Kitobni o'qish: «Русалка гриль»

Стыд смертельный

Света Кувшинникова пукнула. В обществе. Непроизвольно, конечно, и совсем неожиданно для себя. Не пучило живот, не урчало в утробе, не было никаких намёков. И вдруг – на тебе! Коротко, но чрезвычайно звучно. И оркестр как назло только закончил «Дай пять» и ещё не начал следующую вещь – Света так и не узнала, какую именно. И как назло рядом стояли нужные инвесторы, и тональность разговора была та самая, – могло срастись. И как назло подошёл тот рыжий атлет-очкарик, с которым Света перемолвилась парой слов в начале, а он ответил вполне благосклонно и с юмором, и глаза блеснули тем самым образом, – могло срастись. И как назло Света была в образе «диплом МВА», которому пук был совсем никак не к лицу. Выбрала бы «ироничную матрону» или «пост-хиппи с рентой», ещё куда бы ни шло.

Света Кувшинникова бросила «извините», стремительно вышла в холл, соскользнула по лестнице к туалетам и заперлась в кабинке. Она думала. И страдала. Страдания мешали мыслительному процессу, и Света привычными движениями души запрещала себе страдать, стараясь думать хладнокровно и непредвзято. Но не получалось. Было стыдно. И сознание того, что повод такой ничтожный, никак не преуменьшало степень и интенсивность переживаемого Светой стыда.

Света Кувшинникова, отключив зрение и слух, улизнула из особняка, где проходило мероприятие, добралась до автомобиля, села и поехала, куда глаза глядят. Зазвонил мобильник. И с каждым повтором короткого ретро-звонка почему-то стыд в Светиной душе нарастал, пока не захлестнул с головой. Света поняла, что несётся по заполненным транспортом вечерним улицам, не разбирая знаков, почти не видя ничего от липкого пота, стекающего на глаза. Она ещё раз попыталась думать хладнокровно и непредвзято. И придумала: надо припарковаться, так нельзя. Крутанула руль, врезалась в рекламную стойку и перестала думать, стыдиться и потеть одновременно.

* * *

Зинаида Львовна месяц назад резала овощи на салат в общей кухне. А жилец Володя сидел за своим столиком и чистил рыбу. Они молчали. Володя вообще был неразговорчив, даже замкнут. Ни Зинаида Львовна, ни её муж даже не знали, где работает их сосед, сколько ему лет, был ли он женат, словом – ничего. До этого Зинаида Львовна, её муж и двое детей жили в настоящей коммуналке на четыре семьи. Жили дружно, с соседями не только не ссорились, но даже напротив – помогали друг дружке, чем могли. А с пожилой парой Ивановских так вообще практически сроднились, и очень переживали, когда те съехали. Вскоре, впрочем, съехали и сами, получив ордер в квартиру с подселением – этакую «почти коммуналку». Две комнаты из трёх заняла Зинаида Львовна с семьёй, а в третьей жил холостой Володя – неясного возраста и непонятных занятий. Блёклый, потёртый, молчаливый. То ли застенчивый, то ли задумчивый. Муж Зинаиды Львовны пытался наладить контакт с новым соседом, приглашал «посидеть», но как-то не сложилось. Зинаида и сама предлагала Володе не стесняться, заходить, если захочет посмотреть телевизор – своего у Володи не было. Но тот телевидением не интересовался. И радио не слушал. И даже выключал, когда заходил на общую кухню. Зинаида Львовна и её муж, конечно, время от времени обсуждали странности соседа и сетовали на то, что им не очень повезло с Володей. Хотя он и безвредный, и не шумный, а все ж какой-то неуютный, что ли. Обсуждали и при детях. Как оказалось, зря.

Зинаида Львовна чистила и резала овощи, Володя возился с рыбой, а по длинному (особенно для четырёхлетнего ребёнка) коридору из своей комнаты на кухню шёл младший сын Зинаиды Львовны – Глебка. Он шёл мимо комнаты Володи, заглянул в приоткрытую дверь (такое случалось на его памяти впервые), ничего особенного там не увидел, но пробормотал: «Чего-то дверь открыта…».

Ну, не совсем пробормотал. Довольно громко сказал. Звонким ребячьим голосом. Зинаида Львовна напряглась, коротко зыркнула на Володю и строго окликнула сына, – чем, мол, он там занимается? Глебка, теперь уже в полную громкость, чтоб мама на далёкой кухне услышала, ответил: «У Володи дверь почему-то открыта!» Мама прикрикнула, чтоб сын немедленно отошел от чужой двери. Глебка послушно отошел и двинулся дальше, к кухне, по пути изображая таракана, ползущего то по стене, то по полу. На ходу таракан, обращаясь к невидимой маме, сетовал:

– Даже в гости никогда не позвал! – имея в виду нелюдимого Володю. – Какой-то не такой, да, мам? Вот на старой квартире у нас были хорошие соседи. А этот не хороший. Папа говорит, что он нелюдь. Точно, нелюдь! Нелюдь – нелюдь и есть… мам, а кто такой нелюдь? Который нелит, что ли? А как это – нелить?..

Пулей выскочила покрасневшая Зинаида Львовна с кухни, забыв положить овощной нож. Не сбавляя скорости, столкнулась с сыном, сгребла его в охапку и влетела вместе с ним в свою комнату, с шумом захлопнув за собой дверь. В комнате она поставила ошалевшего Глебку на пол и, размахивая ножом, зашипела:

– Ты шшшто делаешшь?! Ты шшто говоришь?! Ты зачем меня позоришшшь?!!

Это случилось месяц назад. Неделю Зинаида Львовна старалась не выходить на кухню, не встречаться с Володей в коридоре. С Володиной-то нелюдимостью ей это вполне удавалось. Но кто расскажет, как настрадалась она, какой жгучий стыд испытывала. С мужем они решили никогда, никогда-никогда не обсуждать взрослые свои дела в присутствии детей.

А потом Володя повесился. И его похоронили. Были многочисленные друзья, куча родственников. А ещё через две недели в комнату въехал другой жилец – Ираклий Степанович, пожилой грузинский еврей, которого муж Зинаиды Львовны даже немного знал по работе. Так что, когда он пригласил нового соседа «посидеть», тот с удовольствием согласился.

* * *

Зуйков бил хозяйку дужкой от кровати, она хрипела и, защищаясь, схватила Зуйкова за пах. Тот взвыл и крикнул Федченко: «Чего стоишь? Отцепи эту б…!»

Федченко почему-то не захотел помочь Зуйкову, а вместо этого он повёл себя так, как повёл бы себя сам Зуйков в аналогичной ситуации – коротко всхохотнул, матюгнулся и продолжил бросать в мешок какие-то цепочки из ящика трюмо, потом всякое барахло со стола. Потом он вышел из спальни в «зал» и огляделся. Хозяйка в спальне в это время замолчала, а Зуйков смачно и довольно выругался. Судя по звуку, он бросил на пол дужку от кровати и тоже вышел в гостиную.

Федченко стоял посреди большой комнаты с мешком в руке и несвойственной ему задумчивой миной на лице. Что-то с ним было не так. Зуйков это понял сразу и сразу же пожалел, что бросил кроватную дужку в спальне. Федченко поглядел на Зуйкова с болью в глазах, затем перевёл взгляд на дверной проем в спальню. Федченко не знал, что с ним. Может быть, ему вдруг стало стыдно за то, что он не помог товарищу. Вот для Зуйкова это было нормально, а он, Федченко, вообще-то должен был помочь, когда Зуйков звал его. А он не помог. И даже не совсем понимает, почему. И от этого Федченко было вдвойне странней и непонятней.

Не в силах переносить этот непомерный и непонятный стыд, Федченко одним коротким и точным движением всадил финку в сердце Зуйкову.

* * *

Мальчишки прыгали с сарая. Вообще-то это был не сарай. Сооружение называлось летняя кухня. Внутри была огромная кирпичная печь, вокруг по стенам – полки, шкафчики, все пыльное, старое. Летней кухней не пользовались даже летом, готовили в доме на электроплите. Ненужная в хозяйстве постройка была отдана практически безраздельно братьям Ивану и Глебу. Глебка стоял вместе со всеми на крыше летней кухни, но не прыгал. По странному совпадению это был тот самый Глебка, который раньше жил в коммунальной квартире, а затем в квартире с подселением. А вот теперь его родители получили целый дом, правда, без удобств. Но для мальчишек (а Глебке теперь было восемь, его брату – десять) главное не теплый туалет, а пространство. Пространства в доме было с избытком. Дом, в отличие от квартиры, тем более с подселением, не заканчивался дверьми. За дверью начинался сад, огород, разные постройки – и всё это было тоже их пространством, где можно было гулять, играть, не спрашивая разрешения. Соседские пацаны приходили к Ване и Глебу играть в их безграничном саду в прятки, в индейцев или войну. Тогда летняя кухня была штабом или фортом. А иногда она была просто сараем, с которого, например, очень весело прыгать в сугроб. Но Глебу, в отличие от остальных, было не весело. Он боялся. Несколько раз он подходил к самому краю, смотрел вниз на такой близкий, но такой страшно далёкий сугроб, и отступал назад. Он силился и никак не мог понять, почему всем весело, а ему одному страшно. Ведь и на самом деле не высоко. Все уже по нескольку раз с гиканьем и уханьем прыгнули – кто с нарочитой неподвижностью рухнул «солдатиком», кто, с силой оттолкнувшись, скакнул вверх, ещё увеличив дистанцию падения. И все хохотали, делились впечатлениями: «Ты видел, как я!» И только Глебка стоял на крыше летней кухни и никак не мог решиться. Он даже спустился и поглядел на сарай и сугроб снизу, чтоб оценить высоту максимально объективно – было совсем не высоко и не страшно. Снова забрался на крышу, уже с твёрдым намерением вот сейчас-то точно прыгнуть, смело подошел к самому краю, уже напружинил ступни для прыжка, глотнул морозного воздуха и отпрянул. Будто отдёрнутый за хлястик клетчатого пальто кем-то невидимым. Или чем-то. Ужасом, неподвластным ему страхом. Хорошо хоть мальчишки не насмехались и не издевались, не обзывали трусом. Наоборот, подбадривали – всё-таки Глебка был самым младшим в компании. Но сам-то он понял со всей очевидностью, что он – трус. Трус! Он отошёл подальше от края крыши, уже твёрдо зная, что не прыгнет НИКОГДА. Для этого он слишком труслив. И так пойдёт он по жизни – на кривых и дрожащих ножках труса. Чёрное отчаянье и стыд захлестнули Глебку. Он вдруг понял, что от этого несостоявшегося прыжка вся жизнь его теперь будет сплошной мукой стыда. Глебка заплакал и отошел к противоположному краю летней кухни, почти примыкавшему к забору. Снег тут, между стеной сарая и забором, намело гораздо выше, сугроб почти доставал до чёрных досок крыши. И Глебка, сквозь оглушающий и ослепляющий его стыд, вдруг понял, что может прыгнуть здесь. Ведь какая разница! Главное, что он прыгнет. А с какой стороны – уже не так важно. Да и потом, после этого первого прыжка он наверняка сможет прыгнуть и с той, другой стороны, где хохочут и визжат мальчишки. Он подступил к краешку. Страх упругой волной давил ему в грудь, не пуская к кромке. Но стыд подталкивал сзади, и он оказался сильней. Глебка молча, без ухарских воплей, сосредоточенно оттолкнулся и прыгнул вниз, уйдя с головой в сугроб. Мальчишки подумали, что малой испугался и убежал домой, и ещё долго резвились на крыше. А потом решили играть в индейцев, несмотря на шубы и ватные пальто. А потом ещё строили снежную башню. А потом расходились по домам, и мама позвала Ивана с Глебом ужинать. А потом долго искали Глеба, и нашли только поздно ночью. Именно, что поздно.

* * *

Анатолий Иванович впервые вышел гулять без костыля. За два с лишним месяца это устройство страшно надоело ему и, несмотря на всеобщее сочувствие, Анатолий Иванович ощущал себя скверно. Ему казалось, что костыль добавил возраста, что с этой глупой палкой под мышкой он стал на десяток лет старше, и сочувствие вызывает не столько травма, сколько его мнимая старость. А ведь он еще ого-го! И вот костыль оставлен дома (Анатолий Иванович даже хотел его выбросить, но все же пока не стал), и на прогулку вышел совсем даже не старый, и полностью здоровый, приятной наружности человек. Анатолий Иванович старался идти, не хромая. Это получалось, если шагать не спеша, как бы даже вальяжно, руки за спину, подбородок вверх. Моцион. Не хватало трости. Впрочем, нет – трость это почти костыль, ну ее. Анатолий Иванович вышел со двора и направился в сторону бульвара. Тут была хитрость. Как ни бодрился Анатолий Иванович, а нога всё ж не зажила окончательно. Но на бульваре имелись бесчисленные скамейки, и можно было присесть, как бы не от усталости, а просто, в жанре моциона. Присесть с газеткой (он и газетку прихватил, хитрец), потом опять прогуляться. Анатолий Иванович живо представил себя, сидящего у входа в парк, и картинка ему понравилась. Но нога давала о себе знать, и Анатолий Иванович с горечью понял, что до парка не дойдёт. Можно, конечно, было присесть и здесь, скамеек хватает, но на воображаемой картинке Анатолий Иванович сидел с газеткой именно у входа в парк. Впрочем, решение есть! И вполне себе достойное. Доехать пару остановок на трамвае! И Анатолий Иванович, круто изменив траекторию, направился к остановке. Трамвай не заставил себя долго ждать. И вот тут Анатолий Иванович столкнулся с проблемой, о которой как-то не подумал – ему предстояло подняться на довольно высокую подножку. Со здоровой ногой, до травмы, это никакой сложности не представляло, но теперь оказалось крайне непросто. Анатолий Иванович с силой ухватился за поручень и подтянул тело резким усилием на первую ступеньку. Благодаря сильной инерции, он быстро перешагнул выздоравливающей, но не выздоровевшей ногой на вторую ступеньку. Там чуть замешкался, но смог все же довольно быстро подняться и на последнюю. Травма, разумеется, тут же дала о себе знать. Жуткой острой болью. И Анатолий Иванович пожалел, что затеял этот моцион, замешанный на гордыне. Он доковылял до единственного свободного сиденья и с трудом опустился, сохраняя, впрочем, на лице выражение беззаботности. Все-таки гордыня имела место. Тут в вагон поднялась, вставая на каждую ступеньку поочерёдно обеими ногами и долго топчась на месте, старушка. Поднялась, оглядела вагон и направилась прямиком к Анатолию Ивановичу. «Ну почему сразу ко мне? Что я, самый молодой, что ли? – подумал Анатолий Иванович. – Хотя уж точно не старый. Подошла ко мне, значит, выгляжу вполне в форме». Он удовлетворённо улыбнулся, но тут же понял, что встать и уступить старушке место просто не сможет. Не в силах. Боль в ноге была такой острой, что Анатолий Иванович даже вспотел. Но старушка встала рядом с ним и молча, требовательно смотрела. Анатолий Иванович заметил, что другие пассажиры начинают тоже смотреть на него, и в их взглядах явно читается: «Ну и тип, расселся без стыда и совести, бабушке место не уступит!» Он уже даже сделал было движение, чтобы встать, но, перенеся вес тела на ногу, получил такую порцию боли, что едва сдержался от вскрика. «Нет, не смогу, очень болит, – подумал Анатолий Иванович. – Да и, в конце концов, почему именно я?! Что, в вагоне никто не может уступить места? Есть тут и помоложе, и поздоровее меня! И, в конце концов, мне через одну выходить, вот тогда и сядет спокойно…» Но, подняв глаза, он встретился взглядом со старушкой. Та покачала головой, презрительно скривив губы. Такого стыда Анатолий Иванович не испытывал давно. А может, и вовсе никогда не испытывал. Он старался жить по совести и поступать согласно неписаным правилам общежития – никому не мешать, помогать по мере сил, уважать старость, пропускать дам вперёд и так далее. И вот вдруг он, Анатолий Иванович, попал в такую глупейшую ситуацию – сидит, как наглый подросток, под убийственным взглядом стоящей старушки. И рад бы подняться, да не может. Ну не пускаться же в объяснения, в самом деле! Извините, мол, нога после операции не зажила окончательно, трудно стоять, через остановку выйду. Боже, до чего стыдно! Трудно понять даже, от чего больней – от раны или от стыда. Ужасно стыдно, просто невыносимо. Анатолий Иванович, не в силах более терпеть создавшуюся ситуацию, превозмогая боль физическую, вскочил сначала, сгоряча, на обе ноги, потом приподнял больную, схватившись за поручень. Затем зачем-то поднял и вторую, на короткое время завис так – рука на поручне, ноги над полом трамвая, а потом, оттолкнувшись от поручня, разжал кисть и легко поднялся. Беспрепятственно он преодолел крышу вагона, проскользнул мимо искрящего токоприёмника и полетел ввысь, оставляя внизу боль и жгучий, смертельный стыд…

Русалка гриль

Дорога петляла. Видимо, речка тоже петляла. Так что мы переезжали через неё раза три, не меньше. И, когда в очередной раз впереди показался мост с указателем «р. Ум», я быстро достал из рюкзака руку, завёрнутую в газету, и, едва машина оказалась на мосту, выбросил свёрток за окно. Газета на лету распахнулась и спланировала в траву ближе к берегу. А рука русалки, похоже, упала прямо в воду. Домой.

* * *

Костик говорит: «А чо там уметь-то? Наливай да пей!» – и ржёт.

Ну, я Костика знаю. Не так уж они там и налегают на это дело. Костик рыбалку любит. А смешивать два удовольствия не любит. Сам же говорит: «Это как колбаса с пирожным». Так что насчет «наливай» – это больше фигура речи.

Поехать, что ли, правда? Ленка с остолопами вернётся аж через пять дней, а я уже от вида, запаха и тишины пустой квартиры скоро взвою. По-дурацки получилось с этим отпуском. Сначала думали махнуть все вчетвером, посчитали – вроде наскребём. Тут Хандорин со своим авралом.

«Конечно, – говорит, – ты в полном праве. Полагается отпуск, так полагается. Езжай. Только…»

Я и остался, конечно. А что делать? Встать в позу? Остался, своих отправил, ласты на антресоли обратно закинул, тут и аврал кончился. Так же внезапно, как и начался. Партнёры договор расторгли… или что-то в таком роде. Хандорин меня встречает в коридоре: «А ты чего в отпуск не поехал? Я ж тебя отпустил!..» Ну не гад, а?!

Я – в турфирму. Может, как-то можно присоединиться к своим, хотя бы на неделю? Нет, говорят, туда билеты есть, а обратно – нет. Как так – непонятно. Что, туда улетели сто человек, а назад сто пятьдесят? Египтяне, что ли, к нам подались?.. В общем, не срослось.

Кукую две с лишним недели холостяком. Разобрал коробки и шмотки в кладовке и на антресолях (на ласты поглядел – вздохнул тяжко…), велосипед помыл, тормоза подтянул, шины накачал. Даже покатался однажды часика полтора. Но одному – какой интерес? С остолопами куда веселее! То наперегонки, то слалом-гигант устроим, да и вообще – спросят, я отвечу, потом я чего-нибудь спрошу. Или едем, орём в три глотки «Пара-пара-парадуимся на своём веку». Так что, приковал велик к мусоропроводу, который уж лет шесть как заварен, а велик посмотрел на меня с укоризной, – мол, за что, хозяин? Говорю, – мол, потерпи, это на неделю, не больше.

С велосипедом разговариваю? Да. За 16 дней я с телевизором-то устал говорить – его ведь не переорёшь. Другое дело с кастрюлей побеседовать, пока макарошки варятся, или с утюгом. А велик уж совсем почти отвечает, живая ведь тварь.

Не помню, я Костику позвонил, или он мне. Он ведь знает, что я не рыбак. Но, опять же, знает, что мои в Египте. Вот и позвал, благодетель. «Не умеешь – и не умей, – говорит. – Считай, что я тебя на пикник позвал. С удочками». Я аж воспарил, мне этого только и не хватало. В буквальном смысле. На природу, босиком по траве, еда с костра, мужские забавы. Ну, в смысле, подростковые такие, но в исполнении взрослых дядек, потому и выглядящих как дебилы. Это ж сказка! На пару дней заделаться дебилом, да еще у водоёма! Тем более, почти всю компанию знаю. С Хуаном, как и с Костиком, вместе учились. С Аркадием когда-то вместе работали. Евгений Николаевич… или Петрович… – не помню точно – это какой-то родственник Хуана, я его пару раз видел. И еще незнакомый мне Хряп.

– Да знаешь ты его! – орет Костик. – Хряпов его фамилия. Ну?

– Не знаю я никакого Хряпа. Да не в этом дело. В машине-то места есть?

– Для тебя, братан? Ну!

– А вы с ночёвкой или как?

– Не, с ночевой не получится. Рано утром выезжаем, поздно ночью приезжаем.

Еду! Проверил аккумулятор в старенькой мыльнице. Новый Никон Ленка в Египет, естественно, увезла. Лосьон от комаров, бандану, нож свой швейцарский (это уже второй, первый у меня на таможне в том же Египте отобрали – забыл из ручной клади выложить, блин)… что ещё? Вот он, неопытный рыбак! У бывалого сборы уже на автомате происходят, – точно знает, что брать, чего не надо.

В полчетвертого проснулся, за минуту до того, как будильник в телефоне начал изображать звуки природы – электронные птахи засвиристели, но я уже был на ногах. На всё десять минут, Костик грозился без четверти четыре заехать.

Лифт не работает. Типа, выходной, люди дома должны сидеть? Ладно, вниз – не вверх. Вышел из подъезда. Вот это мне нравится! Тишина вот эта особенная, синющие тени, воздух какой-то неуверенный, и главное – ни души! Я часто Ленке говорю (и шучу при этом только наполовину, а то и на 30 %), что нашему городку цены бы не было, если б из него всех жителей выселить. Только представь: чистота, никто ни соринки не уронит, тишина опять же, никакого тебе шансона, никакой попсы, никакого тынц-тынц электронного. Гуляй, не хочу!

Хорошо, но где Костик? Уже без пяти. Перестраховался, что ли? Думал, я просплю? Я не проспал, Костя! Я как тот мальчик из «Честного слова» – на своём посту. «Ока» подкатила почти беззвучно, вписавшись в утреннюю тишину как нельзя лучше. Туша Костика вывалилась из двери, крохотная машинка аж приподнялась на рессорах облегчённо.

– Давай грузиться! – заорал было Костик, но я шикнул и рукой махнул в сторону окон. – Давай грузиться, – уже полушёпотом повторил Костик. – О, а где рюкзак, гражданин рыбак?

– Это всё, – показал я на пластиковый пакет.

– Ну ты ваще налегке… а жрать чего будешь?

– Я думал – что наловим, то и съедим.

– Ты наловишь! Ага. Ладно, садись, халявщик.

Бедная «Ока» скрипнула, застонала, осела, – а ведь это только Костик забрался внутрь! Мне аж жалко стало железяку, но полез тоже – куда деваться.

Улицы утренние, звонкие от пустоты, до чего хорошо! Устал я от людей, что ли?.. Разве так может быть? Я ведь и сам человек, и остолопы мои тоже люди какие-никакие. Как так – устал от людей? Не успел я додумать эту мысль (а она мне не в первый раз в голову приходит), как Костик ревёт:

– Эй, не спать! Твоя задача меня держать в тонусе. А то ведь если я тоже засну, совсем некарашо будет! Так что давай, весели меня, развлекай и следи, чтоб я не кемарил.

– Чем тебя веселить?

– А чем хочешь. Пой. Анекдоты рассказывай.

– Знаешь же, я не умею.

– Ничего, давай. Это ж не для смеха, а для дела.

– Нуу… святой Петр приходит к Богу и говорит: «Господи, там к тебе атеисты пришли!» А Бог отмахнулся и говорит: «Передай им, что меня нет».

Костик так заржал, что я вздрогнул от испуга. Вот, оказывается, что нужно для успеха – раннее утро и два не выспавшихся типа в трясущейся машине. На волне признания аудитории я вспомнил еще штук пять анекдотов (причем, по неясной причине три из них были про Бога), и рассказал их с тем же результатом. Не успел Костик отхохотаться по поводу чернокожего Ди Каприо, как нас нагнал чёрный «Ниссан», поравнялся с нами, и в открытое окошко высунулся довольный Хуан.

– Здорово, черти! Вы чего стоите? Поломались, что ли?

– Очень остроумно, – обиделся за свою тачку Костик и вдавил педаль. Мы резко ушли вперёд, но ненадолго. «Ниссан» как будто без труда нагнал нас снова.

– Костян, не нервничай, она у тебя и так вся в мыле, – весело орал Хуан. Рядом с ним виднелся профиль Евгения Николаевича… или Петровича, – не помню. Заднее окно тоже приоткрылось, показался Аркадий:

– Привет, мужики. Вы сильно не гоните, а мы поедем вперёд, займём наше место, а то понаедут какие-нибудь гаврики. Ага?

Костик согласился:

– Давай.

Но обида в его голосе всё-таки осталась. «Ниссан» рванул вперёд, а Костик как будто даже специально приотстал, всем своим видом говоря: ну да, вот такие мы посконные, на отечественном малолитражном автопроме ездим, не то, что капиталисты некоторые. И руль погладил как-то нежно.

Свернули с трассы, попетляли минут пятнадцать, потом и с грунтовой свернули на совсем уж верблюжью какую-то тропу. Ехали вдоль речки.

– Знаешь, как река эта называется?

– Ммм?

– Ум!

– В смысле?

– Так называется – Ум. Мы указатель проехали с полчаса назад. Река Ум.

– То есть мы сейчас едем нормально, по уму.

– Именно! Я первый, кстати, это придумал. А еще с ведром когда пойдешь, это – ума набраться.

– Ага. А искупался и – из ума вышел.

– Точно. Во, это новое. Чур, я этот каламбурчик расскажу мужикам! А ты ещё придумаешь!

Мне, конечно, не понравилось, что Костик безапелляционно присвоил право первенства на мой каламбур, но с другой стороны польстило, с какой уверенностью он предположил, что я еще смогу придумать. Кажется, начинаю карьеру юмориста! Вот он, сладкий наркотик славы – немного лести, и лепи из человека, что угодно.

Из-за высокой травы показался черный бок «Ниссана», Костик лихо развернулся и встал.

– Привет участникам автородео! – тут же среагировал Хуан.

– Не ори, рыбу распугаешь, – проворчал Костик уже вполне добродушно. Природа всё-таки. Располагает.

Тут начались все эти рыбацкие дела, когда все знают, что делать, каждый что-то достаёт, разворачивает, все сосредоточены, приятно возбуждены, один я как олух стою. Чувствую, праздник жизни мимо меня проходит. Аркадий глянул на меня, кажется, всё понял и говорит:

– А ты чего как неприкаянный? Вон, котелок возьми, надо чайку пока поставить.

– Да, сходи, ума наберись! – почти хором сказали Костик с Хуаном, и все по-доброму засмеялись. Я понял, что это их старая и непременная шутка. Во всех компаниях или в семьях есть такая обязательная, можно сказать – ритуальная шутка, которую все знают наизусть (кроме новичков, естественно), и тем не менее все смеются каждый раз, когда кто-нибудь её произносит. А для самого новичка это ещё и инициация – пошутили, посмеялись, считай, принят в банду.

Я, принятый в банду, пошёл к берегу, присел на корточки, окунул котелок, да так и замер. От красоты. Вот бы какой-нибудь Пришвин описал! Помню, в школе на диктантах нам постоянно давали отрывки из Пришвина, и всегда это были описания природы. Тогда они казались скучными, а сейчас вдруг вспомнил и пожалел, что не смогу так описать, чтоб у читателя захватило дух, как захватило его у меня. И ведь, стыдно признаться, как школу закончил, так о Пришвине и не вспоминал, ни одной книги его не прочитал. Даже и названия не знаю ни одного! Культурный человек, почти интеллигенция, ээх… В общем, уголок природы был великолепный: речка Ум здесь изгибалась довольно круто, и противоположный берег казался островом, а наш – берегом озера. Всюду кустарник подходил к самой воде, и только на «нашем» месте вода намыла песок, и получился этакий пляжик. И купаться удобно, и рыбачить. Наверное.

Ну, вот такой из меня Пришвин. «Уголок природы был великолепный». Ужас! Вот такая же история была с Шишкиным. Тоже воспринимался как обязательный к изучению, как часть школьной программы, а не как художник. Ну, мишки в лесу. Ну, сосна посреди поля. То ли дело – бой Пересвета с Челубеем! Часами можно рассматривать, столько там всяких деталей, и как всё выписано: и оружие, и развевающиеся бороды, и блестящие глаза. Ух! Или где казаки пишут письмо.

Или последний день Помпеи. А пейзажи… кому они нужны? Мне казалось в детстве, что они для того только и нужны, чтоб сначала художники учились, овладевали мастерством, тренировались на пейзажах, а потом уж приступали к серьезным работам – батальным, массовым картинам. Только некоторые так и не посерьёзнели, как Шишкин, например, – так всю жизнь и рисовал ёлки-палки.

И вот поехали мы с Ленкой в Киев к дальней родне. Старались меньше сидеть в тесной квартирке, чтоб не надоедать, потому целыми днями совершали экскурсии – по городу, по ботаническому саду, по музеям всевозможным. Благо, в Киеве уж есть, что посмотреть. Но я о Шишкине. Музей русского искусства, – так, по-моему. И там выставлен Шишкин. В полный рост, что называется. Это вам не фантики от конфет «Мишки в лесу». Именно их я первыми и увидел. Вообще-то «Утро в сосновом лесу» – если правильно. Увидел и остолбенел. Ведь вроде с детства не то, что знакомая картинка, а буквально оскомину набившая. И вдруг такое! Особенно этот свет, сквозь хвою пробивающийся! Я аж запах почувствовал. До такой степени всё живое! Но дело даже не в этом. Конечно, реализм поражает, и мастерство. И то, что подойдешь поближе – мазня сплошная, мозаика бессмысленная. Отойдешь – и вот снова лес появляется, деревья ветром слегка колышутся, на траве солнечные пятна горят. Но, говорю, дело даже не в этом. Я вдруг понял, зачем пейзажи, почему Шишкин их писал и писал. Я прямо увидел, как вот он идёт по лесу, поднимается на какую-нибудь горку, и тут перед ним открывается такой вид, что дыхание перехватывает от красоты, от Совершенства. И никого нет рядом, чтоб толкнуть в плечо и сказать: «Смотри!» И чтоб тот, другой, тоже ахнул, да так и замерли бы оба, поражённые увиденным. Ну один он гулял! И что делать? Кого локтем толкнуть? Вот тут-то и проявляется настоящий Художник. Он бежит домой, достаёт краски, и вот это своё «Ахх!» не одному какому-то попутчику передаёт, а всему человечеству. Толкает нас локтем, чтоб мы в восторге замерли и смотрели заворожённо. А мы, дураки, это чудо на конфетных фантиках печатаем, и чудо всякое пропадает. И зачем, спрашивается, – Шишкин старался…

Всё это я к тому, что не дано мне таланта вот так же передать ту красоту, что на речке Ум я увидел. Так уж не буду и стараться. А то только хуже сделаю.

Сколько я так сидел с котелком, погружённым в воду? Но тут сверху появились Аркадий с Костиком:

– Вот он сидит, смотрите, сидит себе на Уме!

Новый каламбур пришёлся кстати, все захохотали. Я понял, что у них тут негласное такое соревнование, какие ещё шутки можно придумать, обыграв название речки. Надо будет тоже что-нибудь сообразить.

Я поднялся наверх, Хуан перехватил у меня котелок и подвесил его на палочке над уже разведённым костром. Они тут время не теряли. Интересно, а они понимают, какая красотища перед ними?

Говорю:

– Слушайте, какое место тут красивое!

Аркадий кивает, Евгений Петрович (или не Петрович?) тихонько говорит:

– Это да.

Костик хлопает меня по плечу:

– А мы в плохие места не ездим, братан!

Хуан хворосту подкладывает и говорит:

– Ты потом ещё вдоль пройди, вон туда, там такой заливчик есть, с деревом…

И Евгений-как-его опять вздыхает:

– Это да…

И мне вдруг так хорошо становится, что не выразить! От того, что вот мужики все такие разные: Аркадий вечный скептик, Костик толстокожий вроде бы, Хуан хамоват, хотя не так прост, как хочет казаться, Евгений этот… без отчества… сколько его знаю – он за всё время едва ли десять фраз сказал. Кстати, еще Хряп какой-то должен был поехать? Видно, сорвалось. Но я отвлёкся, при чём тут этот Хряп? Ни при чём он тут! Я что говорю – вот, мужики такие вроде все без сантиментов, что ли. Реальные такие, на земле. Я расчувствовался, пейзажем залюбовался, а когда они сверху подошли, мне как-то неловко стало. Будто я тут не совсем уместен со своими пейзажными переживаниями. Мужики на рыбалку приехали, делом занимаются, а интеллигенция гнилая ахает и охает. Это с одной стороны так получается, – вроде как они правильные, а я неправильный. А с другой – наоборот. Ведь природа вечна, а мы мураши на ней, ползаем, суетимся, царями природы себя возомнили, а надо остановиться, вспомнить, что мы и кто мы и, позабыв гордыню, природе поразиться и удивиться. И тут получается, что я вроде как правильный, а они, такие вот приземлённые – неправильные. И вдруг выясняется, что нет никакого Я и Они, нет правых и неправых, что все мы похожи и, какие бы ни были разные, а перед лицом Природы и Красоты все едины, и все замираем в почтении, просто иногда смущаемся этого и скрываем за маской грубости, деловитости… глупости! Все мы человеки. И вот от этого мне и стало так хорошо, прямо каким-то светом будто наполнился.