Kitobni o'qish: «Долгая зима»

Shrift:

Повести

Долгая зима

1

Дарья Григорьевна откинула запорный крючок двери и вышла во двор. В холодном светлеющем небе дотлевали последние звёзды. Улицей, негромко переговариваясь, прошли к ферме доярки. Лениво забрехали на них набежавшие соседские собаки. На пустыре за проулком, ведущим к водонапорной башне, прогревая к запуску остывший за длинную декабрьскую ночь дизель, застрекотал тракторный пускач.

Прислушиваясь к привычным звукам пробудившейся, дымящей печными трубами деревни, Дарья Григорьевна дождалась, пока посветлеет, по зимнему, надёжно лёгшему снегу захрустела подшитыми валенками к сараям. Почистила навоз в загородке под навесом, перетрясла подстилочную солому, добавила свежей. Оставшийся в коровьей кормушке корм перекинула через низкий заборчик в маленький под открытым небом закуток для овец, взамен принесла увесистый навильник лугового сена, сверху люцерну бросила.

– Не одобряю, – сказала она корове, выпущенной из тёплого хлева, с ходу зарывшейся в сено до низа кормушки. – Луговое, конечно, мягче и вкуснее люцернового. Только маловато его. Не смогла без хозяина вволю заготовить. Зять накосил немного по речке, да у соседей стожок на топлёное масло выменяла – вот и всё… Так что, Зорька, не обижайся и люцерновым сеном не брезгуй. С него и надо бы тебе свой завтрак начать, а луговое напоследок, на сладкое оставить.

Дарья Григорьевна и прежде разговаривала с животными. Теперь же привычка переросла в необходимость. Оставшись без мужа, она находила в этом тихую отраду и успокоение. Выпустила и овечек. В отличие от коровы они, по природе своей боязливые ко всему, стеснились на выходе, напугали друг дружку и ринулись в закуток, в узких дверях застопорились. Зазевавшийся ягнёнок бросился следом, наткнулся на них, попробовал проскочить в пролом заборчика и застрял.

– Куда, бестолковенький! – вытащила, на руки взяла его Дарья Григорьевна, поцеловала в симпатичную мордашку, чёрными кудряшками поиграла. – Ишь какие кручёные, чисто кудри Васи моего. Не случайно Кудряшом кликали, царствие ему небесное… Беги, чего уж…

Ягнёнок радостно подбежал к матери, заблеявшей, заволновавшейся уже за него, подлез к соскам подкормиться, от удовольствия задёргался весь, хвостиком куцым заиграл. Насосавшись, стал прогуливаться по закутку, прытко скакнул раз-другой, наскочил нечаянно на круторогого барана, ответно боднувшего чувствительно.

– Я тебе! – крикнула Дарья Григорьевна, любовавшаяся развеселившимся ягнёнком. – Зачем маленького обижаешь?

Овцы перестали щипать листики люцерны, уставились на хозяйку. Зорька тоже оглянулась на окрик, продолжая при этом тщательно и аппетитно пережёвывать сено. Даже куры кончили рыться в навозной куче.

– Ишь, хулиган какой! Правильно решила, оказывается, первым тебя под нож пустить. Заслужил!

Дарья Григорьевна готовилась к годовым поминам мужа.

– Водку и колбасу дочка с зятем привезут из города, – рассуждала она. – Остальное есть. Осталось барашка лишь на мясо пустить. Хватит ли?

По её подсчётам получалось, что должно хватить. Но в то же время опасалась она: возможно, на этот раз людей больше придёт, чем на полгода, когда многие на сенокосе были.

– Одним барашком, пожалуй, не обойтись, – решила всё же подстраховаться она. – Овцу ещё яловую придётся резать.

Выкатившееся солнце и полное безветрие обещали погожий день.

– Не буду откладывать. Всего ничего осталось… Кого бы попросить резать?

Обычно с этой просьбой многие обращались к соседу, зятеву племяннику, несмотря на свою молодость, до тонкостей освоившему процесс закалывания, резания и обработки любой живности. Сходила понапрасну – тот, оказывается, в последние дни с утра до позднего вечера пропадает в колхозных мастерских, трактором занимается.

– Дойду до свата, – определилась Дарья Григорьевна. – Кроме него – некому. На работе все.

Она вышла на улицу, встретилась с прихрамывающим сильно, заметно сдавшим к зиме, но для своих восьмидесяти лет довольно ещё бодрым Фролом.

– А я до тебя, Даша, – сказал он, развернул свёрток. – Не прострочишь наволочку? Распоролась вся, понимаешь. А новую не вижу смысла доставать из сундука. Ещё и эта хоть куда… Подшить только малость. Сделаешь?

– Отчего же не сделать. Нехитрое дело, минутное. Пойдёмте.

– Собралась куда?

– К свату.

– А он в район на рейсовом автобусе уехал… В больницу. Глаза поправить хочет.

– Жалко… Овечек надумала вот резать. В самый раз погодка. Ну, да ладно. На завтра оставлю. Не завьюжит, поди.

Они зашли в избу. Дарья Григорьевна придвинула ближе к тёплой, недавно протопленной печке табуретку:

– Садитесь, дядя Фрол. Сейчас я, быстренько…

– Да что мне сидеть-то без толку. Дай-ка, Даша, нож да брусочек наждачный. Справимся, чай, вдвоём с барашком.

– Не тяжело будет ноге?

– Ничего… Что ей сделается?

Пока Дарья Григорьевна возилась со швейной машинкой, Фрол наточил приглянувшийся нож, в валенок сунул:

– Ну, я готов.

Вдвоём вытащили они из потревоженного закутка упирающегося годовалого барана, завалили на чистый снег. Дарья Григорьевна, придерживая за рожки баранью голову, отвернулась, чтобы не видеть, как Фрол острым лезвием полоснёт по горлу. Жалко ей барана, на её глазах вырос… А Фролу хоть бы что. Спокойно выпустил кровь, не поморщился даже. С помощью Дарьи Григорьевны подвесил он барана на торчащую железную трубу навеса, свежевать начал. Нечаянно продырявил шкурку при снятии, огорчился сильно:

– Подпортил всё же, недотёпа! Не те руки стали. Эх, не те…

– Не переживайте, – успокоила его Дарья Григорьевна. – Незаметный почти порез.

– Берут годы своё-то…

– Вам, дядя Фрол, позавидовать можно. Я в дочки вам гожусь, а скриплю уже вовсю. То давление шибанёт, то ещё что… А Вася мой так совсем… До пенсии годочка не дотянул. Куда годится?

– Да, рано слишком он ушёл…

За разговорами потихонечку и с делом справились. Обработанное мясо в сенцы занесли. Шкурку Дарья Григорьевна не знала, куда деть, Фролу предложила:

– Не возьмёте себе?

– На кой она мне. Свату своему отнеси. Он умеет их выделывать, – отказался Фрол, подставил руки под струйку воды, нагретой электрокипятильником в большом ведре, вытерся чистым вафельным полотенцем. – Схожу в медпункт на прогрев. Не припозднюсь если, овечку тоже сегодня же обработаем.

– Не к спеху овечка. Успеется. А до медпункта давайте перекусим. Сейчас мясца свеженького быстренько нажарю.

– Не беспокойся за меня, Даша. Дома навалом еды. Готовил утром. Не пропадать же добру?

Дарья Григорьевна отдала ему простроченную наволочку, до калитки проводила:

– Спасибо, дядя Фрол.

– Ладно, чего там… Друг дружке помогать надо. Иначе как же?

– Правильно говорите, – согласилась она.

Не передохнув, мясом занялась. Увязала куски толстой алюминиевой проволокой, развесила в холодных сенцах, чтобы кошки не достали.

К тому времени солнце половину своего дневного пути одолело.

«Пообедать пора бы», – подумала Дарья Григорьевна, но есть ей не хотелось, решила ещё немного повозиться на свежем воздухе, аппетит нагнать. Натаскала воды из уличной колонки, напоила скотину. Огляделась. Взгляд её упал на припорошенную снегом горку топочного угля.

– Перенесу-ка его ближе к сараям, чтобы вид двора не портил, – нашла она себе новое занятие, обрадовалась: в работе незаметно проходило время и меньше думалось об одиночестве.

Стала возить уголь на санках в непригодных для воды прохудившихся вёдрах. Быстро выдохлась.

«Чего это я?» – удивилась она, насыпала совковой лопатой очередные четыре ведра угля, с трудом сдвинула неожиданно потяжелевшие донельзя санки. Потемнело в глазах. Стало исчезать солнце.

«Затмение, что ли? Но ведь куры гуляют себе и, как в прошлый раз, когда солнце закрылось, не бегут в сарай, посчитав, что ночь внезапно наступила», – успела подумать она, прежде чем потерять сознание, и медленно повалилась на потемневший от угольной пыли снег.

2

Не шибко морозный, украшенный порхающими снежинками вечер был настолько хорош, что Виктор Ярцев на две остановки раньше вышел из автобуса, чтобы пройтись, отойти немного от своей заводской беспокойной работы.

Как бы удачно ни складывался рабочий день, обязательно находилась пресловутая ложечка дёгтя, портящая бочку мёда. Вот и сегодня уже в конце смены маневровый тепловоз столкнулся с другим, подготовленным к отправке заказчику после заводского ремонта. В итоге – сход маневрового с рельсов, серьёзные повреждения на отремонтированном, срывы манёвров… И всё это за считаные недели до конца года, когда каждый день на счету. Пусть с недавних пор и не возглавляет он тепловозное производство – поменялся креслами с коллегой по изготовлению запасных частей, – всё же обидно за такое…

Неспешно шагал он мимо броских витрин и вывесок закончивших продажу магазинов, мимо церкви, приятно неожиданной среди новеньких девяти- и шестнадцатиэтажных домов, на самой престижной улице, отдалённой от промышленных районов города.

Далековато было ездить на работу, но он не жалел об этом и отказался от предложенного начальством выгодного, с расширением площади, обмена квартиры на другую, в заводском городке. Дальняя дорога сполна компенсировалась близостью к природе. Из окон его квартиры хорошо просматривалась пойма Урала. Сейчас она белела снегами. Весной же наполнялась буйной водой пробуждённой от зимней спячки реки, вплотную подступающей в половодье к городу. Долго плескалось пойменное море, привычным становилось для глаз, и жаль было расставаться с ним, когда отбуянившая река постепенно возвращалась в своё русло, оставляя на память о себе в углублениях небольшие озёрца, не высыхающие даже жарким летом.

Припозднился сегодня Ярцев. Старый Устиныч, обычно допоздна прогуливающийся у подъезда, успел уже укатить на лифте на свой последний, девятый этаж, как говаривал он, ближе к Богу.

Прогулка по бодрящему морозцу и выработанная с годами привычка при входе в свою квартиру оставлять за порогом все производственные неурядицы сделали доброе дело. Он радостно вошёл, быстренько переоделся, послушал сына, студента музыкального училища, разучивающего на баяне «Полёт шмеля», прошёл на кухню, чмокнул в шею колдующую у газовой плиты жену, погладил её чуть округлившийся живот:

– Как наш себя чувствует?

– Холоднющий какой! Застудишь, – отстранилась она от мужа, стала накрывать стол.

– Закалочка не помешает ему, мамусенька, – сказал он, сделав ударение на третьем слове. – В консультацию ходила?

– Была. Со дня на день профессора отличного ждут, хотят показать меня. Страхуются. Наверное, не всё ладно со мной?

– Не волнуйся. Всё наилучшим образом сложится, – обнял он жену. – Подаришь мне скоро второго Викторовича, продолжателя славного рода Ярцевых.

Хорошее настроение мужа передалось и Валентине:

– А вот возьму и девочкой награжу. Мне же помощница нужна. Не возражаешь?

– Нет, конечно, но лучше бы…

Он не договорил. Резко зазвонили в дверь.

– Ты ешь, – поднялась Валентина. – Пойду открою. Это соседка, наверное. Обещалась зайти поболтать.

Вернулась она заплаканная.

– Что случилось? – встревожился он.

– С мамой плохо. – Она протянула ему телеграмму. – Не успели отца схоронить, как новая напасть.

«Срочно выезжайте. Мать в тяжёлом состоянии. Маришкины», – прочитал он, стал утирать ладошкой слёзы жены.

– Успокойся. Тебе же нельзя волноваться. Может, ничего страшного. Я поеду, разберусь.

Он глянул на часы:

– Пожалуй, успею на восемьдесят пятый. Собери мне сумку.

– Я тоже еду.

– Нет, – твёрдо сказал Виктор. – Тебе к профессору на днях. Это же очень важно… Думаю, и с матерью всё обойдётся. В случае чего немедленно вызову. Годится?

Он созвонился со своим начальником и скоро трясся уже в плацкартном вагоне ночного поезда, чтобы через пять часов сойти с него на пробуждающейся станции и первым маршрутным автобусом отправиться до тёщи.

3

Супруги Ярцевы были родом из одной деревни – Ромашкино. Даже жили неподалёку. Однако до своей шестнадцатой весны Виктор как-то не знался с Валентиной, хотя с её подругами общался с детских лет.

Валя, единственная дочь в семье, росла под строгим приглядом матери. Очень к тому же ещё робкая, она больше находилась дома, редко с девчонками хороводила, не говоря уже о дружбе с мальчишками. Но к четырнадцати годам неожиданно так расцвела, что на Пасху, увидев её в кругу подружек, бойкий Витя Ярцев оробел перед кареглазой кудрявой красавицей, влюбился в неё, как говорится, с первого взгляда и навсегда. К счастью, он тоже глянулся Вале. Вскоре она позволила ему проводить её после вечернего сеанса от клуба домой, до калитки, которую сейчас, двадцать с лишним лет спустя, открыл он, приехав по срочной телеграмме.

На двери тёщиной избы висел замок. Виктор прошёлся по двору, почти угадал, что между санками с углём и телеграммой самая прямая связь:

– Не смогла дотянуть, не успела…

По дороге к отбившим телеграмму Маришкиным он завернул к отцу, проведать его и гостинцы отдать, наскоро приготовленные женой.

– А-а, сынок, – обрадовался отец, что-то готовивший себе на завтрак, поспешно вытер руки, к сыну от стола шагнул. Обнялись. – Приехал, значит.

– Приехал, батя. Как сам-то?

– Живу потихоньку. Куда мне теперь торопиться? Всё ничего бы, и на здоровье пока не жалуюсь, глазами только вот мучиться стал. В район к врачу ездил провериться. Сказал, хирургическое вмешательство требуется, к вам в областную больницу рекомендует. Как присоветуешь?

– А почему бы и не поехать. Больница славится глазным отделением, и рядышком она с нами. У меня или у Тоньки остановишься, как пожелаешь. Бери направление, вместе и поедем.

– А ты надолго в деревню?

– Точно не знаю. По телеграмме я приехал. Что с тёщей?

– Разве случилось что? Не слыхал. Проездил вчера, наломался в дороге, с вечера спать завалился. Намедни же виделись с нею в магазине, хлеб покупали. Перебросились словами. Ни на что не жаловалась она… Да ты раздевайся, сынок. Сейчас пельмени сварю и позавтракаем. Правда, они больше на пироги похожи, зато возни с ними меньше. Пяток штук слепил и сыт, на чаёк лишь нажимай… Жаль, новый генеральный секретарь с водочкой прижал, а то и стопочку пропустить можно бы. Не привёз случаем?

– Привёз, батя, – сказал Виктор, погрустнел. Жалко стало отца. Ненормально это при нормальных детях одному на старости жить. Хотя он сам того пожелал…

…Рано выпорхнувшие из родительского тесного гнезда, врассыпную разлетелись по стране две дочери и четверо сыновей. После смерти матери, только-только успевшей младшенькую самую на крыло поднять, они звали отца к себе на постоянное жительство.

Отказался отец:

– Не поеду пока. Не хочу дом выхолаживать. Ещё сам ничего, чтобы вас стеснять. Да и Паша рядышком через дорогу, в случае чего…

Павел, предпоследний из братьев, помотавшись по белому свету, лучше своей неброской степной сторонки не нашёл, окончательно к деревне прибился. Женился, построился, детьми обзавёлся.

Недолго вдовствовал отец, новую хозяйку, лет на пятнадцать моложе себя, в дом привёл.

«Знать, давненько у них любовь была. Не понапрасну при живой матери ещё местные сплетницы о том языками чесали», – обиделся тогда Виктор, не сумевший убедить отца повременить с этим делом до годовых помин матери. Оттого нестерпимо чужим ему стал дом, в котором родился и вырос, в который всегда стремился, особенно в трудные дни свои.

Болезненно восприняли неожиданную женитьбу отца и остальные дети, приезжать перестали, скупыми письмами ограничиваясь, больше поздравительными телеграммами и открытками. Один Паша по пьяни не выдерживал, заявлялся к отцу откровенно за всех высказаться.

Дошло ли до родителя или на то была иная причина, но разошёлся он с новой женой и на зиму в Ташкент к Сергею поехал погреться. Приветливо его там встретили, отдельную комнату выделили, остаться уговорили. Непривычный к праздной жизни, маяться он начал от безделья, и Сергей, вняв отцовской просьбе, устроил его вахтёром на проходную завода, где сам работал. Потом, чтобы не скучал, с братьями и сёстрами созвонившись-посоветовавшись, женил его на своей крёстной, отцовской ровеснице, тоже ромашкинской, давно и вынужденно съехавшей оттуда в Ташкент, теперь одиноко коротающей дни свои остатние в приземистом домике в глубине фруктового сада, с двух сторон омываемого арыками.

Неплохо жилось отцу. Есть кому присмотреть за ним, сын рядом, квартирант шофёр-автобусник приветливый подобрался, свежим и холодным пивом в сорокоградусную жару его угощал каждодневно. Чего же ещё? Но и года не прошло, как потянуло его домой. Родимые корни дали о себе знать. Не вырвать, видно, не выкорчевать их, полных возвратной силы. Собрался он быстренько, не расторгнув брака, уехал. Вышло так, что просто-напросто сбежал он от женщины, согласной продать всё нажитое и за ним отправиться в Ромашкино, хотя по родственной линии у неё там никого в живых не осталось. О том и написала ему. Но не захотел он, отказал ответным письмом, потому что вновь с прежней, более молодой, сошёлся. Правда, на сей раз без сельсоветского документа, поскольку, к великому огорчению деревенской, городская характер проявила: оскорблённая поступком сбежавшего мужа, наотрез в разводе отказала ему.

Дети, привыкшие к причудам отца, не стали вмешиваться. Даже Павел махнул рукой: «Пущай живут, раз друг без дружки не могут…» Сергей только сильно на отца обиделся за свою крёстную, но и он со временем тоже смирился. Наведываться постепенно стали они в деревню, по дому помогать: отец всё же.

При гостях новоявленная хозяйка старалась быть незаметной, больше во дворе и огороде возилась, предоставляя им самим распоряжаться в родном доме. Зато, проводив гостей, на их отце отыгрывалась, обвиняя его в наплевательском отношении к ней, к постоялке ровно, которую можно запросто в неприглядном свете перед своими детьми выставить…

В недоумении пожимал он плечами, не принимая и не понимая её нападок, тем самым ещё пуще распаляя её, и чтобы скорее прекратить истерику, просил прощения, не зная за что, обещая впредь быть внимательнее к ней. Во всём он старался ей угождать. За короткое время новую деревянную баньку срубил, начинающие обваливаться стены погреба зацементировал, творило заменил, огород расширил, вётлы выкорчевав, сажал и поливал овощи, чего раньше никогда не делал, чем вывел из себя Павла.

– Смотри-ка, чисто молодой петух забегал, – возмущался тот по пьяной лавочке. – При матери в огород не заглядывал, книжки толстые лишь почитывал. Для новой же бабы на всё готов. Для её детей на водку втридорога раскошеливается, а родным внучатам копеечных конфет не купит. Эх, батя ты, батя…

По хмельному сказано было, но справедливо. Устыдился отец, со следующей пенсии с бутылкой водки и кульком недорогих конфет через дорогу перешёл. С тех пор правилом для него стало появляться у сына с гостинцами, и не только с пенсии. Само собою, новоявленных деток ущемил.

Прознала о том его нерасписанная половина, очередную взбучку устроила, но не уступил он ей на сей раз.

– Не вбивай клинья… Не потерплю! – твёрдо сказал он.

Поразмыслила она, набросила верёвочную петлю на рога коровы и увела её с ярцевского двора к себе. Следом все свои тряпки забрала, не забыв и чужое, приличное, прихватить.

– Выписывай ташкентскую бабку и командуй ею, – злобно бросила она ему на прощание. – А с меня довольно!

Перебралась в свою избу никудышную. Задерживаться ей в более обустроенной смысла не было. Он не собирался расторгать брак, без чего, естественно, не могла она рассчитывать на дом после смерти хозяина.

«Недолго, поди, протянет, слабеть стал», – думала она, радуясь тому, что кое в чём преуспела. За несколько лет совместной жизни большую часть его пенсии и деньги, вырученные от продажи молочных излишков, смогла на свою сберкнижку положить…

– Да, крепко обчистила она отца, – вспоминал о ней Виктор, оглядывая избу. – Даже шторы с окон забрала. Придётся размеры снять и новые привезти.

Он выложил на стол привезённые гостинцы, сказал:

– Повремени, батя, с пельменями. Маришкины телеграмму дали. Быстренько схожу к ним, про тёщу узнаю…

После жарко натопленной избы лёгкий морозец приятно охладил Виктора. Безлюдной после утренних извечных деревенских хлопот улицей он зашагал к Яковлевскому мосту, который знал ещё ветхим. Тяжёлый нефтяницкий тягач его проломил. Помнится ему, двумя гусеничными тракторами еле-еле вытащили эту громоздкую машину, окончательно порушив прогнивший бревенчатый настил. Поневоле пришлось новый мост ставить. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сколько лет ещё скрипел бы этот ставший опасным мост, пугая шоферов?

Виктор, как сегодня это было, видит мужиков, ударной «бабой» – толстенной деревянной болванкой с рукоятками – забивающих похожие на огромные карандаши дубовые сваи, предварительно ошкуренные и заострённые. Другие, более мастеровитые, готовят перекрытие, на которое дощатый настил положат. Из-под топоров так и отлетают во все стороны щепки. Их споро расхватывает ребятня для растопки кизяков. Всем достаётся понемногу. Зазевался лишь Федька Ильичёв, живущий в низенькой избе, притулившейся к первому от моста добротному дому зажиточных Яковлевых.

– Отдайте! – с визгом и плачем кидается Федька на счастливцев. – Мои щепки! Я ближе всех к мосту живу…

Улыбнулся Виктор воспоминаниям. Недавно вроде всё это было, а сколько воды проструила с тех пор бойкая речушка под мостом, теперь уже из-за ненадобности переделанным младшим Яковлевым в аккуратный переходной мосток, чтобы случайно свернувшие даже с грейдера машины по нему не ездили, его стариков не беспокоили. А как высоко поднялись тополя за мостом! На семь лет они моложе Виктора: осенью их сажали, когда он в школу впервые пошёл. Постоять бы, прижавшись к тополиной шершавой коре, душой оттаять. Да недосуг сейчас. И так всегда, то одно, то другое. За всем не успеть. Немудрёное тёщино хозяйство, а хлопот хватает. При живом тесте куда легче было. Болел он, но подсоблял всё же и делом, и советом.

В это лето разом почувствовалось его отсутствие. За весь отпуск даже на рыбалку с ночёвкой не вырвался. Земля огородная внимания к себе большого требует и постоянного, наскоком не получается. Не дай бог с тёщей серьёзному случиться. Вовсе невпродых будет…

Маришкины только что вернулись с колхозной фермы, где оба работали, она дояркой, он скотником-пастухом, собирались завтракать.

– Как раз к столу, – захлопотала говорливая тёщина сестра Татьяна, смахнула с табуретки невидимую пыль полотенцем. – Раздевайся, гость дорогой, удобнее усаживайся. Курочку сейчас поджарю. Стёпа, выпивку доставай.

– С тёщей что? – нетерпеливо спросил Виктор.

– Паралич, похоже, вдарил, – сказал Степан, откупоривая бутылку. – Давление у неё, аж за двести пятьдесят…

– Овечек она решила резать, – перебила его хозяйка, всё по порядку выложила, не давая мужу вмешаться. – С одной с дедом Фролом они до обеда справились, а вторую не смогли вот. Пока Фрол в медпункт доковылял да обратно, порядочно времени прошло. Пришёл когда он, не докликался Дашу. Хорошо, увидел. Оказывается, до его прихода сестра уголь взялась таскать. Тут-то её и сразило. С давлением высоким работала, ну и перенапряглась. Замёрзла бы, не заметь её Фрол. Морозы-то сильные уже пошли. Ну, Фрол, молодец, тотчас шум поднял, до нас быстро дошло. Сразу и побежали. Спасибо, сношенька наша как раз из медпункта шла. Уколы сделала и всё остальное, что в таких случаях положено. Знает всё же! Быстренько машину муженёк завёл, в районную больницу её повезли. Определили, слава богу…

– Что врачи сказали? – не выдержал, прервал её Виктор. – Как она?

– Вначале сношеньку похвалили за первую помощь. Правильно сделала, мол, иначе не довезли бы. Удивлялись ещё большому давлению… Теперь самое страшное позади. Но состояние, сказали, тяжёлое. При нас она так и не пришла в сознание. Бредила всё, Зорьку, корову свою, вспоминала…

– Не знал, что в больнице она. Мимо ведь ехал…

– Мы сами не думали, что положат её, – вклинился наконец-то Степан. – Я и везти не хотел. Сноха настояла. Потому такую неясную телеграмму и дали. В спешке к тому же получилось. Почту уже закрыли. Догнали заведующую, еле уговорили с полдороги вернуться…

– Да ты не волнуйся, Вить, – опять перебила мужа чересчур говорливая Татьяна. – Договорилась я там, в больнице, с одной молодухой по уходу за сестрой. А как же? Самой ведь некогда. И коров колхозных не бросишь, и своё хозяйство не отпускает… Да ты выпей, Вить. С дороги полегчает, нервы успокоит. Свойская самогоночка, чистая…

– Спасибо, но с этим делом успеется. – Виктор осторожно отодвинул к середине стола до краёв наполненный сизоватым зельем гранёный стакан. – В другой раз наверстаю. Сейчас мне к тёще ехать надо. Узнать всё точнее, Валентине сообщить. Она, бедная, мучается, места себе не находит.

– Тебе виднее, – не смогла скрыть обиду хозяйка. – За встречу с нами и выздоровление тёщи надо бы немного. Не за руль же тебе садиться, и нюхать тебя в больнице никто не будет… Ну, да ладно. Настаивать не стану, поешь хоть с дороги.

– Опять прощения прошу за отказ, – виновато улыбнулся Виктор. – Аппетита не хочу перебивать вашей вкуснятиной. Отцу обещал я его фирменные пельмени попробовать. Не обижать же старика! Потом скотину гляну и в дорогу. Ключи от избы тёщиной у вас?

– У меня, – сказал Степан, заедая самогонку куриной ножкой. – После завтрака собирался пойти протопить голландку и со скотиной управиться. Дойду, пожалуй, раз спешишь?

– Договорились.

– Как добираться будешь? – забеспокоилась Татьяна. – Колхозные, что на ходу, разъехались все с утра. Наша машина, как назло, сломалась…

– Мотор застучал, – уточнил Степан. – Разбирать придётся. И глушителю каюк. Как танк, гремела всю обратную дорогу из больницы. Говорят, в городе у вас есть такие глушаки. Посмотришь?

– О чём разговор.

– Да погоди ты со своим глушаком. Тут серьёзное дело, а он с железками лезет. Генка Марьин к обеду собирался в район на своей легковушке. С ним бы до больницы в самый раз. Правда, из-за вторичной размолвки твоего отца с его матерью и закапризничать может. Но я попрошу. Не откажет мне.

– С ним поздно будет. С врачами не встречусь, – откланялся Виктор. – На дорогу выйду. Подвернётся, думаю, что-нибудь подходящее.

4

Лет восемь, как начали ездить до райцентра новой асфальтовой дорогой, постепенно забросив просёлочную старую, хотя и более короткую. Изредка гусеничные трактора да гужевой транспорт увидишь теперь на ней, да разве в хорошую погоду случайная машина пропылит.

Новую дорогу проложили нефтяники, пожалуй, надолго присмотревшие богатые на природный газ и нефть земли вокруг Ромашкино. Они хотели пропустить дорогу к своим вышкам напрямую через деревню, но председатель сельсовета, ходившая в то время в уважаемых депутатах Верховного Совета, оказалась – на удивление! – сильнее могущественной нефтегазодобывающей фирмы, обычно ни с чем и ни с кем не считающейся, оправдывающей загубленную природу, разрытые хлебные поля и прочие безобразия ценнейшим «чёрным золотом» и «голубым» топливом. Так, в прошлую весну, в половодье, они в родниковую речку, вдоль которой и бежала теперь новая дорога, нефть упустили, память о себе чёрную оставили. До сих пор приречные камыши и низкие кустарники не отмылись дождями, тревожно чернеют макушками среди снеговой белизны.

– Натворили делов! – сказал по этому поводу Гена Марьин, заехавший за Виктором к отцу (сбегала-таки к нему беспокойная Татьяна Маришкина, упросила, видно, пораньше выехать). – Такую рыбную речку испоганили.

– Что и говорить. Воду из неё пили. Чистая была речка, чувствовалось её родниковое начало, – согласился с ним Виктор. – А помнишь, сколько налимов водилось? Голыми руками за жабры брали их, скользких, в корягах. Или из-под сброшенных в речку жерновов бывшей водяной мельницы вытаскивали. А налим – уважающая себя рыба, разборчивая. Ему только чистую воду подавай, хотя и в тине возиться любит. Чуть что не по нему, пропадает разом, уходит на чистые воды.

– Верно говоришь. Уж я-то налимов этих будь здоров перетаскал. Однажды посидел с удочкой возле колхозного яблоневого сада, такого налима из омута на огольца взял, что твой сом! Хватало рыбы. Щука, линь, краснопёрка не переводились. Про мелюзгу и не говорю.

– Это уж точно. При поливе огурцов, бывало, зачерпнёшь из речки с деревянного мостка ведёрко воды, выльешь в грядку, глянешь, там огольцы и пескари ротики открывают, вьюны извиваются… Теперь в нашей речке и такую рыбку, наверно, не словишь.

– Ушла рыба. Караси лишь, нефтью провонявшие, попадаются.

– Возможно, вернётся рыба, – сказал Виктор. – Слышал, власти зашевелились по речке.

– Кое-что предприняли. Штрафанули нефтяников, само собой. Постановление путёвое сочинили, в газете районной нашей пропечатали, обязав сразу же после нынешнего весеннего паводка виновников за чистку замазученных берегов взяться, чёрные безжизненные камыши и кустарники выжечь аккуратненько.

– Хорошо, коли так. До того дожили, что скотине, не вымазавшись, к воде не подойти, – со знанием сельской жизни рассуждал Виктор. – Летние фермы от речки убрали к лесу, наскоро запрудили жидкие ручейки, снежную воду ловить собираются в овражках, чтобы водопой нормальный был… Бывало, братан мой старший Михаил приедет в деревню, в райцентре Токаревка он тогда ещё жил, сачок, из прочных ниток связанный, и болтушку деревянную в свой тарантас кинет, меня возьмёт подручным, да на Ильмень-речку за яблоневый сад махнём. Облюбует местечко, на узком протоке сачок поставит, велит мне болтушкой по камышам двигать, рыбу гнать. Несколько таких заходов – и полтарантаса улова, ешь не хочу! «Хватит, куда нам столько?» – прошу его остановиться, но разве послушается он меня, мальца, если только-только в азарт вошёл… Отловился вот… Земля ему пухом.

– Быстро его скрутило, неожиданно для всех, – сказал Марьин. – За два месяца до смерти к отцу в деревню он приезжал. Нормальный был и видом, и настроением. Кто бы мог подумать… Рак вроде?

– Рак. На Первое мая случилось. Я тогда на Смоленщине жил. После демонстрации заводские на природу ехать уговаривали. Отказался. Настроения не было. Что-то тяготило меня, хотя для кручины вроде бы никакого повода не было… Дома решили с женой потихонечку Первомай отпраздновать, у телевизора посидеть. Да не вышло. Дружок из соседнего дома к себе вытащил. Вернулись когда часов эдак в десять, звонок телефонный с почты: «Телеграмма вам. Приходили дважды, не застали. Брат умер». Дорога неблизкая, ехать срочно нужно, иначе не поспеть на похороны. Успел заскочить в последний ночной поезд и задремал крепко. Утром еле про телеграмму вспомнил. Заспал, похоже. Пока не доехал до места и не увидел в братнином дворе обтянутую красной материей крышку гроба, не верил всё…