Kitobni o'qish: «Возвращение»

Зарю встречает поезд наш,

Летит в просторы светлые,

Мы взяли в путь один багаж —

Свои мечты, свои мечты, мечты заветные!

Из песни

Крепкий мужчина с короткой стрижкой приоткрыл калитку, которая и не выглядела как калитка, а представляла собой массивную дверь в высоком каменном заборе. Мужчина подозрительно взглянул на гостя, не менее минуты зорко осматривал его с ног до головы и только затем хрипло спросил:

– Вам кого?

Гость немного смутился, увидев перед собой строгую личность, которая могла запросто не пустить его внутрь и даже более того, просто вытолкать его подальше от такой солидной каменной стены, скрывающей от него нечто, к чему он сегодня стремился. Гость вытянулся, оправил пиджак, нервно тронул тёмный галстук и, немного заикаясь, спросил:

– Могу ли я посмотреть?

Крепкий мужчина ни малейшим образом не показал, что его этот вопрос удивил, – видимо, ему было не привыкать к чудикам, которые иногда появлялись у этого высокого забора, и он просто коротко ответил: «Здесь нечего смотреть!» и резко закрыл дверь. А гость не собирался отступать и, постояв пару минут у калитки, вновь нажал на кнопку звонка. Второй раз ему пришлось подольше ждать, когда хоть кто – нибудь появится перед ним.

– Ты, дед, шёл бы отсюда подальше, – почти равнодушно произнёс крепкий мужчина и всё-таки, наверное, из любопытства не сразу захлопнул калитку, а несколько секунд решил понаблюдать за этим дедом. А дед приосанился и произнёс:

– Я здесь проживал когда-то, то есть жил в молодости… Хотелось бы хоть одним глазком…

– Как это? – На этот раз мужчина искренне удивился. – Этот дом совсем новый. Всего года четыре будет…

– Да-да. Я понимаю, – пролепетал гость и пояснил: – Это было давно, когда другой дом стоял.

Охранник что-то агакнул себе под нос, но официально ответил, что без указания хозяина ничего сделать не может. Гость слегка ухмыльнулся и, задрав голову вверх, заметил:

– Такой стеной от людей загородился – не достанешь! Скажите ему, что Длинный с Толстым ракету строить будут. – Гость довольно высокого роста, ещё раз улыбнувшись, добавил: – И скажите, что Длинный порох сделал для пистолета, – стрелять будем.

Охранник изобразил на лице недоумение, но через мгновение сосредоточился и уже немного дружелюбнее объявил:

– Ты, папаша, не дави – мне всё равно нельзя никого пускать.

– Меня можно – я в дом не пойду. Мне бы деревцо посмотреть, да и местность… Ты меня сопроводи, а я шуметь не буду.

Охранник, помотав головой, нерешительно ответил:

– Тебе это зачем, дед? Приходи когда хозяин будет, тогда…

Гость погрустнел, тяжко вздохнул, но не отказался от своей затеи и спросил:

– Что ж, и по двору пройтись нельзя?

– Так кто тебя знает, кто ты? Испортишь чего-нибудь, а мне нагоняй, – произнёс охранник и собрался наглухо закрыть калитку.

Гость засуетился, как-то встрепенулся, словно хотел без разрешения проникнуть внутрь, но остался на месте и предложил:

– Вы можете меня обыскать, если опасаетесь.

– Обыскать… – произнёс охранник и засомневался в дальнейших своих действиях. – Обыскать – это зачем? И так вижу, что ты, дедуля, мирный человек.

– Вот видите, раз мирный, то можно и пройти, – уверенно произнёс гость и искренне улыбнулся.

– Так ты что ж, знаешь хозяина? – спросил охранник.

– С детства, – ответил гость.

Охранник уже в который раз внимательно осмотрел «папашу» и, ещё раз убедившись, что старик выглядит солидно в смысле одежды и прочего антуража (дорогие часы на запястье, кольцо и перстень на левой руке), попятился назад и пригласил гостя зайти внутрь.

Старик, опираясь на отполированную клюку, довольно резво последовал за крепким мужчиной. Подошёл к старой сосне, которая ещё стояла рядом с каменной стеной большого дома. Верхушка сосны заметно подсохла. Иголки подёрнулись первой желтизной, но могучий ствол ещё говорил о том, что дерево может простоять несколько лет, если, конечно, хозяева не решатся в целях безопасности ликвидировать его.

– Вот, живая ещё, – прошептал старик и прислонил ладонь к стволу.

– Как будто ждёт ещё кого-то.

– Кого? – спросил охранник, не очень понимая слова старика.

– Так меня и ждёт, – ответил старик. – Он положил обе ладони на ствол, почти полностью, всем телом, прижался к тёплой коре и прошептал:

– Ждала меня. Я знал, что ждала.

Охранник, стоя сзади, кашлянул и спросил:

– Папаша, у вас всё в порядке?

– В порядке, в порядке, – ответил гость и, прислонившись к старой сосне, долго молча стоял и о чём-то думал, пока не услышал следующий вопрос крепкого мужчины:

– Ты, дед, вот что. Если пришёл посмотреть, то смотри, а то прижался… – Охранник ещё раз кашлянул и завершил свою фразу: – Ты смотри быстрей, а то чего стоять-то у дерева?

Старик что-то угукнул в ответ и добавил:

– Сейчас, сейчас. Чуточку потерпите.

– Чего терпеть-то? Вы уж минут пять как стоите. Можно и побыстрей, – поторопил охранник. – Что вы нашли здесь? Дерево как дерево. Давно стоит.

– Давно, – тихо согласился гость, – так давно, что забываться стало.

– Ага, понятно, – пробурчал охранник и спросил: – Что-то детское?

– М-да… – нечто неопределённое послышалось от гостя. Он слегка погладил ладонью шершавую кору и произнёс: – Давненько я здесь не был. Ох, давненько!

Охранник недовольно хмыкнул и нетерпеливо заметил:

– Ну, посмотрели и хватит. Надо заканчивать.

– Надо заканчивать, – согласился гость и, запрокинув голову, несколько секунд смотрел вверх – туда, где поредевшая крона почти касалась козырька трёхэтажного дома.

Старик еле слышно прошептал что-то и произнёс:

– А ведь попилят тебя, голубушка, то есть срубят за ненадобностью.

Охранник, вроде как соглашаясь с гостем, кивнул, но, не сказав ни слова, прошёл к калитке и в ожидании гостя застыл на месте, как часовой на посту.

Старик ещё раз дотронулся до могучего ствола, тонкими пальцами погладил тёмно-коричневую, изрезанную глубокими морщинами поверхность и вернулся к калитке.

– Большое спасибо вам! – произнёс он. – Удовлетворили старика. Благодарю. Я могу надеяться на вторичное посещение?

Охранник не ответил, только пожал плечами и, сделав шаг в сторону, пропустил старика за калитку. В тени высокого забора гость ещё постоял несколько минут, а затем не спеша двинулся в сторону ближайшего переулка, где его ждала машина с водителем.

– Повидались? – весело спросил молодой парень.

– Повидались, – ответил старик, усаживаясь на заднее сиденье. – Только маловато будет. Строго там у них.

– Так вы бы сказали… – заикнулся водитель, – можно бы было что-то сделать, что вы…

– Это всё в прошлом, – перебил его старик. – А прошлое не любит…

– Он чуточку задумался и завершил фразу словами: – Прошлое – оно прошлое. Там уже ничего не поправишь.

Молодой водитель завёл двигатель, машина чуть слышно заурчала и легко, словно пароход по стоячей воде, двинулась в сторону трассы, где транспорт непрекращающимся потоком шёл в сторону большого города.

***

Он лежал закутанный в одеяло и смотрел за окно, где большая сосна, освещённая заходящим солнцем, переливалась свежими зелёными иголками. Болезнь потихоньку покидала его, но вставать ему ещё не разрешали, а позволили только немного приподняться на подушке и наблюдать за весенней природой. Он скучал – скучал даже не оттого, что простудился именно весной, а оттого, что пропустит несколько дней в школе, а потом придётся догонять. Останется меньше времени гулять с дружком, и вместо прогулок – сидеть дома и зубрить уроки. А ещё на время оставить все затеи: запуск ракеты, испытание самодельного пистолета, который они совсем недавно соорудили с дружком, и многие другие интересные дела, всегда неожиданно возникающие, когда сходит последний снег и можно с удовольствием носиться по ещё не отросшей траве, бродить вдоль берега озера и наблюдать за всем тем, что зимой было скрыто под большими сугробами. Изредка на горках можно было обнаружить обломки лыж, лыжных палок и прочей ерунды, которая остаётся от зимних посетителей загородных горок. Но им это всё барахло было неинтересно – интересно было только то, что закончилась зима и новые занятия предвещали новые интересные события в загородной жизни мальчишек – события на природе, когда можно было почти целый день (кроме, конечно, времени занятий в школе) болтаться по улице, осваивая новые пространства, не забывая и старые, давно изведанные уголки.

Но он заболел и лежал в постели уже три дня. Лежал и смотрел со второго этажа деревянного дома на веточки сосны. Там, среди сложных изгибов и переплетений, можно было при тщательном рассмотрении обнаружить очертания диковинных предметов и, если долго всматриваться, можно было увидеть фантастические картины – вроде нагромождений механизмов и каких-то неземных строений. Ему особенно запомнились две веточки, которые, переплетаясь, изображали дикое животное, похожее на древнего быка, и когда слабый весенний ветерок колыхал эти ветки, бык изображал движения, напоминающие бег животного по древним просторам. Так, по крайней мере, представлялось ему. Он закрывал глаза и представлял себе лето, когда совсем тепло, когда каникулы, когда времени на все дела много – премного и хочется совершить нечто большое, заметное, но время бежит, а большое дело сразу не получается – и приходится довольствоваться малыми делами, которые заполняют почти весь светлый день.

После школы на минутку забежал дружок по прозвищу Толстый. Ему не разрешалось приходить к больному – бабка Толстого побаивалась, что он может заразиться, – но Толстый всё-таки забежал, положил листок бумаги со школьными заданиями и со словами: «Ну, пока» выскочил из комнаты. Задания смотреть не очень хотелось – хотелось подняться и хотя бы встать у окна и взглянуть, как там внизу, на дорожке, ведущей к дому. Там ещё недавно виднелись остатки старого грязного снега, а теперь, наверное, уже всё растаяло. И вообще, ему хотелось на улицу, туда, где заходящее солнце подсветило яркими красноватыми лучами верхушки деревьев и крыши домов. Где уже можно было соорудить местечко для запуска ракеты, а Толстый, наверное, без него не станет ракету запускать и испытывать пистолет, сделанный из алюминиевой трубки, насаженной на деревянную рукоятку. Туда, где весенние воробьи громко чирикали, как будто разговаривали между собой о том, что светит солнце и ушли холода, и что скоро будет много еды и у них наступит лёгкая жизнь, как у всех, кому уже немножко надоела зима с морозами и большим снегом.

Он потянулся и взял листок, принесённый Толстым. На белой, чуточку помятой бумаге каракулями Толстого было выведено задание по алгебре: необходимо было решить задачку без составления уравнений. Они уравнения ещё не проходили и решали все задачки путём постановки вопросов. Он уже решал такое, но в последний раз им с Толстым решить подобное не удалось – пришлось просить соседа с нижнего этажа, который учился в институте. Сосед задачку решил быстро, но с уравнениями, а это им совсем не годилось. В школе училка всё-таки похвалила их за решение, но заметила, что решили они задачку через уравнения.

А теперь новое задание и, наверное, опять сложное. Он прочёл задание несколько раз, понял, что в этот раз решить задачку ему под силу, и отбросил листок на тумбочку, стоящую у кровати.

Стало темнеть, краски на сосне потускнели, вечерняя пелена накрыла всё дерево, и ветки стали едва различимы. В комнате зажгли свет, и он услышал голос матери:

– Сейчас лекарства… А потом я тебя покормлю.

Лекарства ему надоели, но делать нечего – лечиться надо, и он безропотно проглотил несколько горьких таблеток. Он уже научился их глотать не разжёвывая, запихивал подальше на язык и запивал водой. А раньше это было проблемой… Раньше он был маленьким – он уже и не помнил, как упал с сарая и поранился. На горле посредине остался шрамик; мать рассказала ему, как было дело и как она испугалась за него, а он этот случай и не помнил – маленьким был, глупым, полез на сарай без знания дела. Теперь бы он не свалился вниз, теперь бы удержался, теперь они с Толстым где только не лазали. Бывало, тренируя равновесие, шли по высокому штакетнику и прыгали с высоты вниз, когда равновесие не удавалось удержать. Забирались на старый клён у сарая и сидели подолгу наверху, наблюдая за соседями и просто прохожими. Смотреть сверху было интересно. Ты всё видишь, а тебя никто не замечает – сидишь наверху, как разведчик-партизан.

Он выпил полстакана воды и опустил голову на подушку. «Надо больше пить, – говорила мать, – чтобы хворь выходила из тела». И он пил понемножку, пил не только воду, но и разные соки, которые она ему делала. Отец приходил поздно, интересовался его состоянием и тихо ужинал.

Обычно, когда сын не болел, отец утром будил его в школу, предварительно приготовив ему завтрак. А однажды после завтрака он, как обычно, собираясь в школу, зашёл за Толстым. Толстый жил в отдельном доме, как тогда говорили, в частном секторе. На первом этаже проживал его прадед – сумрачный и строгий старик, худой и вечно чем-то недовольный. Встретившись с ним взглядом, казалось, что именно тобой-то он и недоволен, и того гляди начнёт тебя нудно журить. Он не любил прадеда Толстого и как-то немножко даже съёживался при встрече с ним, а Толстый, похоже, привык к своему прадеду, он просто мало с ним общался.

Воспитывала Толстого бабка, которая была дочкой этого смурного деда, и жил Толстый с бабкой наверху, на втором этаже, куда с улицы вела длинная закрытая лестница. Длинный поднялся по ней наверх, тихонько постучал в дверь несколько раз, но никто ему не ответил.

«Странно, – подумал он, – неужели Толстый без меня убежал в школу?» Он ещё с минутку постоял у закрытой двери и решил идти один. Дорожка вдоль берега была пуста, и у школы никто не толпился, не торопился на урок. Да и вся площадка перед зданием школы была пуста, будто в здании вообще никого, будто все уроки внезапно отменили, а он об этом ничего не знает. Он, уже волнуясь, подошёл к входной двери и приоткрыл её. Внутри тускло горела всего одна лампа, и тётка-уборщица обернулась в его сторону.

– Ты чего, сынок? – спросила она. – Чего так рано-то? В школе никого. – Она взглянула на настенные часы и произнесла: – Смотри-ка, ещё через час как откроемся.

Он тоже посмотрел на часы и понял, что отец разбудил его на целый час раньше, вот поэтому и у Толстого ему не открыли. Вот поэтому и тишина вокруг, и нет никого. Домой возвращаться ему было не резон – он проболтался возле школы с полчаса, а потом первым появился в классе. Вечером отец со смехом рассказывал, как заявился в цех ни свет ни заря и напугал охранника таким ранним появлением. Да и сам сначала весьма удивился тому, что никто на работу не явился, словно вымерли все работники за прошедшую ночь.

Мать померила ему температуру, осталась довольна показаниями стеклянного термометра и подала ему ужин.

Нехотя проглотив кашу и выпив горячего чаю, он поудобнее улёгся в постели и закрыл глаза. Спать не хотелось, хотя мать частенько повторяла, что во сне болезнь быстрее проходит. Он слышал, как вернулся с работы отец, как он, быстро поужинав, прилёг на диван и некоторое время шуршал газетой и, кажется, тихонечко задремал.

***

– Что? – строго произнёс крупный старик, с трудом изъявший своё тело из машины.

Крепкий мужчина вытянулся перед ним по стойке смирно и молчал.

– Не тяни, – повторил старик и тихо, но так, словно приказал, произнёс: – Кто был?

– Он вас знает, – последовал ответ.

– Излагай, – приказал старик и, тяжело дыша, медленно двинулся к крыльцу каменного дома.

– Он сказал, что Длинный с Толстым ракету строить будут, – ответил охранник, а старик, не замедляя движения, хмыкнул и произнёс:

– Дурака пустил.

– Он ещё сказал, что Длинный порох сделал для пистолета, стрелять будем, – добавил охранник, продолжая следовать рядом со стариком, но на полшага сзади.

Старик неожиданно остановился, несколько секунд тяжело сопел в нос, молчал, а затем повернулся в сторону охранника и спросил:

– Высокий, худой?

– Седой с клюкой, – ответил охранник.

– Что делал? – спросил старик.

– Гладил сосну, – последовал ответ.

Старик внимательно посмотрел на старое дерево и проворчал:

– Это точно Длинный, а дерево пора ликвидировать.

– Шеф, она не хочет, – ответил охранник.

– Она не хочет, – иронично повторил старик. – А когда-то всё хотела.

Охранник молча склонил голову, показывая тем самым и понимание шефа, и уважение к ней, которая не хочет, а когда-то хотела.

– Это точно он. Как был сентиментальным, так и остался – дерево гладит. А я не глажу, – с сожалением произнёс старик, и вспомнилось ему далёкое детство, когда существовал он среди бабок и дедов, потому что остался без отца и матери. Конечно, были у него и отец, и мать. Они никуда не делись, не пропали без вести, не погибли где-нибудь в катастрофе, а жили себе, как он иногда думал, когда стал постарше, припеваючи. Жили отдельно друг от друга, разбежались по причинам, неизвестным ему. Бабка, на попечение которой его оставили, ему об этом ничего не говорила до самой смерти. Не хотела, наверно, расстраивать внучка жестокой правдой о родителях. Мать, правда, навещала его с новым мужем несколько раз в году, но к ней он относился спокойно, без родственных сентиментов. А отец всего лишь осуществлял финансовое вспоможение на воспитание сына, и бабка не нуждалась ни в чём, пока растила внучка.

Проживал он в частном доме на втором этаже с родными бабушкой и дедушкой. Дед совсем старый был или тогда ему казался очень старым. Он почти ничего не видел, бродил по комнатке своей на ощупь, имел на столе массу флакончиков и коробочек с лекарствами, знал, где какое лежит, и бабушка строго запрещала внучку совать нос к деду, дабы не перепутать что – либо в его лекарственном хозяйстве.

Внизу, на первом этаже старого деревянного дома, проживали его прадед с прабабкой, с которыми он, по сути, не имел никакого общения. Почему так у них было заведено, он не знал и не узнал до самой смерти и того, и другой. Когда прабабка лежала, готовясь помереть, его пригласили к ней вниз, и он постоял несколько минут возле древней еле живой старушки, которая тихонько пролепетала, что завещает ему – правнучку – целый комод с конфетами. Потом, когда прабабку похоронили, ему объяснили, что старушка пошутила и никаких конфет ему не оставила. А прадед с ним, после того как остался один, тоже почти не общался; при встрече старик угрюмо кивал ему, и было совсем непонятно, что он имеет в виду: то ли это было приветствие, то ли это был знак того, что видит древний старик своего правнука и более ничего.

С Длинным они подружились с первого класса, потому как жили рядом, почти через дорогу. Мать Длинного поощряла эту дружбу и сама по – дружески общалась с бабкой Толстого – видимо, потому, что в окрестностях в коммунальных домах обреталось много, на её взгляд, сорванцов, недостойных общения с сыном, сорванцов, от которых хороших манер и не получишь. А дом, где проживал Толстый, считался приличным по сравнению с коммунальными.

Бабка Толстого набожная была, но как-то не очень заметно у неё это проявлялось. Наверное, тайком верила и в своё верование никого лишнего не пускала. Однажды, скорее всего, по согласованию с матерью Длинного, она подхватила с собой в церковь приятелей. Они стояли перед батюшкой, совсем не понимая, что надо делать, а батюшка учил их молиться. Учил, как надо складывать пальчики рук и куда их прикладывать. А в конце концов сказал, что надобно, чтобы бабушка научила их креститься, как положено.

Это посещение церкви ему запомнилось, но креститься он так толком и не научился, и лишь потом, когда стал совсем взрослым, стал креститься, потому что времена изменились, мода такая появилась – церкви посещать.

Шеф несколько минут смотрел на сосну, пытаясь понять, что такое в ней нашёл Длинный, а затем проворчал:

– Она не хочет, а ты что ж, не можешь объяснить, что дерево упадёт ей на головушку и будет «бо-бо»?

– Шеф, я могу его убрать тихонько, а объяснять не смогу, это уж вы сами, – ответствовал охранник.

– Да, конечно, всё я должен делать! – как будто по привычке пробурчал старик и заметил: – А ведь построились мы на месте его дома. Здесь проживал когда-то Длинный, и сосна эта – его сосна.

Он вспомнил, сколько трудов ему стоило заполучить этот участок. Старый деревянный дом уже пустовал, но сносить его было нельзя. Ценный был дом, исторический. Какой-то древний деятель то ли жил здесь, то ли на лето приезжал, дачником был. Дом, конечно, разрушался, умельцы рамы повынимали, наличники резные сорвали, да и внутри всё убранство растащили, но дом стоял, брёвнышками, отполированными временем, уже не кичился, а грустно и, наверное, стыдливо прикрывал свою разорённую сущность.

Толстый уже тогда хороший бизнес имел, мог много чего сделать, не на последнем месте считался в своих кругах. Свой старый дом, где провёл свои детство и молодость, потерял, точнее, продал он этот дом и купил себе квартиру весьма приличную, но на старости лет потянуло его в родные места. На месте дома прадедов своих уже центр какой-то соорудили, и ничего ему не оставалось, как на этот участок, как говорится, глаз положить. А участок исторический, не продаётся. Что делать? Пришлось деловую смекалку проявить.

Горел дом плохо, накануне сильный дождь прошёл – вот потому пламя и не занималось. Ему потом рассказали, как было дело. Говорили, что с одного бока пожар разгулялся, а со стороны сосны тихо было, как будто кто охранял старое дерево. Потушили быстро, только комиссия признала, что восстановлению не подлежит: крыши нет, из стен, только одна более-менее осталась, так что решили продать. Вот он и купил. Построил коттедж, не хуже чем у других, которые рядом обосновались тоже с помощью разных способов, – местность-то знатная была и престижная.

«Наверное, жалко было Длинному, что дом его сгорел», – подумал старик, а вслух проворчал:

– Жалко у пчёлки где-то, а нам что, не жалко? Нам тоже жалко.

– Шеф, вы о чём? – спросил охранник. – Вы о сосне?

– О сосне, о ней, родимой, – последовал ответ старика.

Крепкий мужчина в недоумении замолк, он не имел привычки уточнять у шефа нечто непонятое. Он точно знал, что команды у шефа всегда чёткие.

– Не будем пилить, – словно рассуждая, произнёс старик. – Как-никак, реликвия.

Он вплотную подошёл к стволу сосны, не менее минуты вглядывался в переплетение трещин в коре, указательным пальцем ковырнул тёмно-коричневую пластину на поверхности и совсем тихо произнёс:

– А мы когда-то из этого кораблики делали. Ножичком ковырнёшь, обтешешь и готово. – Не будем, – погромче произнёс старик и тяжело поднялся на крыльцо.

***

Он уже несколько дней тому назад соорудил из коры кораблик, приладил к нему мачту и парус, и готов был запустить судно по большой воде. Озеро с неделю назад освободилось ото льда, и судоходные планы могли быть осуществлены. Толстому кораблик был представлен, но увы… Длинный заболел, и Толстый остался один. Одному, конечно, скучно и на улицу выходить не хочется. Что там делать без друга? И только когда прошло несколько дней, дружба возобновилась.

На озере, зажатом двумя холмами, они устроили дым. Толстый тайно, не спросясь, изъял у бабки дымовую шашку, которая предназначалась для выкуривания мышей из подвала, и они приспособили её на дощечке, подожгли и аккуратно оттолкнули от берега. Весенний вечер был тих и светел. Вода, словно зеркало, отражала берега и чистое небо. Шашка надымила пол-озера, и от этого красота возникла необыкновенная. Солнце только что зашло, цветной закат просматривался сквозь дымку, и казалось, что они попали в сказку. Впечатление создавалось незабываемое, да к тому же неординарное мероприятие добавляло некоторую волнующую нотку в ситуацию момента. Народу на озере из-за рабочего дня практически не наблюдалось, и им с полчаса никто не мешал наблюдать за содеянным. Потянуло слабеньким ветерком, и дым медленно рассеялся. Толстый сказал, что жалко, шашка всего была одна, а Длинный заметил:

– Тебе за неё не попадёт?

– Не попадёт, – уверенно ответил Толстый.

Но Толстому, наверное, попало от бабки, потому что он несколько дней не появлялся на улице после уроков, а в школе на расспросы «отчего не выходишь?» отвечал уклончиво: мол, неохота. Длинному одному на улице скучалось, и он вечером из дома надолго не выходил.

***

Он остановил машину у переулка, который вёл вниз к озеру, вышел наружу и попросил водителя подхватить его минут через сорок на другом берегу. По узкой дорожке он начал спускаться вниз и вспоминать, как зимой он здесь на лыжах летел к озеру, мчался по лыжне к большой горке и несколько часов катался там, спускаясь с горы в разных направлениях. Зимой в выходные дни на горе народу было много. Городские любили эти места, трамвай доезжал до кольца, лыжники вываливались из вагонов и, перейдя шоссейку, сразу же вставали на лыжи. Лыжи у них были настоящие, с железными креплениями и кожаными ботинками, а у него лыжки (так местная ребятня называла свои лыжи) имели в виде креплений толстый ремень из твёрдой кожи, продетый сквозь отверстие в дереве, и привязанные к нему резиновые трубки, куда вставлялся валенок. Но он не стеснялся этих примитивных креплений и гонялся на своих лыжках гораздо лучше многих городских. Съезжал с горы в самых сложных местах на глазах городских мальчишек, вызывая у них некоторое восхищение, ради которого и торчал на горе почти весь светлый день.

Он остановился у самой воды и огляделся. Теперь местность здесь выглядела совсем не так, как раньше. Озеро с этой стороны здорово заросло осокой. На пригорках за высокими заборами виднелись большие особняки или коттеджи, как стало модным называть приличные каменные дома, и только напротив того места, где когда-то стояли мостки – видимо, для посадки на прогулочные лодочки, – за старым забором виднелся большой деревянный дом, к удивлению, сохранивший свой вид с тех незапамятных времён, когда дачная жизнь в этих местах процветала среди богемной городской публики. Это строение разительно отличалось от всех новых сооружений. Белые резные наличники на ярком жёлтом фоне деревянных стен, башенки с острыми шпилями и цветные окна веранды радостно смотрели на озеро, и казалось, что стоит чуть-чуть потерпеть – и с резного крылечка сойдёт загадочная дама в старомодной шляпке, вся в белом, с вуалью, прикрывающей её прекрасное и в то же время строгое лицо.

Он прошёл вдоль старого забора к тому месту, где они с Толстым запускали ракету. Ракета была классная. Они изготовили её из блестящей фольги, а внутри, в виде горючего, имелась нарезанная мелкими кусочками целлулоидная плёнка, перемешанная с «порохом» от спичечных головок. Ракеты меньшего размера они уже здесь запускали, правда, без «порохового» заряда, а всего лишь с целлулоидной плёнкой. Те ракеты воспламенялись не сразу – приходилось их долго греть горящими спичками; потом они загорались, срывались со старта и, сделав несколько кульбитов в воздухе, падали в траву. А эта ракета должна была взлететь высоко, потому что была гораздо больше и имела, с их точки зрения, большую горючесть. Ракета, готовая к полёту, стояла на старте, который был изготовлен из проволочек. Сопло ракеты было забито «порохом», стоило только поднести горящую спичку – и полёт начнётся. Но этого не произошло – видимо, «порох», пока они устанавливали ракету на старт, высыпался, и ракета не запускалась. Толстый (он был главным в ракетном строении) объявил:

– Надо чем-то сопло заткнуть. – и сразу же спросил: – Спички взял?

Толстому спички доставать было трудно. После нескольких чрезвычайных случаев с самодельным пистолетом бабка Толстого спички от него прятала, а у Длинного возможностей в этом плане было больше. На коммунальной кухне всегда можно было потихоньку незаметно изъять начатый коробок или отсыпать спички в уже имеющийся в кармане коробок из нового, лежащего на полке.

Длинный осторожно снял ракету со старта, перевернул её соплом вверх и подтвердил догадку Толстого.

– Точно высыпался. Надо насыпать.

За несколько минут Длинный ножичком наскрёб с головок спичек нового «пороха», они аккуратно засыпали его в сопло, подоткнули отверстие смятой в маленький комок бумагой и вернули ракету на место.

– Сейчас полетит, – уверенно произнёс Толстый. – Должна полететь, – добавил он и посмотрел на Длинного.

Длинный в знак согласия кивнул и отдал коробок со спичками Толстому, который любил их зажигать, особенно после того, как бабка стала их от него прятать. Толстый с удовольствием зажёг спичку, поднёс её к соплу, но маленький комок бумаги не загорелся, он только немного обуглился, и спичка погасла. Толстый, надув щёки, тяжко выдохнул, пробормотал нечто похожее на «щас я её», изменил положение своего тела – пузом вниз вытянулся на траве во весь рост – и, опёршись на локти, чиркнул вторую спичку. Когда пламя вовсю охватило половину спички, он поднёс её к соплу и…

И ракета рванула. Только через пару минут они сообразили, что произошло. Длинному повезло больше: он отделался лёгким испугом, а вот Толстому бровки маленько подпалило, но тоже, можно сказать, сильно повезло. Его сосредоточенное лицо было ближе к ракете, и весь хлопок взрыва прошёл через него, но глаза не повредил. Они после такого запуска переглянулись и, как ни странно, остались весьма довольны испытанием новой ракеты. Толстый, придя в себя, даже несколько восторженно произнёс:

– Вот это да! Классно рвануло!

Он потёр глаза и, убедившись, что на лице всё в порядке, начал исследовать остатки ракетной конструкции, от которой остались одни ошмётки.

– Надо ставить замедлитель, – заключил Толстый. – Только из чего его делать?

– Вперемешку, – предложил Длинный.

– Правильно, – согласился Толстый. – Слой пороха, слой целлулоида.

Но до следующей ракеты руки у них не дошли – всякие новые дела всё время отвлекали от ракетостроения. Осень быстро намочила окрестности, и ракету строить на улице стало совсем неудобно. Они перебрались под навес, примыкавший к дому Толстого, где имелись верстак и кое-какие инструменты. Прадед Толстого вроде бы даже поощрял их, когда они что – то мастерили. По крайней мере, когда он видел их у верстака, то взгляд его не был таким суровым, как обычно.

Постаревший Длинный, опёршись о клюку, стоял и смотрел на зелёную лужайку возле старого бетонного бункера, где и произошёл взрыв большой ракеты. Наверху на пригорке по-прежнему красовался древний деревянный дом, из которого высыпали наружу несколько ребят и, громко галдя на всю округу, спускались вниз к озеру. Они прошмыгнули мимо старика, как будто его здесь и не было.