Kitobni o'qish: «Интеграция мигрантов: концепции и практики»

© Фонд «Либеральная Миссия», 2015

Введение
Интеграция мигрантов: измерения проблемы

Эта книга посвящена анализу европейского (и шире – западного) опыта интеграции иммигрантов. Для русского читателя, однако, такой опыт интересен лишь в той мере, в какой он может быть применен в России.

Очевидно, что сходство России с европейскими странами определяется ее принадлежностью к индустриально развитому миру. Россия, как и другие страны условного Севера, привлекает трудовые ресурсы из стран условного Юга. Кроме того, в Россию, так же как и в европейские государства, тянутся беженцы и соискатели убежища из экономически и/ или политически неблагополучных регионов. На этом, однако, сходство России с ее европейскими соседями (не говоря уже о Соединенных Штатах и Канаде) заканчивается.

Во-первых, Россия – новая страна иммиграции. Мы лишь недавно вступили в ту колею, в которой наши соседи и конкуренты находятся уже более полувека¹. Неудивительно, что в российском обществе отсутствует согласие не только относительно необходимости интеграции мигрантов, но и относительно необходимости самой иммиграции. Значительная часть элит, ссылаясь на высокий градус антимиграционных настроений среди граждан, отстаивает точку зрения, согласно которой России нужно отказаться от внешней миграции (сделав исключение для относительно небольшого числа высококвалифицированных специалистов). Если масштабное привлечение иностранных работников и рассматривается как приемлемая возможность, то только в формате временной миграции. Иными словами, иммигранты допускаются лишь в качестве «гастарбайтеров»². На таком фоне системное принятие решений в политико-правовой сфере, которые создавали бы условия для интеграции новоприбывшего населения, мягко говоря, затруднено.

Во-вторых, основные потоки людей, въезжающих в Россию, образуют выходцы из постсоветских стран. Четыре пятых российской иммиграции – это миграции в пределах бывшего СССР³. Это значит, что большинство внешних мигрантов в российском случае составляют люди, еще недавно принадлежавшие к единому социокультурному пространству. По мере отдаления от момента распада этого пространства различия между россиянами и гражданами постсоветских государств, конечно, будут расти, но пока они не столь велики, как различия между принимающим населением и иммигрантами на Западе.

В-третьих, Россия – страна, которая по целому ряду параметров не вписывается в образец «национального государства» в том виде, в каком он сложился на протяжении последних полутора столетий в Западной Европе. Будучи в прошлом империей, Россия является в гораздо большей мере полиэтничной (многонациональной), чем даже самые неоднородные в этническом отношении европейские государства. Бельгия с ее тремя, Швейцария с ее четырьмя языковыми сообществами (и даже Испания, в которой сосуществуют пять языковых групп) меркнут на фоне российского этнокультурного разнообразия (более ста народов). Но суть дела не в многообразии населения как таковом. Суть дела в том, что в России – ни на уровне гражданского общества, ни на уровне элит – не решен вопрос о природе российского государства. Чем является современная Российская Федерация – нацией, союзом народов (с русским народом как государствообразующим), империей (пусть и с приставкой пост-)? Острые размежевания вокруг этих определений не только не смягчились за время, отделяющее нас от момента распада СССР, но и усилились после известных украинских событий.

Непроясненность российской политической идентичности проявляется в том, как наши граждане относятся к мигрантам из постсоветских стран. С одной стороны, среди россиян распространено скептическое отношение к суверенитету государств, возникших в результате Беловежских соглашений 1991 г. В их воображении жив образ России как цивилизационного центра, границы которого совпадают если не с пределами Российской империи, то с пределами Советского Союза. С другой стороны, большинство сегодняшних российских граждан болезненно относится к тому, что в Россию прибывают на работу и на жительство люди из бывших советских республик. Отторгая этих людей, россияне активизируют дискурс национального государства, с четко очерченными и строго охраняемыми границами. Но националистический дискурс никак не соответствует имперскому сознанию. Если Россия – имперский центр, то она должна быть готова к тому, что в центр потянутся обитатели периферии. Более того, существенная черта империй – культурная открытость и, как следствие, терпимость к различиям. Непохоже, чтобы эта черта была свойственна общественному сознанию в сегодняшней России.

Словом, дебаты вокруг проблем интеграции мигрантов нам еще предстоят. Возможно, это случится совсем скоро. Но не исключено, что процесс осознания превращения России в страну иммиграции затянется, и общественная дискуссия будет отложена⁴. Как бы то ни было, развернутая экспозиция положения дел, сложившегося в данной сфере у наших соседей по европейскому континенту, – вещь полезная.

* * *

Перемещения людей из стран бывшего третьего мира в страны первого мира являются лишь частью транснациональных миграционных потоков. Миграции внутри азиатского, африканского и южноамериканского континентов составляют не менее трети всего потока глобальных миграций⁵. Работники из Непала и Афганистана едут в Арабские Эмираты, беженцы и трудовые мигранты – из Ботсваны в ЮАР, лаосцы и камбоджийцы в массовом порядке иммигрируют в Таиланд и т. д. Однако по целому ряду причин эти процессы не сопровождаются заметными публичными и академическими дискуссиями на тему интеграции мигрантов. Иное дело – миграции из азиатских и африканских регионов в Западную Европу и из Латинской Америки в США. Здесь проблематика инкорпорирования нового населения в принимающее общество обсуждается и на телевидении, и в газетах, и в ученых журналах.

Существует три источника массового притока в страны условного Севера (Запада) переселенцев из стран условного Юга (Востока).

Источник первый: демонтаж империй. После того как европейцы отказались от своих заморских владений (это произошло около 1960 г.), начинается приток населения из бывших колоний в бывшие метрополии. Это постколониальная миграция.

Источник второй: нехватка трудовых ресурсов в ситуации послевоенного экономического бума (1950–60-е). Непреднамеренным следствием присутствия «гостевых рабочих» стал массовый въезд в Европу иностранцев по линии воссоединения семей. Зачастую можно услышать недоуменный вопрос: почему такому въезду не был поставлен заслон? Ответ: потому что такой заслон был бы возможен только в условиях апартеида. Однако conditio sine qua non либерального государства – отношение к людям как к обладающим достоинством существам. Иностранные трудящиеся, приехавшие в страну по приглашению и отработавшие на ее благо пять-десять и более лет, имеют такие же основания на человеческое к себе отношение, как и местные трудящиеся. Как писал в свое время Карл Поланьи, «мнимый товар под названием “рабочая сила” невозможно передвигать с места на место, использовать, как кому заблагорассудится, или даже просто оставить без употребления, не затронув тем самым конкретную человеческую личность, которая является носителем этого весьма своеобразного товара». Мысль, что и говорить, не слишком близкая господствующему ныне сознанию. «Распоряжаясь “рабочей силой” человека, – продолжает Поланьи, – рыночная система в то же самое время распоряжается неотделимым от этого ярлыка существом, именуемым “человек”, существом, которое обладает телом, душой и нравственным сознанием»⁶.

Источник третий: социальные катаклизмы, влекущие за собой появление беженцев. Здесь вновь заявляет о себе гуманитарный императив политики либеральных демократий. Подобные явления – элемент структуры, именуемой современным миром. Последний же представляет собой единую социально-экономическую систему, хотя и разделенную на две сотни «национальных государств». Это значит, что все, что происходит на периферии этой системы, связано – иногда косвенно, а иногда и прямо – с тем, что происходит в центре.

В самом деле, государства Севера довольно часто бывают непосредственно вовлечены в политические события в государствах Юга: в качестве патронов непопулярного режима или, напротив, в качестве сил, организующих государственный переворот, в качестве поставщиков оружия одной из воюющих сторон и т. д. Поэтому в новейшей истории постоянно возникали ситуации, когда допуск на свою территорию людей, боровшихся с неугодным Западу политическим режимом (например, сторонников иранского шаха после его свержения в 1979 г. или противников Саддама Хусейна в Ираке в 1980–90-е годы) был не чем иным, как моральным долгом западных держав. Не говоря уже о том, что гражданские войны в «развивающихся» странах часто случаются не без влияния центров силы в развитом мире. Например, война в Югославии в начале 1990-х годов стала последствием признания Германией суверенитета Словении и Хорватии. Прием Германией сотен тысяч хорватских беженцев был своего рода признанием ответственности страны за ее позицию по Югославии. Несколько миллионов беженцев из Афганистана и Ирака стали прямым следствием авиационных ударов 2002–2003 гг. и последующей оккупации этих стран войсками НАТО. И если события 2011 г. в Тунисе и Египте («арабская весна») были скорее результатом внутренних противоречий этих обществ, то беженцы из Ливии вряд ли бы устремились в Европу, если бы не натовские бомбардировки.

Не столь многочисленную, но тем не менее значимую группу мигрантов с Юга на Север представляют собой соискатели политического убежища⁷. Это активные борцы с тем или иным репрессивным режимом, которые были вынуждены покинуть свою страну и которых в случае отказа в убежище ждут пытки и, скорее всего, смерть. Прием соискателей политического убежища также считается моральным обязательством благополучных государств. К сожалению, на практике выполнение этого обязательства страдает большой долей избирательности, если не сказать лицемерия. Так, в годы холодной войны соискатели убежища из стран с левыми режимами (Куба, Польша до 1989 г. и т. д.) имели гораздо больше шансов его получить в западных странах, чем соискатели того же статуса из государств с правыми режимами (Чили при Пиночете, Турция при военных режимах и т. д.).

Итак, вопрос о приеме мигрантов – часть проблемы ответственности первого мира за то, что происходит на земном шаре.

Как сюда вписывается Россия (в годы холодной войны являвшаяся частью второго мира) – вопрос, который на нижеследующих страницах будет присутствовать лишь имплицитно.

* * *

Несколько слов о замысле и структуре этой книги.

Мы начинаем с обсуждения концептуальных вопросов. Критическому осмыслению подвергаются ключевые понятия – понятие «интеграция» в первую очередь. Логически интеграция представляет собой противоположность «дезинтеграции» и «сегрегации». «Интеграция мигрантов» в первом из данных контекстов означает такое включение новоприбывшего населения в существующее общество, которое не нарушает целостности последнего. Во втором из контекстов «интеграция мигрантов» предполагает, что принимающей стране удается избежать разделения общества – пространственно-географического, коммуникационного и культурно-символического – на изолированные друг от друга сообщества (или, выражаясь в других терминах, замыкания мигрантского населения в изолированных от местных жителей анклавах, в пресловутых мигрантских гетто).

Смысл слов, используемых для обозначения интересующих нас проблем, зачастую далек от ясности. Эта неясность иногда обусловлена различиями в национальных контекстах. Так, в Северной Америке до недавнего времени был в ходу термин «ассимиляция»; в американском и канадском контексте данный термин не сопровождался негативными коннотациями. Ассимиляция здесь не означала отказа от культурной идентичности, связанной со страной, в которой мигранты жили до прибытия в Новый свет. Однако под влиянием европейских дебатов термин «ассимиляция» впал в немилость, и там, где американские авторы говорили об ассимиляции мигрантов, они стали говорить об их интеграции. Вместе с тем, по убеждению многих критиков, сам термин «интеграция» имплицитно содержит в себе элемент ассимиляции. В поисках более нейтральных обозначений ряд авторов предложили употреблять термины «абсорбция», «включение», «инкорпорирование». Мы также будем прибегать к альтернативным терминам. Однако вряд ли имеет смысл полностью заменять ими термин «интеграция». Главное, что, используя этот термин, мы отдаем себе отчет в его многозначности и проблематичности.

Точно так же обстоит дело и с понятием «мигранты». Само его использование таит в себе две опасности. Во-первых, используя это понятие, мы начинаем рассматривать совершенно разных людей в качестве членов одной группы. Во-вторых, подводя различных индивидов под эту категорию, мы невольно их стигматизируем. Воображение рисует смутное облако из потенциальных опасностей (болезней, преступлений, терактов), за которым невозможно разглядеть живых людей.

Еще более явной стигматизация становится тогда, когда в ход идут выражения «нелегальные мигранты» или «нелегалы». Ситуаций, когда человек вынужден работать без оформления надлежащих документов, великое множество. Однако сам термин «нелегал» автоматически помещает его в ряд преступников. Поэтому лексика, которую избирают участники общественных дискуссий, имеет принципиальное значение для характера самих дискуссий. Там, где одни говорят о «нелегальной иммиграции» и «незаконных мигрантах», другие предпочитают вести речь о «нерегулируемой иммиграции» и «недокументированных мигрантах»⁸. В российском случае выбор слов особенно важен. В силу открытости границ с постсоветскими государствами большинство российских внешних мигрантов прибывают в страну легально, так что эпитет «нелегал» к ним неприменим. Другое дело – трудовая деятельность без соответствующего разрешения. Но здесь опять-таки надо выяснить, почему человек оказался в серой зоне – по своей вине или потому, что его туда вытолкнули заинтересованные инстанции⁹.

Среди концептуальных аспектов проблематики интеграции для меня особую важность имел вопрос о соотношении культурных и структурных факторов процесса включения мигрантов в принимающее общество. На мой взгляд, в российской литературе зачастую совершается методологическая ошибка, связанная с гипостазированием выражения «культурная дистанция». Авторы, оперирующие этим понятием, понимают под ним некую статичную данность. Предполагается, что именно непреодоленная (непреодолимая) культурная дистанция ответственна за провал интеграции. Если мигранты замыкаются в своих анклавах, сводя к минимуму контакты со старожилами, то это происходит в силу их стремления удержать свою культурную самобытность. По моему убеждению, здесь нужна принципиально иная логика. То, что именуют культурной дистанцией, не есть проблема сама по себе. Она становится проблемой в результате неудачи в интеграции. Иными словами, основной источник таких явлений, как самоизоляция, геттоизация, анклавизация мигрантов, следует искать не в субъективных особенностях последних¹⁰, а в объективных осложнениях в ходе интеграции. По приезде дистанция между мигрантами и старожилами может быть даже меньшей, чем она становится со временем, если что-то вдруг пойдет не так. Сначала – неудача в трудоустройстве, карьере, социальном признании и т. д., затем – компенсация этой неудачи посредством подчеркивания культурных особенностей. Люди переезжают в другую страну не для того, чтобы пестовать там свою культурную идентичность. Если же они на новом месте избирают такую стратегию поведения, то объясняется эта стратегия прежде всего неснятой структурной дистанцией¹¹.

Проблематика интеграции мигрантов чрезвычайно многомерна. С одной стороны, мигранты выступают в качестве объекта управления, а их интеграция – в качестве результата усилий специально занятых этим институтов. Это административный аспект интересующей нас проблематики. С другой стороны, мигранты – субъект социального действия. Различные индивиды и группы из числа новоприбывшего населения вступают в контакт с индивидами и группами из числа старожильческого населения. Анализ взаимодействия этих индивидов и групп выводит нас к политическому аспекту интеграции мигрантов. Каждому из этих аспектов посвящен отдельный раздел настоящей книги (причем раздел, трактующий политическую сторону дела, предшествует разделу, рассматривающему административную сторону). В промежутке между этими разделами книги помещена часть, сосредоточенная на нормативных и культурных аспектах интеграционной проблематики.

Нет нужды излагать здесь содержание дальнейших страниц. Отметим лишь, что тема интеграции мигрантов поднимается там и тогда, где и когда с ней возникают проблемы. Когда в этой сфере все идет своим чередом, подобные вопросы общество не волнуют. Приезжающие из-за границы люди постепенно вписываются в жизнь принимающего общества – и адаптируясь к нему, и трансформируя его. Ситуации «провала интеграции», о которых любят поговорить популисты, уместно рассматривать как то, что оттеняет многочисленные случаи успешной интеграции. Озабоченность старожилов тем, что интеграция новоприбывшего населения пробуксовывает, свидетельствует о том, что этот процесс идет.

Часть I
Интеграция мигрантов: концептуальное измерение

Глава I. Проблематичность исходных понятий

Иммигранты, мигранты и феномен международных миграций

В обыденном языке слова «иммигрант» и «мигрант» употребляются как синонимы. Это противоречит толковым словарям. Последние велят называть иммигрантами граждан одного государства, прибывших на постоянное (или долговременное) жительство на территорию другого государства, а мигрантами – людей, сменивших место жительства в пределах территории государства, гражданами которого они являются. В нижеследующем изложении тем не менее оба термина будут использоваться как взаимозаменяемые.

Основная причина, побудившая меня пойти на такую вольность, носит методологический характер. Дело в том, что само различие между «внутренними» и «внешними» мигрантами возникает тогда, когда мы смотрим на феномен миграции сквозь государствоцентричную призму. Однако если посмотреть на него из перспективы мировой экономики, то миграции населения – как внутри, так и поверх государственных границ – элемент глобальной трудовой мобильности. Это в первую очередь перемещения работников из мирового Села в мировой Город, обусловленные урбанизацией. Кроме того, это социально-географическая мобильность высококвалифицированных специалистов. А они ищут (и часто находят) работу независимо от территории своего актуального жительства. Таким образом, мигранты – это любые работники, которые трудятся не в том месте, в котором родились и выросли, будь то их родное село, родной город или родная страна¹².

Таким образом, противодействие обыденного языка различению между мигрантами и иммигрантами таит в себе глубокий смысл. Ведь те, кто с точки зрения страны въезда являются иммигрантами, выступают как эмигранты с точки зрения страны выезда. Но они в любом случае являются мигрантами. Язык стихийно отбрасывает лишнее. Более того, язык улавливает тенденцию, которую социологи миграции называют транснационализмом. Транснационализм представляет собой как раз такую перспективу анализа, которая преодолевает центрированность исследовательского взгляда на нациях-государствах. В самом деле, в сегодняшнем мире физическое перемещение из одной страны в другую не несет с собой последствий, с какими оно было сопряжено еще полвека назад. Если в прежние времена эмиграция означала практически полный разрыв с родиной, то сегодня это не так. Во-первых, после окончания холодной войны, когда почти все государства заявили о своей приверженности демократии, эмиграция превратилась из экзистенциального решения (иногда, впрочем, навязанного) в рутину¹³. Во-вторых, современные средства коммуникации, от телефона до интернета, позволяют поддерживать связь со страной исхода после отъезда, а современные средства транспорта делают возможными достаточно регулярные посещения родственников и друзей. Но дело даже не в том, что мигранты, однажды покинув страну, могут туда вернуться (на время или навсегда). Дело прежде всего в том, что в наши дни мигранты выстраивают сети взаимодействия поверх национально-государственных границ. В этом смысле они живут в особом – транснациональном – пространстве¹⁴.

Помимо собственно методологических соображений, есть еще одна причина, побуждающая использовать термины «мигрант» и «иммигрант» как синонимы. Она лежит в области социальной психологии и связана с особенностями восприятия новоприбывшего населения. Для коренных жителей того или иного региона все приезжие (как иностранцы, так и сограждане) будут мигрантами. Особенно если они отличаются от них внешне. Так, в глазах петербургских школьников любой новенький в классе, если он откуда-то приехал, воспринимается как мигрант – независимо от того, прибыл он из Карелии или из Киргизии¹⁵. Да и напряженные отношения между жителями областей Центральной России и выходцами с Кавказа не зависят от того, являются кавказцы гражданами Российской Федерации или гражданами государств Закавказья.