Kitobni o'qish: «Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим»

Вступительное слово автора

Всё дышащее да хвалит Господа¹!

Псалом 150:6

Четыре канонических Евангелия: от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, – возвестили всему миру о пришествии на землю Господа нашего Иисуса Христа, о рождении Его, о делах Его, о страданиях и Завете, который Он дал всему человечеству.

Но не только люди были свидетелями первого пришествия Христа. И птицы, и звери, и дикие, и домашние встречали Его с не меньшей радостью в сердце и пели: «Аллилуйя», – видя Сына Божьего.

Одним из таких скотов и был Хамарин² Палестинский, истинный сын своего народа с дымчатой шёрсткой и длинными пушистыми ресницами. Сей якобы молчаливый свидетель оставил воспоминания о тех благостных днях и своё видение всего, что произошло в Иерусалиме в Пасху³ в 33 год от Рождества Христова.

P. S.

Некоторые события, написанные не от первого лица, но имевшие место быть в те дни, могут отличаться от версий людей, непосредственно принимавших в них участие: видевших и слышавших всё своими глазами и ушами. Хамарин же описывал произошедшее с чужих слов. Как говорится, что услышал – то и рассказал…

События же, произошедшие непосредственно с рассказчиком данной истории, являются, с его слов, подлинными и сомнению не подлежат.

Первое объяснение с читателем

Автор не ставил своей задачей дословно, буква в букву, пересказать содержание четырех канонических Евангелий. Главным было показать ту атмосферу, которая царила в Иудее времен второго храма – в те дни, когда Господь явил народу Израиля Своего Сына. Раскрыть мотивы, побудившие ждавших Мессию отвергнуть Спасителя. И постараться ответить на вопрос: за что распяли Иисуса Христа и почему Он, имея власть, данную Ему Отцом, добровольно пошел на смерть?

Второе объяснение с читателем

Зачем автор так детально описывает быт? Отчего так дотошно рассматривает нравы, царившие в то время? Стоило ли заострять внимание на мелочах, обрядах, правилах и законах, регламентирующих жизнь иудеев?

Стоило!

Для того чтобы понять, почему евреи не приняли Христа, надо прежде всего разобраться: как случилось, что один и тот же иудей сначала кричал: «Осанна, осанна!⁴», – а через пять дней: «Распни, распни!». Для этого надо прожить хотя бы одну неделю в Иерусалиме первой половины I века н. э. Полюбоваться восходами и закатами, побывать в храме, постоять возле претории, зайти в Синедрион, походить по улицам, потолкаться на Храмовой горе, послушать людей на рынке – и вместе с ними подняться на Голгофу.

Третье объяснение с читателем

Иудей не мыслил своего существования вне общества, вне общины⁵, вне храма. Ежедневное исполнение правил заставляло его быть всегда начеку: молится, не оскверняться, изучать, соблюдать, не грешить, приносить, наблюдать за рукой, за ногой, за соседом и т. д. На этом было построена вся жизнь. Иудей верил в единого Бога Творца – и с этой мыслью жил. Жил, грешил, впадал в непокорство, каялся, приносил жертву – и вновь жил, грешил и так до смерти. Жил ожиданием урожая, ежегодных праздников и прихода Мессии.

Веками сложившийся уклад был нарушен пришествием Иисуса Христа. Его учение требовало проявления любви, самоотдачи, самопожертвования ради какого-то мифического, с точки зрения обывателя, Царствия Небесного, которое, возможно, никогда не наступит. Даже среди духовных лидеров (фарисеев и саддукеев⁶) не было единого мнения по вопросу, будет ли воскресение мертвых или не будет, а что же говорить о простых израильтянах, слепо идущих за своими вождями?

Поэтому и появилась эта книга, которая ни в коей мере не обличает народ Израиля, а лишь показывает глубину нравственного и духовного падения людей, живших в I веке н. э.

Несколько слов о датах

Хочу внести ясность в вопрос о не состыковки дат.

Папа римский Иоанн I (живший в VI веке н. э.) предложил отказаться от тогдашнего летосчисления, начинавшегося от 1-го года правления римского императора Диоклетиана – жестокого гонителя христиан. Эту задачу поручили скифскому монаху Дионисию Малому, который вывел, что Иисус Христос родился в 753-м году от основания Рима, и предложил считать этот год первым годом христианской эры.

Спустя многие столетия выяснилось, что в расчеты Дионисия вкралась ошибка (путаница в годах правления римских императоров), которая составила 4 года, что достаточно точно соответствует библейским данным.

Всем известно, что Христа казнили накануне Песах – еврейского праздника, отмечаемого 14 нисана. Так, в 29 г. н. э. 14 нисана приходилось на субботу, а 14 нисана в 33 г. н. э. выпадало на пятницу. Обратимся к современникам Христа. Вот что пишет апостол и евангелист Лука: «…и, сняв его, обвил плащаницею и положил его в гробе, высеченном в скале, где еще никто не был положен. День тот был пятница, и наступала суббота» (Лк. 23:53–54). Евангелист Иоанн подтверждает слова Луки, говоря: «От Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху» (Ин. 18:28), и продолжает: «Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестой. И сказал Пилат Иудеям: се, Царь ваш! Но они закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат говорит им: Царя ли вашего распну? Первосвященники отвечали: нет у нас царя, кроме кесаря. Тогда наконец он предал Его им на распятие…» (Ин. 19:14-16). Из всего вышесказанного следует, что Христос принял смерть в пятницу 13 нисана.

Поэтому в романе все даты приведены в соответствие с евангельскими текстами, являющимися неоспоримым доказательством подлинности произошедших событий.

И в заключение – пара слов о времени суток и днях недели

Начало дня иудеи отсчитывали с захода солнца. Длина дня зависела от сезона. Пасха (14 нисана) в тот год выпадала на субботу и наступала в пятницу, 13 нисана, приблизительно в 18:00±5 мин. по нашему времени, или «в час двенадцатый» – по иудейскому. К иудейским часам надо прибавлять шесть, чтобы получить общепринятое время.

Что касается дней недели, то у евреев нет названий в современном понимании – от понедельника к воскресенью. Все дни определяются порядковым номером по направлению к субботе: «первый день», «второй день» и т. д. до дня, называемого Шаббат (иврит) – дословно «покой»; седьмой день недели. Это относится и к «неделя», которую называют Шавуа (от арамейского «шва», что значит «семь»).

Предисловие. Путешествие из Иерусалима в Эммаус

В тот же день двое из них шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима, называемое Эммаус; и разговаривали между собою о всех сих событиях.

Евангелие от Луки, 24:13

Их голоса разбудили меня.

– Кажется, я во что-то вляпался.

– Не кажется, а так оно и есть.

Два человека остановились на насыпи напротив моей лёжки. Зарывшись с головой в лопухи, я лежал в сточной канаве: люди не видели меня, а я не видел их. Только слышал.

Раздалось протяжное одиночное «чвак» – и тут же «шу-шу-шу», «шу-шу-шу». Кто-то из них вытянул ногу из коровяка и стал усиленно вытирать сандалии о траву. Воздух тут же наполнился ароматом свежескошенной травы: запахло коровами, стойлом и парным молоком. Не открывая глаз, я ухмыльнулся, наслаждаясь милыми моему обонянию запахами.

– А знаешь, почему я наступил в эту кучу?

– Нет, – в голосе была ирония, и я уловил это.

– Чудные ты вещи говорил, вот я и наступил.

Я дернул лопатками, отгоняя назойливых мух. Голос был с хрипотцой и явно принадлежал человеку лет сорока – сорока пяти: мне показалось, что я слышал его раньше. Я не мог вспомнить где, но был уверен, что знаю этого человека.

– Зачем ты винишь меня, если сам не смотришь под ноги?

– Я не виню тебя.

– Прости меня, брат Клеопа⁷, что я наговорил на тебя.

– И ты меня прости, брат Лука⁸.

От этих имен я вздрогнул и открыл глаза. Солнечный диск уже коснулся верхушек деревьев, норовя скользнуть за край горы, которая темной громадой возвышалась по ту сторону дороги. Гремевшая накануне гроза не принесла дождя, и лопухи, качающиеся у меня над головой, были покрыты толстым слоем пыли. Пахло жасмином, чабрецом и раздавленными коровьими лепешками, чей запах переманил мух, и они без сожаления покинули меня. Остались только слепни, которые ползали по спине, стараясь прогрызть мою шкуру своими мощными челюстями. Я дернул ушами и с силой хлестанул хвостом по спине, норовя попасть в самую гущу ненавистных мне насекомых. Удар был болезненным из-за того, что попал метелкой в рану. Я прикрыл глаза и ударил еще раз. Крылатые грызуны взвились вверх, но не улетали, держась на расстоянии от рассекающего воздух хвоста.

Дождавшись, когда путники уйдут, я выбрался из канавы и, обойдя перепачканные пучки травы, ступил на дорогу. Мощеная крупным булыжником, она уходила вглубь тенистой кипарисовой аллеи, горбатым мостиком прыгала через мутный ручей, змеей взбиралась на гору и тянулась вдоль склона, на котором были разбиты виноградники. Где-то там за горой был Эммаус⁹ – ничего не значащее иудейское селение, каких были тысячи по всей Палестине, с интересным названием «теплые купальни»: наверное, там был целебный источник.

Зачем я туда шел?

Если честно сказать, на этот вопрос я не ответил бы и на Страшном суде. Ну не купаться – уж точно: горячая, булькающая вода – это не для меня. Просто шел – и всё, как будто что-то тянуло или толкало меня в ту сторону. «Иди», – сказал внутренний голос – и я пошел. Суматоха последних дней, шок от пережитого, нервный срыв и несколько часов, проведенных в доме чучельника, доконали меня. Не помню, как вышел на дорогу и, цокая¹⁰, побрел на запад. Где-то на полпути задремал, что и привело к падению в придорожную канаву.

«Сколько же я спал? Часа два, три или больше?» – я посмотрел на восток. Где-то там был Иерусалим: темное небо уже коснулось горизонта, пожирая Вечный город и его окрестности. Я повернул голову на запад: небо только начинало розоветь, освещая нежным багрянцем утопающие в гуще садов крыши деревни Газара¹¹. Селение стояло на склоне горы, над которой черным исполином возвышалась римская сторожевая башня с поникшим штандартом сирийского наместника Помпония Флакка¹².

Солнце неумолимо скатывалось к горизонту, но зной не уходил. Было душно, и час вечерней прохлады откладывался на неопределенное время. Завтра будет ветрено… Глядя на красный диск, я с силой щелкнул челюстью, стараясь поймать и перекусить надоедливого слепня. Тот увернулся и, обиженно жужжа, улетел. Я помахал хвостом, как бы прощаясь со своим ложем, и, стуча копытами по булыжникам, поплелся туда, куда вел меня внутренний голос, и вслед за разбудившими меня путниками.

Я знал их. Я знал их всех. Всех из двенадцати и многих из семидесяти.

Ибо каждый из них шесть дней назад считал за великую честь вести меня под уздцы, когда Господин мой въезжал на мне в Иерусалим.

***

Четыре ноги – не две, и я без труда догнал тихоходов. Можно было их и обогнать, но я предпочел не привлекать к себе лишнего внимания, стараясь держаться на расстоянии и при этом слышать, о чём они говорят.

– Еще не начало светать, когда женщины наши пошли к гробу, неся с собой смирну и ароматы. Подходят и видят: камень отвален, гроб пуст, а на плите сидит юноша в одеждах лучезарных.

– Я слышал про двух ангелов, – сказал мужчина лет сорока с темными вьющимися волосами и окладистой бородой. На нем была старая потрепанная симла¹³, из-под которой торчала небесно-голубого цвета туника, на ногах заляпанные сандалии, а в руке пальмовая ветвь, служившая ему вместо веера.

– Два или один… Неважно, брат! – чернявый эллин¹⁴ лет двадцати пяти поглядел на своего спутника и тыльной стороной руки вытер струящийся по лбу пот. Накинутый на голову полосатый платок не спасал от жары. Вдобавок ко всему длинная, ниже колен, шерстяная рубашка и темный плащ только усугубляли ситуацию, отчего лоб их владельца время от времени покрывался мелким бисером. – Главное, что Учителя там не было, только пелены и платок – тот, что Иосиф ему на чело положил. Так вот! – он еще раз провел рукой по лбу. – Когда женщины от страха склонились до земли, сказал им ангел: «Что вы ищете живого между мертвыми? Его нет здесь: Он воскрес; вспомните, как Он говорил вам, когда был еще в Галилее¹⁵».

– Меня тогда не было с вами, а ты был, брат Лука. Расскажи, что Он говорил.

Лука запрокинул голову и многозначительно поднял палец к небу.

– Говорил, что Сыну Человеческому должно много пострадать, и быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками¹⁶, и быть убиту, и в третий день воскреснуть, – он помолчал, кусая пересохшие губы, и посмотрел на своего спутника. – Говорят, его унесли люди первосвященника.

– А другие говорят, что это сделал кто-то из наших.

– Кто говорит? Не сам ли Каиафа¹⁷, отправивший Учителя на смерть?

– Да нет… Петроний¹⁸ и солдаты, бывшие с ним при гробе. Они и сказали, что тело пропало.

– Погоди. Ты сказал: «Петроний», – но он же римский центурион, какого рожна он делал в саду Иосифа?

– Охранял.

– Что?

– Гроб… Его сам префект туда назначил по просьбе храмовников.

– То есть мы должны были похитить тело своего Учителя и тем самым лишить себя надежды на воскресение Его. А теперь ответь мне: зачем нам лишать себя веры в то, что Иисус – Сын Божий?

Бородатый обернулся, привлеченный монотонным топотом за своей спиной. Увидел меня – и открыл было рот, чтобы спросить про осла, который тащится за ними на расстоянии пяти локтей¹⁹, но не успел: его пламенную речь прервал всё тот же ироничный голос.

– Скажи, Клеопа, а ты откуда про солдат знаешь? – Лука по-мальчишески быстро нагнулся, подхватил камень и, присев, с оттяжкой метнул его в ручей, бегущий параллельно дороге. Камень один раз коснулся поверхности воды и, перескочив на другой берег, юркнул в заросли тростника, спугнув гнездящихся там уток.

– Слышал на рынке, как люди рассказывали, что ученики, придя ночью, украли тело, когда стражники спали.

– И ты веришь в эти бредни?

– Так говорят…

– Послушай, Клеопа, я, например, очень сомневаюсь, что римляне могли заснуть на посту. За такой проступок у них полагается смертная казнь, – Лука провел ребром ладони по шее, демонстрируя, что это за казнь.

– А если им кто сонной травы в вино подмешал? Они же не виноваты…

– Наивный ты. Разве ты не знаешь, что на посту запрещено не только спать, но и пить вино? Это первое. И второе: ты что-нибудь слышал про аресты иудеев и поиски того, кто усыпил солдат? Я, например, не слышал.

– Я тоже.

– А следовательно, никакого похищения не было. И Учитель наш воистину воскрес, как Он и говорил нам, а мы не вняли Ему и не поверили, – Лука отбросил на плечи талес, подставляя лицо непонятно откуда появившемуся дуновению ветерка.

– Оно и сейчас многие не верят.

– Дело в том, что тело пропало, и неважно, украли его или нет. Главное, что после смерти Он не пришел к нам. Нет его нигде, – апостол показал вверх. – Видишь это небо?

– Вижу.

– А облака на нём видишь?

– Нет.

– Вот и я не вижу. Нет Его с нами, и там Его нет. Ни на земле, ни на небесах. А в душе пустота, будто обманули меня или украли что-то, а что украли – не пойму.

***

Я задрал голову и посмотрел на небо: там не было ни облачка. От горизонта до горизонта простирался чистейший небосвод, даже не подернутый вечерней дымкой. Сумерки еще не тронули долину, в которую мы спускались, а лишь коснулись подножия окрестных гор, кутая их пеленою тумана.

Кажется, мечтам не суждено было сбыться, а так хотелось. Хотелось еще раз Его увидеть, подсунуть голову под теплые ласковые руки, услышать тихий неземной голос. От осознания, что мы не встретимся, я взгрустнул. Уголки глаз намокли, и по щеке скользнула слеза. Я шмыгнул носом и покосился на спины идущих впереди меня людей. Апостолы, занятые разговором, не обращали на меня внимания.

Я прикрыл глаза, повторяя про себя услышанные накануне казни слова Господина моего: «Если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю²⁰». Сказал он это Филиппу²¹ и бывшим с ним, но, кажется, они не поняли, о чем Он говорил.

А я понял тогда…

И поэтому зашептал: «Господин, можно мне еще раз увидеть Тебя?.. Ну хоть на полшажка²²…».

Хоть я и осёл, но я особенный: я бы сказал, весьма способный и немножко даже талантливый… Дух тщеславия тут же подхватил меня и приподнял над землей. Мысленно я взлетел выше крон, хотя ногами шел по земле, думая, какой я молодец, гений, талантище, махина с длинными ушами и обвислым хвостом. Встречный ветер пригнал не обрывки, а целую фразу, адресованную мне, хотя Лука говорил её Клеопе.

– И сказал Он: «из сердца человеческого исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство²³», – Лука протянул руку и, взяв у Клеопы опахало, помахал возле лица.

«Гордость!», – я помотал головой, отгоняя от себя навязчивые мысли. Дух тщеславия лопнул, как мыльный пузырь, и моя хвастливая сущность треснулась о булыжники, которыми была вымощена дорога из Иерусалима в Эммаус. После того как я слетел с небес на землю, пришло осознание собственной ущербности. «Кто я такой? – думал я, тяжело вздыхая. – Тварь в серой шкуре, с заячьими ушами и обвислым хвостом. Хвастливая непарнокопытная скотина, возомнившая себя человеком…»

Протяжный вздох привлек внимание апостолов: они резко остановились, одновременно повернулись и стали меня рассматривать. Пришлось вильнуть в сторону, уходя от столкновения. Я сделал вид, что они мне безразличны, сошел на обочину и пошел вдоль неё, обнюхивая скрюченные от засухи листья подорожников.

И тут я увидел Того, Кого люди еще не видели или делали вид, что не видят. На валуне сидел человек в белом хитоне. Он улыбался, источая свет и невероятную благодать, настоянную на радости и любви.

«Хозяин! – я подпрыгнул и кинулся к нему. Будь я скакуном, про меня бы сказали: «Он летел по полю быстрее ветра, приминая грудью буйные травы», – но я был ослом и единственное, что я мог – взбрыкнуть от радости задними ногами, подкинув отяжелевший зад, и затрусить к сидящему на камне человеку. – Ты жив!», – кричал я, оглашая окрестности свои однообразным иаканьем. Душа – а она, кстати, у нас тоже есть, пусть и не такая, как у людей – наполнилась радостью и умилением. Морда расплылась в улыбке, показав миру два ряда великолепных желтых зубов.

Господин протянул руку – и я уткнулся носом в его теплую ладонь. Она пахла пресным хлебом, горькими травами и… овсом. От неожиданности я дернул головой. На ладони на самом деле лежала горсть крупного ядреного овса. Откуда? Еще мгновение назад там ничего не было…

– Ешь. Ты устал и проголодался, а мне надо поговорить с двумя мужами, несмышлеными и медлительными сердцем, которые, в отличие от тебя, меня не узнали и будут рассказывать мне мою же историю²⁴, – Он встал и, отряхнув ладони, ссыпал на землю целую мину²⁵ овса, чем вызвал у меня неописуемую радость.

Поджидая, пока подойдут апостолы, я ворочал челюстями, не спуская глаз со своего Господина. Доедал и думал: воистину пути Его неисповедимы. Кто же знал, что мы встретимся на дороге в Эммаус? Лично я не знал, а Он – знал и ждал. И в Иерусалиме – это Он, подталкивая меня в спину, буквально выгнал из города, в котором из меня хотели сделать чучело, чтобы выставить на всеобщее обозрение с табличкой на шее «Конь Царя Иудейского».

Часть 1. От дня первого до дня шестого

…ибо закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа.

Евангелие от Иоанна 1:17

Восьмое нисана. День первый (воскресенье)

Глава 1. Все проблемы – от ума

Многие из Иудеев узнали, что Он там, и пришли не только для Иисуса, но чтобы видеть и Лазаря, которого Он воскресил из мертвых.

Евангелие от Иоанна, 12:9

Вифания²⁶ – деревня моего детства, мой дом, моя колыбель. Я не помню, как родился и вообще как явился в мир, помню лишь яркий свет, качающуюся перед глазами землю и трясущиеся ноги, на которых я еле стоял. Помню чье-то тепло, чей-то живот или бок: наверное, это была моя мама. Помню шершавый язык, вылизывающий мою спину, первые робкие шаги – и всё ту же качающуюся землю, которая постепенно стала обретать черты: мощеный двор, ясли из цельного камня, колода с мутной водой, сноп сена и мелкий моросящий дождь, стучащий по крыше загона. Это всё, что я помню о своем рождении. Да еще роскошная финиковая пальма, росшая во дворе.

С тех пор прошло два года.

Я возмужал, окреп, и моя шерсть стала дымчатого цвета. На меня еще ни разу не надевали ярмо, так что к работе я был не приучен. Я не таскал за собой плуг, не катал арбу и не возил мешки с мельницы, но я чувствовал в себе силу и знал, что свободно могу перевезти взрослого мужчину и еще две полных амфоры²⁷. То ли хозяин двора, где жили мы с матерью, что-то задумал, то ли его жена, но меня берегли, и единственным моим развлечением было гонять воробьев по двору и слушать мудрецов, иногда заходящих к нам во двор, чтобы отдохнуть в тени дерева.

Я был полноправным гражданином Иудеи – вместе с людьми соблюдал праздники и посты: не работал в субботу и не ел нечистой пищи. Я знал свои права и мог за себя постоять: лягнуть, толкнуть и даже укусить, как и все твари, которых создал Господь. Единственное, что я не делал – не говорил в том виде, как это делают люди, но зато всё понимал – как люди, которых тоже создал Господь!

Раз в неделю, в первый день наступившей седмицы²⁸, сразу после восхода солнца я выходил со двора, доходил до пограничного столба, у которого начиналась Вифания, встречал рябого коэна²⁹ и его спутников и провожал их до пограничного столба, за которым селение кончалось. За свой недостаток³⁰ священник был лишен права участвовать в храмовом служении и по жребию был назначен старшиной Палаты масла, а потому в силу своих должностных инструкций обязан был регулярно пополнять запасы масла для светильников, которые никогда не должны потухнуть.

Утром храмовники шли на маслобойню, стоящую у подножия Масличной горы³¹, неся пустые кувшины, а в полдень возвращались обратно с кувшинами, наполненными до самых краев пахучим оливковым маслом. Они всегда останавливались у нас. Садились на скамью в тени пальмы и, пережидая полуденный зной, попивали вино, закусывая фруктами и лепешками. Коэн пересчитывал деньги; левит³², желавший стать законником, вслух читал книгу, а юноши забавлялись тем, что откровенно заигрывали с молоденькими девушками, приходящими к колодцу.

Что делал я?

Слушал.

Прошлый раз левит читал про Адама. Читал – и всё время спрашивал у священника: «А знаешь почему?», чем сбивал того со счета.

– А знаешь, почему Бог создал первого человека единым? – спрашивал левит, задумчиво прикрывая глаза.

– Знаю! – бурчал коэн.

Но левит не слушал его и продолжал:

– Чтобы показать, что губящий одну душу израильскую считается как бы погубившим целый мир, а сберегший одну душу из Израиля считается как бы сберегшим этот мир³³.

– Да знаю я, знаю, – кипятился коэн, отчего в его мозгу цифрам уже не было места и приходилось начинать заново.

– А знаешь, почему Бог создал Адама единым? – не унимался левит и, не дожидаясь ответа, говорил: – Дабы один не говорил другому: «Мой предок выше твоего предка». А знаешь, почему Бог создал Адама единым? Чтобы праведники не говорили: «Мы сыновья праведника», – а грешники не говорили: «Мы сыновья грешников». А знаешь, почему Бог создал Адама единым? Чтобы каждый мог сказать: «Ради меня создан мир». А знаешь, почему…

Рябой аж затрясся, зажмурив глаза.

– Бог создал Адама единым, – смуглый, курчавый гадоль³⁴ лет пятнадцати опередил левита и улыбнулся, показав миру свои белоснежные зубы.

– Ты не угадал… и с тебя пол-обола³⁵, – левит не был бы евреем, если бы не нашел, чем парировать прыть юнца. – Я хотел сказать: «Создал его последним!». Так что плати.

– Мы ни о чем не договаривались.

– Тогда динарий³⁶ за то, что прервал меня, когда я объяснял Святое Писание.

– И мне, – потомок Аарона оторвался от подсчета монет, сгреб их в ладонь и стал рассовывать по кармашкам.

– А вам-то за что?

– Ты сбил меня со счета, и Храм³⁷ понес убытки, – впервые священник радостно ощерился и посмотрел на левита. – Так почему Он создал его последним?

– А чтобы, если возгордится, сказать ему: «И моль была до тебя».

– Понял, неуч? – коэн и левит хохотнули, поглядывая на поникшего ученика, который, между прочим, приходился племянником хозяйке двора, в котором они останавливались.

***

Вот и сегодня, в девятый день месяца нисана, за шесть дней до праздника Пасхи, я стоял во дворе и наблюдал, как к деревне, пыля и изнывая от жары, приближались служители храма. Четыре человека шли вдоль восточного склона Масличной горы: два талмида³⁸ с глиняными кувшинами на плечах, левит с ящиком для книг и коэн, не обремененный ничем, за исключением четок и высокой головной повязки молочного цвета, напоминающей по форме скрученный стог сена.

В отличие от учеников, одетых в короткие шерстяные туники, служители были в длинных белых льняных рубахах до пят, а коэн еще имел и красный плащ, перекинутый через плечо. Вокруг талии священника был намотан цветной платок, под который он прятал кожаный пояс со множеством карманчиков для мелкой монеты, взятой из храмового ящика, что стоял там для пожертвований.

Земля уже прогрелась после холодной весны, так что талмиды топали босиком, а вот на рябом и его товарище были сандалии, причем у коэна с кожаной, а у левита с деревянной подошвой. Все они были иудеи, но это не давало им равноправия. Священник шел впереди, левит – чуть приотстав от него, а далее, но не менее чем в десяти локтях от них, тащились талмиды, сгорбившись под тяжестью кувшинов весом в пол-амфоры каждый.

Храмовники возвращались с маслобойни. Сегодня они ходили туда с инспекцией и распоряжениями насчет оливкового масла, которым в дни праздника предстояло освещать Иерусалимский храм, а заодно прикупить масла на текущую седмицу. Несмотря на то что пресс принадлежал храму, за масло приходилось платить. Я знал об этом, как и то, что рябой всегда выторговывал себе скидку. Масло обходилось ему по цене самого дешевого галилейского вина, пол-обола за литр, а продавал он его в храме по полтора обола. Учитывая, что в каждый кувшин вмещалось больше ведра, можно посчитать, сколько он и его покровитель – тесть первосвященника – имели с одной такой ходки; при этом надо учесть, что овца на базаре стоила шесть оболов.

Спросите, откуда я всё это знаю?

Скажу про себя, не таясь: немного ученый, в меру воспитанный, самодовольный, алчный, похотливый, грубый, вороватый, нетерпеливый, завистливый, задиристый, драчливый, упрямый, а самое главное – с хорошим слухом. Одним словом – ушастый сельский интеллигент, живущий в деревенской глуши – в часе неспешной ходьбы от Иерусалима.

Я не слышал начало их разговора, но по сосредоточенному лицу коэна и возбуждению левита понял, что первый пытается сосчитать выручку, а второй что-то декламирует ему из Писания.

– Кто привел других к добрым делам, тому свыше не дают возможности совершить грех, дабы он не спустился в преисподнюю в то время, как его последователи унаследуют век будущий, как сказано: «…ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидать тление». А кто вводит других в грех, тому не дают возможности раскаяться, дабы последователи его не спускались в преисподнюю, в то время как он сам унаследует будущий век, как сказано: «Человек, виновный в пролитии человеческой крови, будет бегать до могилы³⁹».

– Как это? – машинально спросил коэн, сосредоточенно складывая цифры у себя в голове.

– Совершившему доброе не дадут совершить злое. А совершившему злое не дадут раскаяться.

– Благословен Господь! – коэн прикрыл глаза, не отрываясь от умственного счета.

– Благословен Он! – застонали талмиды, изнемогая под тяжестью кувшинов.

С этими словами все четверо вошли к нам во двор. Юноши поставили кувшины возле дома и побежали за угол.

– Эй, хозяин, неси вино! – крикнул рябой, садясь за стол и приглашая левита присоединиться.

Из дома выскочил человек и метнулся к винному погребу.

– Ну и жара, – коэн приподнял головной убор и краем платка вытер струящийся по лбу пот.

– И это только начало, – левит посмотрел на безоблачное небо и перевел взгляд на талмидов. – Мочиться у чужой стены можно не иначе как отступив на три ладони, если стена кирпичная, и на ладонь, если она каменная, если же она высечена в скале, то дозволено не отступать⁴⁰, – он любил сыпать цитатами из книг, особенно если это касалось поучения других.

– Я отступил, – один из юнцов шагнул чуть назад, забрызгав себе ноги.

– Стена каменная, – второй опустил край рубахи и подошел к столу.

– Кирпичная, – левит не любил, когда с ним спорят.

– Разве кирпич не камень, а дерево не растение? – это был племянник хозяйки – тот самый, что прошлый раз влетел на два динария. Не знаю, выплатил ли он долг или нет, но, похоже, наука не пошла ему впрок.

– Ты смотри, какой умный, – левит покачал головой и повернулся к коэну. – Кто он и где ты нашел его, друг Суммас?

– Это Иов, сын Иосифа плотника, чей дом у Рыбных ворот⁴¹. А его тетка – жена горшечника, в чьем дворе мы с тобой сидим, – коэн принял запотевший кувшин из рук хозяина и взмахом руки отослал того прочь. Прежде чем удалиться, хозяин сбегал на кухню, принес четыре кружки, поднос с сушеным инжиром и лепешками, после чего сложил руки на груди, поклонился и, пятясь задом, скрылся в доме. – Отец просил пристроить его в учение, вот я и взял его к себе. Счет знает, писать умеет, что еще надо?

– Надо Тору⁴² почитать, завещанную Моисеем сынам Израиля.

– Читаю, почитаю, посты соблюдаю, – Иов сел рядом с левитом и подвинул к нему свою кружку. От такой наглости левита перекосило, и он решил проучить мальчишку.

– Твой отец – тот человек, который починил колесницу римского амара⁴³?

– Да! – гадоль радостно кивнул, гордясь, что его отца все знают.

– Тот, который достоин побития камнями за то, что услужил язычнику? – левит был в своем амплуа: твердый и неумолимый к недругам Торы и хитроватый во всём, что касалось лично его.

– Нет, тот, который отвел беду от иудеев, строивших дорогу из Вефиля⁴⁴ в Иерусалим, – юноша, об отце которого шла речь, прожег левита взглядом.

– Благословен Господь, избавитель Израиля! – левит отвел глаза, воздев руки к небу.

– Благословен Создающий плод лозы⁴⁵! – подхватил коэн и влил в себя полную кружку вина. Одобрительно крякнул, после чего провел ладонью сверху вниз, поглаживая клиновидную бороду.

– Благословен Он! – зашептал второй талмид, косясь на своего товарища, который молчал, закусив губы.

А Иов ничего, крепкий орешек. Он начинал мне нравиться. Я видел, как от прихлынувшей крови зарделись его щеки – гадоль сжал кулаки, готовый принять брошенный ему вызов. То, что он помочился на угол дома – так с кем не бывает: и кот наш блудливый так делает, и пес хозяйский, а мы с волом так вообще во дворе дуем.