Kitobni o'qish: «Скамейка»

Shrift:

Очерки и рассказы

«Все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости от судеб, их окружающих…»
И. Бунин

Несколько слов о прошлом
^{(вместо предисловия)}

После февральских метелей и неустройства жизни на новом месте пришла в Новороссию скорая на расправу весна, предвещавшая жаркое лето 1952 года. В начале месяца апреля, когда за городом по берегам Северского Донца обнажились обгоревшие, ржавые остовы ещё не убранных с полей немецких танков, в одноэтажном, наспех отремонтированном и выбеленном здании городского родильного дома, в четверг вечернюю тишину нарушил громкий детский плач.

У молодой фельдшерицы Нины и её мужа – демобилизованного моряка Северного флота – Валентина, родился сын. С первым вдохом, вобрав в себя подоспевшую бессмертную душу, он огласил родильную палату вышеупомянутым радостным криком. Этим первенцем был я. Вскоре меня нарекли Владимиром и, по прошествии определённого времени, в цветущем и благоухающем мае, втайне от досужих глаз, крестили в православную веру в единственно уцелевшем от войны Вознесенском соборе города Изюма. А к началу лета я был упакован в оцинкованное корыто и увезён обратно в русскую глубинку, где и продолжил своё дальнейшее существование.

Счастливейшее время моей жизни, детство и юность, прошли в родительском доме, стоявшем на песчаном острове, окружённом среднерусскими болотами с их молочными туманами, криками чаек, кислющей осенней клюквой, грибами, комарами и золотыми рыбками, какие водятся только в торфяной воде. Этот огромный и удивительный мир был моей первой открытой книгой. Дополнительным источником знаний, помимо естественных наблюдений и школьных учебников, были кинофильмы, которые по выходным дням привозили в наш клуб из района в больших жестяных коробках. Немалую роль в моём раннем образовании сыграли познавательные радиопередачи, которые были тогда весьма популярны и которых теперь нет. Их место заняли пустые развлекательные программы, нескончаемые «шоу» с бесноватыми рок-музыкантами, направленные вовсе не на развитие наших детей, а на создание армии бездумных потребителей удовольствий…

Главным моим пристрастием в школьные годы были различные «толстые» журналы, которые выписывали для меня родители: «Юный техник», «Моделист-конструктор», «Наука и техника», «Юность», «Русская речь» и «Литературная учёба».

К семнадцати годам школа осталась позади. Дальнейшее моё существование уже не было столь беззаботным и безоблачным, как в детстве. До армии я учительствовал – преподавал в районной средней школе рисование и черчение. Потом были два года военной службы и шесть лет учёбы в Московском архитектурном институте.

На этом светлый период моей жизни круто завершился. А дальше начались мытарства по съёмным квартирам и скучная, как оказалось, работа в проектной организации. Из-за отсутствия московской прописки я был лишён возможности поступать в аспирантуру и, следовательно, заниматься историей архитектуры, к чему лежала моя душа. В результате – напрасно потраченные годы жизни. Только одно светлое событие тех однообразных лет стоит особняком: одиночный поход по дорогам войны 1812 года, который я приурочил к своему тридцатилетию.

По природе своей я человек-одиночка, но в детстве я этого не знал и не догадывался об этом в школьные годы. Меня называли индивидуалистом, и я долго ходил с этим, как мне тогда казалось, обидным клеймом в душе, напрасно пытаясь что-то в себе исправить. Я не понимал и никто не мог объяснить мне, что ничего исправлять не нужно, что такова моя природа, и что качество это надо было всего лишь развивать. Ведь ни одно животное не виновато в том, что проявляет свои, присущие только ему, качества и повадки. Кошку, например, нельзя заставить сделать то, чего она не хочет. Уважаемые мною учителя делали мне замечания, что я «шагаю не в ногу» с коллективом, отчего я должен был чувствовать себя виноватым, но, сколько я не пытался, я не мог понять, в чём моя вина. Я не понимал самого себя и, как «гадкий утёнок», пытался быть на кого-то похожим. У меня не было мудрого наставника, и учиться приходилось у литературных героев. Только теперь, когда за спиной уже целая жизнь, я понимаю, что мой выбор был не так уж плох, и теперь мне не стыдно, что я когда-то не шагал в ногу со всеми.

Моя первая персональная выставка графики состоялась в Москве в 1988 году. В 1998 году вышла в свет первая книга стихов: «Буду жить торопясь». В 2002 году состоялась вторая персональная выставка, на этот раз, живописных и графических работ. В 2005 году первая поездка в Германию и Голландию закончилась культурным потрясением и, как следствие, созданием «железного дерева», простоявшего в городском парке пятнадцать лет. Оно бесследно исчезло лишь с приходом новой городской власти.

В 2011 году я, наконец-то, обрёл свободу от обязательного права на труд. Моя официальная трудовая биография завершилась… Сверкавший огнями поезд, в котором я так долго ехал вместе с другими, входившими и выходившими пассажирами, неожиданно исчез, как будто растворился в темноте, оставив меня на безымянном полустанке, и навалившаяся тишина зазвенела в моих ушах далёким колокольным звоном. Поезд ушёл, растаяли в темноте его огоньки, но жизнь на этом не кончилась…

Началась её главная часть – подвиг.

Вот уже десять лет, как я занимаюсь свободным творчеством. Только теперь, когда никому не стало до меня никакого дела, я, наконец, смог заняться тем, чем мечтал заниматься всегда – литературой и живописью.

Первый год ушёл на адаптацию к новой реальности, но уже в 2012 году – к своему шестидесятилетию я выпустил две книги: сборник стихов «Сладкий запах полыни» и очерк о войне 1812 года «Дорогами войны кровавой». В 2013 году была начата работа над большим произведением о войне. Для сбора информации и впечатлений я вместе с сыном предпринял поездку в Запорожскую сечь, на родину моих предков. По реестровой переписи Запорожского войска 1649 года в Медведовской сотне Чигиринского полка служил казак Ярёма Губский, от которого, по семейным преданиям, исчисляется наш род.

В 2014 году после тридцатилетнего перерыва я вернулся к живописи. Уже через год состоялась моя новая, третья по счёту, выставка, в 2017 году – четвёртая, на которой были представлены сорок новых работ сугубо русской тематики. С момента объявления санкций, направленных против России, темой моего творчества стала моя Родина. Весь 2018 год был отдан работе над романом «Остров на болоте». Черновик был написан за три месяца, а потом полгода шла кропотливая работа по его редактированию. Книга вышла в свет в январе 2019 года, а через месяц уже была написана повесть «Лиля», выпущенная книжным издательством в мае 2019 года. Третья книга «трилогии» – «Продлённый отпуск» увидела свет осенью 2020 года.

Параллельно с работой над книгами я продолжал заниматься живописью, торопясь и стараясь использовать всё свободное время. В апреле 2021 года состоялась очередная выставка живописи, к открытию которой я приурочил и презентацию моей трилогии. В настоящий сборник, который вы держите в руках, включены рассказы, написанные в последние годы.

Владимир Губский
2022

Иерусалим

Не знаю, какими словами можно описать те чувства, которые испытывает человек, оказавшийся впервые в местах, связанных с Библейской историей и Евангелиевским повествованием.

Четыре часа полёта на «машине времени» номер 767 – и мы на два тысячелетия в прошлом. Всё так же жарко, как в тот день, в пятницу, когда Пилат на открытой веранде допрашивал Иисуса. Ещё 62 километра на восток от берегов древней Яффы, через холмы, поросшие хвойными лесами (первое моё удивление) – и вот он, неожиданно возникший из-за поворота Вечный город. Он узнаваем сразу – по огромному золотому куполу на Храмовой горе.

Иерусалим – загадочное, необыкновенное слово, вобравшее в себя всю историю нашей цивилизации. Начало всех начал. Нет таких слов, которые могли бы передать весь трепет и восторг души человека, почитающего историю и оказавшегося у её истоков.

Древний Иерусалим! Со всего мира едут сюда люди. Какими бы не были они прежде, попадая в Иерусалим, они уже становятся другими. И это преображение делает с ними величественный, поражающий своим внешним видом город, накопивший за тысячелетия столько человеческой энергии, сколько нет её ни в одном другом городе мира. Группа за группой, процессия за процессией – идут по его узким улицам люди разных национальностей, культур, вероисповеданий, слившиеся в одну общую массу как единый народ единого мира.

И нет различий между арабами, евреями, американцами, европейцами, африканцами, индусами, японцами и русскими. Все заняты одним: желанием прикоснуться к древним святыням, окинуть взором стены и купола величественного города, послушать его несмолкаемый гомон, надышаться его жарким, идущим с пустыни, воздухом. Эта земля и каждый камень на ней напоминает нам о событиях, случившихся здесь две тысячи лет назад и перевернувших античный мир.

Первым местом нашего паломничества был русский женский монастырь Святой Марии Магдалины, расположенный за восточными стенами города на Масличной горе в районе Гефсиманского сада. С территории монастыря открылась панорама старого города с доминирующим золотым куполом мечети Омара. Рядом, чуть правее виднелись Золотые ворота, заложенные уже после того, как через них в город вошёл Иисус. Нам повезло: монастырь был открыт по случаю престольного праздника, который бывает лишь раз в году, и мы присутствовали на праздничной литургии.

Среди православного люда, заполнившего храм, выделялась разновозрастная группа людей, одетых в форму скаутов; на рукавах их одежды были нашиты шевроны цвета российского флага. На площадке перед храмом я познакомился с Игорем и Ольгой – скаутами из России. От них узнал, что группа сборная, состоит из потомков белой эмиграции, разбросанных по всему миру. Все они считают себя русскими и очень дорожат этим званием. Как бережно и трепетно сохраняют они родной язык и православную веру – две главные составляющие, которые позволяют каждому из них идентифицировать себя как русского, пусть даже в четвёртом поколении живущего вне Родины. Разговаривая с Игорем и Ольгой, я внутренне радовался тому, как созвучны их рассуждения о России моим горестным мыслям; отрадно было услышать, что и в других странах есть кто-то, кому не безразлична судьба её. Подошёл Борис – мужчина лет семидесяти, он из Вашингтона, входил в своё время в экспертную комиссию по опознанию останков семьи Романовых. Запомнились его слова: «Никто не хочет, чтобы Россия погибла – она всем нужна». Я крепко пожал ему руку, а у самого слёзы на глазах.

Бедные наши дети, когда же их будут учить и воспитывать так, как учат и воспитывают русских, оторванных от своей Родины? Просмотрел недавно в «Российской газете» представленный вариант списка ста фильмов, которые предлагается показывать детям в школах. Составили его наши популярные актёры, режиссёры и телеведущие. Из сотни названий – более трети (36) – фильмы западные, а наших фильмов, таких как: «Станционный смотритель», «Чапаев», «Гусарская баллада», «Герой нашего времени», «Барышня-крестьянка», «Алые паруса», «Капитанская дочка», «Тарас Бульба» – в списке вообще не оказалось. И о чём тут говорить?

С наступлением темноты и появлением первой звезды над Иерусалимом прозвучал громкий выстрел, и мусульманское население города приступило к долгожданной трапезе, разместившись на вытоптанной траве у подножия древней крепостной стены.

Время приближалось к полуночи, когда с севера через Дамасские ворота мы вошли в Старый город. Держась плотной группой, чтобы не потеряться, мы протискивались по запруженной товарами и шумной толпой узкой улице, спускаясь вначале вниз по отполированным веками плоским камням мостовой, а затем, медленно поднимаясь в гору, которая когда-то звалась Голгофой и находилась за стеной города. Свернув направо, мы оказались в переулке совершенно безлюдном и тихом – это был уже христианский квартал; арабы сюда не заходят, хотя никакой видимой границы и не существует. Пройдя сквозь арочную дверь, мы оказались в обширном каменном дворе и замерли от неожиданности: перед нами на фоне чёрного неба стоял величественный, освещённый множеством фонарей, фантастически нереальный древний храм Гроба Господня. Начиналась ночная литургия, и кроме русских паломников в храме никого больше не было. Необычное, непохожее ни на что виденное мною прежде, внутреннее пространство храма завораживало. Освещённый только светом многочисленных свечей и лампад, храм представлял зрелище, от которого захватывало дыхание. Само время впиталось в его отполированные камни. Византия, крестоносцы и более поздние эпохи – всё переплелось в этом каменном лабиринте истории.

Благоговейный трепет охватил нас; тихие и покорные стояли мы в храме, слушая непривычные греческие распевы. В центре, под куполом огромной ротонды возвышалась Святая Кувуклия. В ней и находится Гроб Господен. Совершая богослужение, в неё по очереди заходили с кадилами в руках, сначала греческие, затем армянские, потом коптские священнослужители. Паломников пускали по три-четыре человека: больше не помещалось в крохотном помещении. Невероятно сложно описать то чувство, которое испытывает человек, прикасающийся к святыне: оно так велико, что сражает любого, входящего туда и невозможно сдерживать слёзы.

Было четыре часа утра, когда мы возвращались в гостиницу по опустевшим улицам города, а с восходом солнца мы уже поднялись и направились к восточным – Львиным воротам, чтобы пройти Крестный путь Христа до Голгофы. Рядом с воротами в маленькой церкви Рождества Пресвятой Богородицы молодая монашка принимала записочки. Простыми словами она поведала нам, как мы, русские сильны своей верой и духом. Это чувствуют все в городе. «Арабы, хотя и шумят, но боятся нас, – говорила она, – они с детства сидят в своих двориках, торгуют на улице, ничего не видят и нигде не бывают, слабы и малодушны. Мы сильнее их». После таких слов наши плечи как-то сами собой распрямились и мы шли Дорогой Скорби, и по всем последующим дорогам с таким чувством уверенности, что порою нам казалось, что мы уже не в далёкой стране, а у себя дома. Да и как могло не показаться, если всюду мы посещали наши православные храмы. Все дни и ночи пребывал с нами наш батюшка, отец Алексей – вдохновитель и руководитель нашей группы прихожан Георгиевского храма. Были среди нас и певчие хора. Когда они начинали петь – будто ангел спускался на землю, и замирала душа.

Приёмный зал Патриарха Иерусалимского Феофила по убранству не уступал Кремлёвскому Дворцу. Патриарх тихо появился в дверях, две группы русских паломников и одна небольшая группа сирийцев из Австралии встречали его стоя. Сказав приветственную речь на трёх языках, Патриарх Феофил приступил к заведённому по протоколу приёму делегаций, ответному дарению подарков, и благословлению всех пришедших. Затем последовало общее фотографирование. С лёгкой руки нашего батюшки, отца Алексея я был представлен Патриарху Феофилу и преподнёс ему свою книгу с дарственной надписью, он долго её рассматривал, задавая мне вопросы. Затем, вручив мне ответный подарок – барельефное изображение храма Гроба Господня, благословил. Разум отказывался понимать происходящее – настолько невероятным было всё, что происходило на моих глазах, а чувства переполняли душу.

Библейские города: Иерусалим, Вифания, Назарет, Вифлеем, Хеврон, Иерихон, Капернаум из мифов превратились в реальность, но в эту реальность верилось с трудом. Мы окунались в солёные воды реки Иордан в том самом месте, где Иоанн крестил Иисуса, а в десяти метрах от нас, на противоположном берегу реки под навесом с автоматами в руках сидели иорданские пограничники, на которых мы не обращали внимания.

В 20-ти километрах от Галилейского озера, на краю библейской долины Израэль одиноко возвышается гора Фавор. На её вершине стоит православный греческий Свято-Преображенский монастырь. Маленькие автобусы как жучки снуют вверх-вниз, поднимая и опуская паломников, от перепада высоты закладывает в ушах. Стоя на вершине и вглядываясь в жаркое марево долины, так и хотелось сказать словами апостола Петра: «Наставник, хорошо нам здесь быть!»

Спускаясь с горы Фавор, будто планируя на маленьком самолёте по бесконечному серпантину, мы ещё не знали, что процесс внутреннего переустройства, преображения в душе каждого из нас уже стал совершаться. Мы стали осознавать это позже, уже по прилёту в Домодедово, – может быть в те несколько часов, пока тихо и спокойно ждали заказанный нами автобус.

Мы вернулись другими. Не раздражёнными и усталыми, как это часто бывает, а с добрым сердцем и светом в глазах.

Пройдёт время, улягутся в голове впечатления, всплывут в памяти названия мест и всё виденное и пережитое разложится по полочкам. Будут стоять в тёмных местах заветные бутылочки со святой водой, набранной в Иордане, и мы с теплом и грустью будем вспоминать семь дней августа 2012 года, пролетевшие на Святой Земле, как один миг.

19.08.2012

Юбилей

Полушкин был зван на юбилей к другу детства Юрию Николаевичу, с которым они в юные годы приятельствовали, жили в одном дворе, учились в одной школе, играли на мандолинах в клубном струнном оркестре, а ныне обитали в разных регионах, виделись раз в год, когда Юрий Николаевич приезжал со своим семейством на малую родину, чтобы навестить могилы родителей, порыбачить на Маркуше, попить местного самогону и вспомнить под баян свою комсомольскую юность.

Разные условия жизни, в которых оказались бывшие соседи по двору, выражались и в разных коммунально-бытовых удобствах. И, хотя электричество, освещавшее их жилища, зачерпывалось из единой энергосистемы страны, лампочки в доме Юрия Николаевича светили намного ярче и бодрее своих «сестёр», обречённо свисавших с потолка в старой квартире Полушкина.

Жизненные дороги старых друзей вновь пересеклись в первую субботу июля на даче Юрия Николаевича, неподалёку от которой бесполезно утопал в зелени небольшой, когда-то текстильный городок с недавним матриархальным прошлым и другими вредными пережитками бурной перестроечной эпохи. Дороги эти были не похожи одна на другую, как и множество человеческих судеб, несущихся в неумолимом потоке времени и живой природы. Жизнь эта, всасывающая человека в свой водоворот, перемалывающая, дробящая его безупречную биографию на части: эпизоды и факты, события и поступки, преступления и наказания, утраты и расставания, – выбрасывает его порою из своих глубин, давая человеку возможность осмотреться, ощупать себя с головы до ног и потереть нажитые годами ушибы и ссадины уже поношенного, но ещё вполне пригодного для продолжения биографии, собственного тела.

И нет в том упрёка, что возникает у человека желание как-то обозначить, отметить и подытожить прожитый безвозвратно период жизни своей, вспомнить ещё раз далёкое прошлое, встретиться с друзьями детства, пригласить коллег по работе, соседей по гаражу и посвящённых в тайны человеческой свободы банных сидельцев.

Жизнь Юрия Николаевича катилась по бездорожью страны бесконечным автопробегом, приподнимая на короткое время придорожную пыль, преодолевая подъёмы и спуски – так, как и положено было проходить жизни в нормальной советской семье доперестроечного периода.

Биография Юрия Николаевича складывалась из обыкновенных событий: школа, комсомол, танцы, армия, институт, любовь, танцы, создание семьи, вступление в партию, танцы, Новый год, работа, фотографирование на доску почёта, направление в командировку в страну, где выполнял свой интернациональный долг наш ограниченный контингент.

Благополучное возвращение на Родину и покупка японского музыкального центра совпали с другими заметными событиями в мире. Развал и хаос в стране, наступивший в начале девяностых, сглаживался стабильностью и относительным благополучием в семье. Строительство дачи и периодический ремонт машины поддерживали энтузиазм семейного существования и придавали стимул движению к совершенству в наступивших смутных временах. Последующие два пожара, случившиеся на даче по неосторожности самого Юрия Николаевича, только скрепили и без того крепкие семейные узы.

В этих будничных, повседневных хлопотах Юрий Николаевич как-то незаметно для себя перестал быть членом руководящей и направляющей партии и приобрёл право иметь своё, независимое на все случаи жизни мнение, которым активно пользовался даже в те дни, когда посещал суточные бани. Он очень уважал эти водно-оздоровительные учреждения за тот демократический, жаркий и свободный дух, который ещё с допетровских времён парил под их низкими, захлёстанными потолками. Этот дух свободы и неуёмная жажда познания непознанного стали отличительной чертой характера Юрия Николаевича.

Таким образом, к своему юбилею подошёл он вполне состоявшимся, благополучным человеком с чистой душой и телом, мастером своего дела, верным семьянином, заботливым отцом и счастливым дедом, окружённым всеобщим уважением родных и друзей.

Несколько иначе сложилась судьба правого защитника дворовой футбольной команды – Полушкина.

Солнечным, бесконечно длинным в томительном ожидании днём, в середине цветущего месяца мая, во вторник, покачиваясь в маленьком, почти игрушечном, зелёном вагончике узкоколейной железной дороги, он, высунувшись до пояса в открытое окно, с восторгом вдыхал горьковато-дурманящий, знакомый с детства запах торфяных полей, любовался неброским болотным пейзажем с низкорослыми кривыми берёзками, заброшенными и заросшими высокой травой старыми торфяными картами с обвалившимися берегами дренажных канав. Он возвращался из армии весёлый и улыбающийся, в ушитом по-дембельски мундире нового образца, с лёгким сердцем и чувством исполненного долга. На станции его встретила сестра Татьяна, и едва он успел с ней обняться и поздороваться, как узнал, что умер отец-фронтовик, не дождавшийся двух дней до возвращения сына. И попал солдат прямо с поезда на похороны, и с этого дня завершился для него безоблачный период жизни. Сестра через год вышла замуж и уехала с мужем сначала на Волгу, затем ещё дальше – в Сибирь, а ещё через год или чуть более заболела мать, простудившаяся дождливым днём на уборке картошки в подшефном колхозе. На Пасху мать умерла.

Одинокая жизнь незаметно вползала в жилище Полушкина и располагалась по-хозяйски: развешивалась по углам лохмотьями паутины, оседала на полу сизым слоем пыли, пугающе перезванивалась пустой стеклотарой под столом, била в нос едким кошачьим запахом у двери и гнездовалась клоками шерсти на продавленном диване. Не поливавшийся много лет цветок в эмалированном, облупившемся местами ночном горшке, самомумифицировался и стоял, забытый на подоконнике, напоминая о бренности всего сущего в этом мире. Даже уличный фонарь, светивший вполсилы, устал качаться на ветру и освещать пустой двор со сломанными скамейками – погас за ненадобностью.

Полушкин не вёл счёта годам, просто поднимался по утрам с соседскими петухами, шарил на столе и в старом, от родителей оставшемся холодильнике на предмет подхарчиться, заваривал в коричневой кружке чай, засыпая его через край из маленькой мятой зелёной пачки, напоминающей детский кубик с чёрной этикеткой, на которой витиеватыми буквами было обозначено «Чай грузинский», и кружил ложкой в горячей воде, вылавливая не желающие тонуть черенки чайных веток. Не дожидаясь, пока чай заварится и, не успев подумать о предстоящем дне и смысле собственной жизни, он выпивал его залпом как коньяк, которым его однажды угостили, и брёл вместе с такими же, как он, работягами в механический цех к своему штамповочному станку.

Станок Полушкин лелеял, ухаживал за ним, как кавалер за барышней, протирал ручки и кнопки управления, полировал ветошью подвижные части и агрегаты, подмазывал ползуны и направляющие поршни, тщательно подметал вокруг станка и отвозил в отвал по окончании смены вдрызг изрешечённые листы просечки. Станок был единственным и верным другом. Каждое утро, когда электроэнергия вливалась в его жилы и провода, он начинал тихо гудеть, постанывать, повышая и понижая тональность, делать пробные вздохи; потом, почувствовав в своей пасти положенный на язык тонкий лист железа, начинал работать тяжёлой и зубастой челюстью, пережёвывая и пробивая насквозь – в решето – свежую добычу. Скатывались по жёлобу в поддон похожие друг на друга, как две капли воды, тёплые металлические фигурки и радовали глаз мастера схожестью своих размеров и аккуратностью контуров, а главное – своей полезностью в каком-то большом общем деле.

Полушкин любил свою работу потому, что любить ему больше было некого и нечего. Домашняя звенящая в ушах тишина и безлюдность существования в пустой квартире пугала Полушкина, и он старался найти себе какое-то занятие по душе. Летом было проще – отвлекала рыбалка на старых торфяных карьерах, артельный, или, как теперь говорят, корпоративный сенокос в период длинного, на всё лето отпуска, в августе – грибы и клюква, а в сентябре – поездки в соседний умирающий колхоз на уборку картофеля. Из колхоза Полушкин всегда привозил себе до двух мешков отборной картошки, поэтому свой овощ сажать перестал и запустил, забросил ещё родителями его отбитый у целины, освоенный и ежегодным трудом и потом доведённый до идеального состояния лёгкости и плодородия участок.

Так бы и топала по пыльной дороге эта серая, однообразная жизнь одинокого человека в лучшие годы его молодости и эпохи застоя страны Советов, если бы субботним вечером не постучалась к нему в дверь такая же, в одиночестве погибающая соседка Зойка.

И сложилась новая ячейка общества! И жизнь эта долбёжная, пустая и никчёмная будто ускорила свой водоворот, подхватила, понесла своим извечным потоком молодых и счастья не познавших людей. Всё преобразилось в квартире Полушкина: выпрямились и заиграли новыми обоями стены, выскреблись, покрылись эмалью и пёстрыми половиками полы, истощился кошачий запах, промылись света не видавшие окна и наполнили обновлённое пространство жилища смыслом и содержанием. Прошло немного времени – и вот уже детские голоса и смех зазвучали под потолком с абажуром, и лица на портретах родителей, ставших бабушкой и дедушкой, засветились тихой, спокойной радостью.

И стало!..

Стало, наконец-то, что-то складываться в жизни простого русского мужика. Улыбнулось и ему человеческое счастье. Продолжился род, не прервалась веками сохраняемая ниточка – от отца к сыну. Не умрёт накопленное мастерство трудового человека, не останется страна без защитника и не ступит враг на землю его!

Но выстраданное, налаженное и хрупкое благополучие было недолгим. Завершались выводом ограниченного контингента светлые, беззаботно-спокойные годы застоя. Страна вступала в новую, никому не ведомую эпоху перемен.

Спал в семейной постели под тёплым, руками жены стёганным лоскутным одеялом умелый токарь и штамповщик Полушкин и не знал, что далеко-далеко, за большим океаном, в процветающей под солнцем стране уже было давно продумано, подсчитано, внесено в планы и за него, Полушкина, решено дальнейшее перспективное существование его самого, его семьи и детей, и всего забытого Богом среди торфяных топей посёлка, а вместе с ним и всей страны, некогда большой и могучей. Жил Полушкин терпеливой, заполненной натуральным хозяйством жизнью, и не ведал, что даже купленный в районном «Промторге» в кредит новенький, пропитанный ароматной смазкой и гладкий, как плечи жены, долгожданный двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ» уже ничего не сможет изменить в надвигающейся извне череде событий.

Радостно, с наивным ожиданием перемен к лучшему воспринимал народ первые шаги нового времени, осваивал азы «нового мышления», действуя, как учила партия, снизу – навстречу тем, кто действовал сверху. В растерянном недоумении население «боролось» с пьянством, вырубая столетиями сберегаемые сортовые виноградники и осваивая, предложенную партийными лидерами, диковинную для русского человека традицию безалкогольных свадеб. Очереди за водкой стали характерной приметой времени. С приходом девяностых пришла долгожданная свобода, и пьющий элемент первой волны «перестройки», присосавшись к ларькам-поилкам, стал быстро покидать сей мир, отправляясь в мир иной.

Родившемуся после войны поколению, не нюхавшему за всю свою жизнь пороху и не познавшему голода и холода лагерей, не проливавшему слёз по поводу кончины вождя, вдруг стала приходить в пугающих своей очевидностью догадках мысль, что и на его долю что-то да выпало из бед и напастей этого страшного века.

Проснувшись, как всегда, затемно, Полушкин растолкал жену и, соскользнув с кровати в поставленные с вечера валенки, принялся растапливать печь, чтобы вернуть домашний уют в его вчерашнее состояние, но прибитое на стене радио сообщило, что так, как было вчера, – уже не будет. За ночь не стало Родины, в которой когда-то Полушкин родился, и которая называлась Советский Союз, а есть отдельные, независимые государства с непривычным, костлявым, как баба Яга, названием – СНГ. Но самым неожиданно-предательским и огорчительным известием для Полушкина было то, что и Крым, где навсегда осталась лежать левая нога его отца, в мае сорок четвёртого освободившего Севастополь, тоже теперь не его Родина.

На работу Полушкин не пошёл, не было желания, да и смысла тоже не было. Уже полгода не получал он зарплату, маленькие железные детали, которые он штамповал изо дня в день, давно уже были никому не нужны и оставались лежать под станком тяжёлой ржавеющей пирамидой.

Сократив квалифицированных рабочих, предприятия умирали, банкротились, переходили в частные руки. Рабочие, чтобы не умереть от голода, кто мог, приторговывали барахлишком, другие вернулись к натуральному хозяйству, оживили заброшенные огороды, засеяли родительские наделы и спасались плодами от рук своих. Перебиваясь отдельными заработками, сезонными промыслами и работой на своём огороде, пережил, преодолел Полушкин смутное время. Подросли дети и покинули родительское гнездо.

Ещё весной, во время очередного визита Юрия Николаевича в родные болота, получил Полушкин от друга детства приглашение на юбилей. Через два месяца, за день до назначенного юбилея, надев свой лучший, купленный ещё на свадьбу костюм, Полушкин сел в автобус и, преодолев более трёхсот километров, прибыл на дачу к своему другу.

Выдернутый из родного угла с поблёкшими за годы совместной жизни обоями, где остались умаявшиеся от забот жена и кот, и оказавшийся в иной – сытой, шумной и оживлённой обстановке, в компании улыбающихся мужчин и нарядно одетых женщин, которых он не знал, Полушкин впал в состояние оцепенения. Он бессознательно улыбался этим мужчинам и женщинам, а более всего – еде, бесстыдно стоявшей перед ним на столе в широких тарелках, блюдах, подносах, салатницах и вазах. Вид еды был соблазнителен и, как дамы лёгкого поведения, смущал Полушкина – он не знал, как вести себя в этом море соблазнов, поглядывал по сторонам, горячо и смущённо благодарил, когда за столом расторопная соседка отделяла в его тарелку порцию оливье. В ответ он, как кавалер, ухаживающий за дамой, вплёскивал в подставляемый ею бокал водку.