! Но моя твердость в интересах тех же рабочих! Отпущу пораньше в канул праздника – куда рабочий пойдет, Влас Михайлович? Не в читальню, и не к семье – в кабак побежит! И про двугривенный лишний детям не скажет, а туда же, в кабак понесет!

– Вам, капиталистам, виднее, конечно…

– Конечно, виднее! Хозяин не единым днем живет, а наперед смотрит. Изволите ли помнить мое народное издание сочинений Гоголя, Влас Михайлович? Мне тогда конторские да счетоводы при расчете будущих тиражей расклад дали: выпускать пятьдесят тысяч книг, в два рубля за каждую. А я тираж определил в два миллиона, а цену в полтинник. Извольте посчитать – кто в выигрыше остался? Осилил ли бы народ эти два рубля? Крестьянин сапоги купит за два рубля! А полтинник за книжку уже не жалко. Теперь Гоголь в каждой деревне, считай, есть. И товарищество Сытина в прибылях осталось! А вы говорите – двугривенного Сытину жалко! Вот на водку мне – жалко! А ежели куплю в Крыму участок землицы, да построю там на эти непропитые двугривенные санаторий для типографских, для их оздоровления – что тогда скажете, Влас Михайлович?

– Постройте сначала! – буркнул Дорошевич. – Только прежде у самих рабочих спросите – нужна ли им эта подачка с барского плеча? Согласятся ли поехать в ваш санаторий? Я вот нынче с некоей вдовой в коридоре редакции столкнулся… Смешная фамилия такая – Курносова. Тоже ведь за господской милостью приходила – но не за двугривенным! Мальца своего просила Христом Богом пристроить к делу. А ваши оглоеды ее на биржу труда хотели!

Сытин захохотал и рухнул на диван. Смеялся он долго, со вкусом и переливами, вскриками «не могу!», «уморили, ей-богу!» – так, что постоянно дежуривший у дверей кабинета сторож в недоумении приотворил дверь и засунул внутрь мигающий глаз, нос и левый ус. Отсмеявшись, Иван Дмитриевич вытер глаза платком и поднял на фельетониста глаза в лучинках добрых мелких морщинок:

– Извините, Влас Михайлович! Вы мне сейчас показали, как рождаются газетные сенсации… Филиппику вашу гневную услыхал – а на биржу труда ту вдову не мои конторские гнали, а ваши, редакционные работники!

Дорошевич, оценив двусмысленность ситуации, тоже улыбнулся, вернулся за обширный стол, щелкнул крышкой часов, посерьезнел.

– Я ведь с вами, Иван Дмитриевич, не о том вовсе поговорить хотел. Мысль у меня появилась одна… Не могу избавиться от чувства неудовлетворенности. Работа идет, движется… кипим, пузыри пускаем – а чего-то не хватает. Вот война с японцем – и что? Чем «Русское слово» от того же «Московского листка» отличается? Телеграммы с передовой печатаем – и другие печатают! Всеподданнейшие донесения генерала Куропаткина его императорскому величеству публикуем – опять же, как все!

– Что-то вы, батенька, нынче строги к себе необычайно! А корреспонденции Немировича-Данченко с передовых позиций? Их у нас и немцы с англичанами перепечатывают! Какая газета может себе еще позволить этакое роскошество – иметь на содержании собственного военного корреспондента на позициях наших войск? Платить ему по нормам военного времени, не считая четвертачка за каждую строчку?

– Опять вы о деньгах, Иван Дмитриевич! – сморщился Дорошевич. – Приземленный вы человек, право… А я о другом толкую: надобно «Русскому слову» что-то такое выдумать, чего у других газет нету! Например, в самую Японию корреспондента своего заслать, а? Из первых рук получить картину состояния духа противника, оценить и сравнить…

– Ну-у, Влас Михайлович, вы тут уже того! На прерогативы Ставки Верховного главнокомандования покушаетесь! – Сытин обеими руками поправил очки, озабоченно покрутил головой. – Разведчика из Генерального штаба заполучить желаете в штат «Русского слова»?

– Не не военного, а своего брата, газетчика!

– Понесло вас, батенька! Собственного корреспондента в Японии, во время войны заиметь! Это вам не к Папе Римскому под видом русского юриста-правоведа для взятия интервью проникнуть. В Ватикане вам от ворот поворот показали, без всяких вредных последствий. Канцелярия понтифика вам тогда просто отказала в аудиенции – и поехали вы себе дальше по Европе! А тут славянскую душу в Японию заслать мечтаете, чтобы в шпионстве там обвинили, да и повесили на первом столбе?!

– Да знаю, знаю всё, Иван Дмитриевич! – нетерпеливо прищелкнул пальцами Дорошевич. – Но вы забыли поучительнейшую страничку истории о Троянском коне! Русского агента можно преподнести япошкам в замаскированном виде!

– Это в каком же, позволю себе полюбопытствовать? – недоверчиво хмыкнул Сытин. – В самурайское кимоно агента одеть и щуриться велеть днем и ночью?

– Это в Индии меня осенило, – не обращая внимания на иронию, вдохновенно продолжал Дорошевич. – Думаю: а что, если найти и нанять английского либо американского газетного корреспондента? Их ведь в Японии и нынче с почетом принимают! Заключить с англичанином договор, тыщ этак на 25‒30 газетных строк, выговорить исключительные права на публикацию в «Русском слове» – и пусть себе едет! Верите ли, Иван Дмитриевич, как надумал я эту идейку, так еле утерпел, чтобы тотчас же телеграмму не дать в редакцию! Поделиться! Но – понимаю, нельзя! И держал в себе, как галушку из раскаленного борща за щекой… И додержался. Остыла «галушка» после моего тесного общения с англичанами на пароходе. Нельзя с ними связываться!

– Ну, британцы всегда своей чопорностью отличались, Влас Михайлович! – Сытин пожал плечами, фыркнул.

Помолчав, Дорошевич рассеянно попытался выстроить на столе из двух каменных пресс-папье пирамиду, едва успел поймать тяжеленную «болванку», едва не свалившуюся ему на колени и неожиданно сообщил:

– Признаться, Иван Дмитриевич, попал ко мне в руки… случайно, знаете ли, на том пароходе, британский паспорт… Нарочно сегодня его в багаже поискал, проверил: оказывается, годен еще на полтора года…

– Господи, Влас Михайлович… И слышать не желаю об этом! «Попал в руки»! Как попал?! Впрочем, не желаю знать! – Сытин картинно заткнул уши и направился к дверям, укоризненно качая головой.