Kitobni o'qish: «Прощание с Рейном»

Shrift:

Предисловие

Рейн – один из главных символов Германии, не случайно первая опера вагнеровского цикла «Кольцо нибелунга» – «Золото Рейна». Новая книга Виталия Волкова – сборник рассказов «Прощание с Рейном» – многопланова, но прежде всего – о прощании. Во-первых, с Германией в том виде, в каком она существовала последние полтора века. Во-вторых, с Европой, Западом: закат Европы в Лунку Истории – свершившийся факт, Германия и Франция точку невозврата прошли, Британия – на подходе. В-третьих, это прощание с мифом о Европе, которым жили несколько поколений русских, а некоторые продолжают жить до сих пор. В одной из песен группы «Наутилус Помпилиус» пелось: «Гудбай, Америка, где я не буду никогда», причём пелось именно тогда, когда границы открылись. В виду имелась Америка наших грёз, которая, как выяснилось, не имела отношения к действительности, и поездки туда означали прощание с мечтой, с мифом, призраком. То же – с Европой.

Наше расставание с Европой началось в 1991 году. Сегодня это долгое расставание закончилось. Книга Виталия Волкова – об этом. Его герои живут в России и говорят, размышляют о Германии; живут в Германии и говорят, размышляют о наступающей новой нормальности, обнуляющей Европу, сбрасывающей её в Тартар Истории.

Станет ли прощание с Европой грёз фактором понимания русскими России, встречей русского человека не с придуманной, а настоящей Россией? Ведь грёзомифы о Европе и о России – две стороны одной медали. Книга В. Волкова и об этом. И ещё о любви – к России и Германии – и о горечи утраты, горечи осознания смерти, усыхания одной из некогда могучих ветвей европейской цивилизации – Запада.

Андрей Фурсов

Человек в футляре

Зима 2023 года выдалась долгой, как песня бурлацкая. Долгой.

А еще – снежной, сердитой. Сердитой и неровной, что уставшая проводница в поезде дальнего следования, стучащего колесами по России, по ее бесконечным рельсам. Многие устали за ту зиму. И бурлаки, и проводницы. И учителя общеобразовательных школ.

Под конец февраля, к четырем дням праздника, вернулся крепкий и цеплючий мороз. Он вернулся, подышал в окна, и вдруг отступил, сдал города большому снегу. Дворников в столице изрядно поубавилось, киргизы да таджики разъехались по домам, испугавшись то ли слухов о том, что их забреют в русскую армию, то ли борьбы со снежными массами. Шайтан с ними, с этими массами…

Виктор Леонидович Леонтьев, собравшись однажды перед праздниками в школу, поутру увидел, как во дворе, на узкой полоске тротуара, оставленной пешеходам бесконечной стройкой, собралась группа людей, которая привлекла его внимание. Люди работали. Кто с киркой, кто с совковой лопатой. Они издавали громкие гортанные звуки и ходили хороводом вокруг большого рыжего ледяного надолба, по какой-то причине выросшего на ровном льде за ночь. Люди были возбуждены. Они заходили то слева, то справа, они поднимали свои орудия в воздух и со стуком вонзали их в цель, что копья в павшего зверя. А тот не давался. Виктор Леонидович поглядел, поглядел на такую сцену и пришло ему на ум уехать на выходные куда-нибудь из Москвы. Многие устали в ту зиму.

Так он оказался во Владимире. Тут дворников нет вообще, и снег хрустит под ногами во дворах, в проулках и даже на Большой Московской, что идет в горку от вокзала и упирается в «Золотые ворота».

А ворота те в пасмурный день белы как тот снег. А если выглянет солнце, то они и впрямь обретают теплый золотой румянец.

Виктор Леонидович успел побродить по главной улице, посмотреть и на Ворота, и на древний Дмитриевский собор, напоминающий о былом величии княжества Владимирского; он и на смотровой побывал, обозрел белые-белые поля. Походил он, походил по скользи да по снегу и вдруг утомился. Недооценил он владимирские улицы и русские снега. А ведь крепкий еще в ногах мужчина… Он доплелся до отеля, что на Второй Никольской, возле женского монастыря (хотя в этом городе где ни встань, окажешься возле какого-нибудь монастыря или храма), переоделся и решил, что рюмка шнапса не помешает. Шнапс – великий уравнитель русского учителя. С этой мыслью он отправился в ресторан. Затылок и шею придавило неясное воспоминание о школе. Человеку, не поработавшему в школе хотя бы год, трудно себе представить затылок учителя в будний день, пусть и объявленный выходным. В затылке этом шевелятся сонные рептилии. Это записи в сотнях дневников. Там же летучими мышами шуршат воздухом тревожащие запахи духов, которые старшеклассницы, эти рано созревшие фурии, тащат из маминых сумочек. Там летают стрелы, вонзаются в крышку мозгового котла. Это странные, острые недобрые словечки, что сказаны в спину прыщавыми юношами. И, и, и – и все это связано воедино и размешано, как в киселе, потому что ничему из этого в отдельности нельзя придавать значения в будний день, объявленный выходным.

Вот и Леонтьев вдруг вспомнил про урок в 9В, который у него по четвергам первый, самый неуютный, когда не известно чего хочется больше – спать или дать по гладкой макушке тяжелым учебником математического анализа Шварцбурда самой тупой из тупых учениц на свете, сероглазой Тороповой. Глаза у нее расставлены широко, как у русалки. Торопова ходит в короткой юбке и в обтягивающем свитерке, а за ней выводок из юношей 9В и из десятых классов. Толкаются друг с другом, хамят, воюют за ее внимание. А она не в силах запомнить простейшую формулу тригонометрии, пусть хоть триста раз подушится «Ё Малоне» и скосит волоокий глаз… Дура! Стоит поднять на нее голос, как у прыщавых особей зрачки наливаются кровью. Как учитель физики это сформулировал, «бычеют юные твари». Физик успел еще при СССР поучительствовать… Физик – еще и завуч.

Леонтьев подумал о школе и о Тороповой, пройдя по холлу мимо стойки администратора. И тут он услышал, что его окликнули по фамилии. Сперва его охватил испуг, что зовут на урок. Затем – радость осознания, что он не в школе, он нынче освобожден от обязанности учить, и в очередной раз может хоть сказать, хоть заорать во весь голос слова любимого персонажа из рассказа Чехова: «Преподавая ученикам науки, следует преимущественнейше наблюдать за тем, чтобы ученики непременно отдавали свои книги в переплет, ибо корешком можно ударить по лбу лишь в том случае, если книга переплетена… Дети! Какое блаженство получать пенсию!» На смену радости пришло понимание, что до пенсии ему далеко. Унылое понимание, надо сказать. Наконец, он обернулся на голос и увидел женщину, которую узнал не сразу, однако, вглядевшись, вспомнил в ней жену давнего товарища. Давнюю жену давнего товарища. Юля, Юлечка, так ее тогда звали. Когда-то она была из симпатичных, и даже более того… Виктор Леонидович развернулся на каблуках, выправил спину и, насколько мог, бодро подошел к приятельнице. Курносая администраторша, наблюдая за сценой, вскинула взгляд на мужчину. Она была совсем молода, но, сидя в окошке на приеме гостей, уже обрела опыт чтения людских сюжетов. Всё развлечение… В изменившейся осанке гостя, в одном жесте ей привиделся целый роман. Курносая мечтала сама изобразить роман и стать такой же известной, как Устинова и Полякова. По роману снимут сериал, а ее саму пригласят на ТВ… В Москву.

Тем временем женщина поднялась навстречу и приветствовала мужчину. Она была стройна, хороша собой, но в лице ее Леонтьев разглядел нечто вопросительное, неуверенное в себе. Учительский навык – читать по лицам…

– Витя, Витя Леонтьев! Радость какая! Сколько же лет… Как, что? Какими сюда ветрами?

К огорчению будущей Устиновой, гость сразу увел гостью в ресторан…

* * *

Виктор Леонидович испытывал теплое удовольствие, отпивая мелкими глотками коньяк «Бишкек», разглядывая милую собеседницу и слушая ее частую речь. Он уже успел узнать, что с приятелем его она давным-давно развелась-рассталась, что сама, без его помощи, стала журналисткой, а от прежних времен у нее и с ней остался сын. Вот благодаря сыну (Леонтьев его про себя по укоренившейся учительской привычке заранее окрестил недорослем) они и встретились, потому что она на праздники решила свозить его по историческим местам, к самому основанию Руси, потому что о том, что им рассказывают в школе на уроках истории, лучше и не знать… Одни либералы засели, ужас…

А где же мальчик? А мальчик в номере, играет в приставку. Переходный возраст и все прелести…

Да, Виктор Леонидович слушал сочувственно, изредка отвечал на вопросы, а сам изучал ее, Юленьки, аккуратный носик, аккуратный лобик, еще без единой морщинки; следил за движениями чуть узких, тонких губ и пальцев, постукивающих по бокалу, наполненному красным вином. А глаза он помнил, оказывается. «Глаза, как у брошенной породистой лайки. Лунные глаза», – так он записал на воображаемом манжете.

– Как странно, математика и физкультура… Как ты это совмещаешь? Хотя молодец, почти не поплыл, только заматерел, и морщины от глаз. Бегаешь наперегонки со старшеклассницами? – говорила Юлечка, тем временем сама изучая собеседника с непроизвольным интересом – да, да, банально, – интересом разведенной женщины, не оставившей мысли о собственном счастье. По крайней мере, так могло показаться постороннему наблюдателю, ничего не знающему про эту женщину.

Когда Леонтьев ответил, что, например, в Швеции учитель физкультуры – главный человек в школе, он отвечает за гармонию души и тела, Юлечка хмыкнула в кулачек.

– Да ладно. Бывала я и в Швеции. Нет там никакой души. Шведский школьник – это наполовину небинарное существо. И уж школьниц в день последнего звонка я в Мальмё тоже видела – полон город пьяных нимфеток на радость смуглым мальчикам из дальних стран.

Леонтьев изобразил испуг, мол, небинар – это что за чёрт?

Окстись!

– Вот! И я так смотрю на вещи. А мой бывший Лёвочке из Германии фотографии шлет, как там эти небинары силу набрали немереную. Сам уже не рад, что уехал. Твой приятель, кстати. Думал, там ему икру на булку, а его носом в…

Юлечка замолчала. Глаз ее затвердел, стал темным, недобрым. Леонтьеву хотелось бы узнать, по какой причине женщина и его приятель расстались, но спрашивать не стал, верный привычке не лезть в чужие семейные дела. Он поинтересовался другим – что же ее бывший не вернется, раз там на него небинары наседают? Самое время домой из Германии. Немцы вспомнили прошлое, шлют на Россию танки, отменяют Рахманинова с Достоевским, принуждают олимпийцев отказаться от Родины… Так, загибая пальцы, неторопливо перечислил нынешние невзгоды от принадлежности к русскому племени Виктор Леонидович. Сам же он внимательно следил за лицом женщины. Сейчас бог еще знает, на какую мину можешь наступить, говоря такое мало знакомому человеку. Да что там мало знакомому, тут и с хорошо знакомым одно слово может к барьерам развести. И все-таки Леонтьев испытывал уверенность, что в Юлечке не обнаружит подвоха и червоточины, если речь о том, что сейчас снова называется гражданской позицией. И верно…

– Раньше у него главное слово было – долг. А теперь боится попасть под мобилизацию. Страдает там и боится. Мужику за пятьдесят, а боится. Как же люди (она хотела сказать «мужчины», только передумала)… как же люди меняются… И сына с толка сбивает, уезжай, говорит, пока не поздно. Сам про небинаров пишет, а зовет. Не глупо ли?

– Ну а что же? Столько лет без войны, в благости, по гамбургскому-то счету. Можно и забояться. К тому же издалека у страха глаза велики. Я читал, что там, в Германии, про нас такие ужасы рассказывают, как не забояться! Варвары мы, да и только. Детей в яслях хватаем и на фронт, с деревенскими ружьями да с пушками, еще отлитыми при Петре Первом. Тимур, помню, в молодости больше уважал спортивные дисциплины, нежели математику с историей… Надеюсь, я тебя этим не обидел сейчас?

– Я уже давно на такое не обижаюсь. Не до этого.

– Извини…

– Сказала же, не обижаюсь. Я уже давно не блондинка… К тому же ты прав, я тогда выходила за атлета. Только все равно, как-то обидно – как нашему человеку в такое поверить? Ладно, немцы. Я и в Германии бывала. Встречала там особей, которых еще со времен Екатерины не разморозили. До сих пор считают, что по Москве медведи бродят. И бог бы с ними, так есть другие, у них в подполе форма вермахта, а у кого и под подушкой. На всякий случай. Одна бабка мне так прямо сказала: «Пусть бы русские с украинцами друг друга поскорее перебили, заодно и поляков». Это лет пять назад было. С этих какой спрос? Спрос с Тимура, не с них. Ты же не боишься, а вы одногодки…

– Ты это помнишь?

– А то. У вас с ним дни рождения в один день, только через полгода. Я вообще-то на память пока не жалуюсь, а тут захочешь – не забудешь.

Леонтьев пригубил коньяк, и жидкость насыщенным густым теплом разлилась по его сосудам или, как писали в былые годы, по жилам. Он отодвинулся от стола, откинулся в кресле, закинул ногу на ногу и поинтересовался, не боится ли она, что Лёвочку возьмут под ружье, что дойдет и до такого, в самом деле? У женщины и без того высокие дуги век совсем округлились. Чем-то Юленька в тот миг напомнила ему Торопову. Та похожим образом округляла русалкины глаза, стоило спросить ее что-то, связанное с алгеброй и геометрией. Любопытно, помнит Юленька формулы тригонометрии? Надо будет спросить. Господи, какая чушь лезет в голову!

– Что ты, ему четырнадцать. Ну, полгода, ну еще год и покончим с гадиной, – произнесла тем временем женщина с такой убежденностью, с какой женщинам свойственно убеждать самих себя. А когда Леонтьев не сдержал скептической ухмылки, Юленька обратилась к нему с просьбой, которая прозвучало неожиданно.

– А ты можешь взять Лёву в вашу школу? У вас, наверное, на уроке истории не расскажут про то, что Ледового побоища вообще не случилось, что это выдумка русских патриотов? А в Сталинграде сошлись лбами два диктатора, и оба народа от этого в равной мере страдали и проявляли героизм? И географичка не даст задание расчертить на контурных картах границы тех регионов, которые в разные периоды захватывала российская империя? А вот это как? Выписать имена народов, которых русские цари и вожди поработили? Удивлен? Нет? Вот именно. Поэтому устрой Лёву. Будет к тебе ходить на физкультуру, научишь этим вашим приемчикам, а то отец недоучил. Он парень хваткий, ловкий, не думай. Сейчас может стать и рысью и котом, и, не дай бог, даже кошкой… Я бы хотела, чтобы вышел Лев. Это, конечно, метафора, но ты же и математик? Живешь, как это говорится – в гармонии души и тела? Может быть, увлечешь его вашими циклоидами, чтобы он бросил эту чертову приставку! – в сердцах выплеснула Юленька, так что Виктор Леонидович вздрогнул и поежился. Ах, Юленька! Тело вспомнило времена, когда ему нравилась эта женщина. Нет, то была иная женщина, девушка, которая, однако, существует и сейчас под смуглой и уже не юной кожей. Почему-то ему вспомнилась школа. И, не то чтобы с определенной целью, Леонтьев взялся рассказывать женщине вот какую историю.

* * *

Школа NNN – наша, то есть, школа – на хорошем счету. Директор Петр Иванович Шмелев – человек заслуженный, ходит с тростью и с большим модным портфелем. А что еще важнее для школы – он руководитель умный. Следит, чтобы всего было в меру. По возможности, конечно. В меру – возрастных и тех, которые помоложе. В меру – шумных и в меру – тихих. В меру тех, кто любит общественную работу.

В меру – мужчин и женщин. Среди преподавательского состава не то, чтобы поровну тех и других, но все же не одна женская рота. Или колония. Слава богу, небинарных личностей в школе не завелось – тут у Шмелева нулевая мера. И трость тяжелая, со свинцом.

Здание наше – старое, красного кирпича еще сталинской устойчивой постройки. Фронтон с тремя круглыми колоннами, карнизы с лепкой выкрашены свеженькой белой краской. Наши мелкие к Шмелевскому имуществу относятся бережно, с благоговением, так сказать. Не чета младшеклашкам в других школах. Тех хлебом не корми, а дай потереться о стенку или колонну ранцем и облуплить ногтем ли, карандашом ли свежую краску вместе со штукатуркой. Наши не скребут.

И не из страха перед карой, а от неприступности белизны… Школа NNN считается математической, но тоже в меру, или, как сейчас говорят, без фанатизма. Так что короны на головах преподаватели математики не носят, носов не задирают. А среди выпускников число гуманитариев, пожалуй, превзойдёт долю физиков, математиков и тех, кого одни с придыханием называют информатиками, а другие, с презрительной ухмылкой, сплюнув, окрестят конченными ботанами. На первом этаже, возле черной двери, обитой старой добротной кожей, и ведущей в кабинет директора – доска почета и витрина. В витрине – доказательства самых разнообразных достижений школы, от волейбола и плавания до олимпиад по биологии и химии. Грамоты, вымпелы, кубки. В витрине грамотам тесно, поэтому Пётр Иванович самые, по его мнению, ценные, унёс к себе в кабинет вывесил на доске почета на одном уровне с «Портретом». Среди грамот, оказавшихся в шмелевском Пантеоне, есть те, которые за математику. Но есть и литература. Всероссийские диктанты, Олимпиада в Алма-Ате – господи, неужто на латинице? – «Золотая сова» клуба «Что, где, зачем»… Эти награды – не просто так награды. Учитель русского языка и литературы, Константин Фёдорович Константинов – человек не вполне обычный. О нём собственно и речь. Говорили, раньше, давно, в иной жизни, он отслужил чуть ли не в спецназе. А потом что-то с ним произошло, и он начисто переменился. Высокий, ширококостный, с крупными чертами лица – природа на нем не смельчила – он мог бы быть красив. Видный мужчина, как о таких говорят. Разрешить бы ему самому себе предполагавшийся размах… Но чем-то его собственное личное дело, заведенное на небесах, Константинова не устроило, чем-то потенция размаха напугала. Учитель словесности Константинов, сколько его помнят в школе, панически боится сквозняков, не ест мучного, мясного, не пьет крепкого чаю, не говоря уже о кофе или водке. Он не ругается матом и падает в обморок от грубого окрика, обращенного к нему. Константинов – это жестокие ограничения в еде и постоянная тревога за собственные органы, за горло, за желудок. Ограничения превратили его в ходячую вешалку для костюма. Именно так, за скелетную худобу, окрестили его, было, за глаза сами учителя. Метка прилипла к его пиджаку с лёгкой руки преподавательницы истории. Вернее с её недоброго языка. И в самом деле, смешно, нелепо выглядел этот немолодой, начавший сутулиться человек в старомодным тёмно-синим пиджаке с широкими лацканами и потёртыми локтями. Такие пиджаки носили директора советских школ в провинции. Короткий, тяжелый, с широким низом галстук напоминал камбалу, подвешенную за хвост к верхней пуговице. Когда широким же, от бедра, шагом, учитель словесности мерил школьный коридор, идя с урока в учительскую сквозь бушующую пену молодую, пиджак словно отставал и двигался отдельно от него. Казалось, что если стихнет, замрет гам перемены, то можно будет услышать, как стукаются под одеждой друг о друга кости, как потрескивает пергамент, натянутый на них. Длинный крючковатый нос на худом лице Константина Фёдоровича можно было бы назвать аристократичным, а только и тут незадача. Стригся Константинов коротко, а бороду отпустил от подбородка торчком, так что голова в профиль состояла только из этого носа, уходящего в верхнюю лобную долю, и бороды, продолжающей его линию вниз и вперед. Глаза скрывались за тёмными стёклами очков. Хотелось предложить ему протереть очки. Худющая шея выпрастывалась из воротника рубашки, тогда как воротник подошел бы по охвату Ивану Поддубному в лучшее для богатыря годы. Константиновская шея прорастала оттуда, как одинокий луковый стручок из бочки. Добрый Пётр Иванович Шмелёв однажды предложил коллегам скинуться ко дню рождения Константинова на новый пиджак. Но историчка испортила дело одной фразой. Что, мол, «горбатого пиджак не исправит, а вот горбатый любой пиджак испортит». Похихикали и вместо пиджака подарили портфель-рюкзак. Всё современнее, чем константиновский саквояж из кожи неизвестного доисторического животного. Константинов очень благодарил, прослезился, попытался обнять Шмелева, вышиб из руки трость, смутился, и, забыв подарок, ушел. Теперь он ходит с рюкзаком через плечо. Стал похож на геолога, вернувшегося издалека. Из-за Полярного круга или из голодный пустыни. Историчка и тут была к нему беспощадна. «Турист из прошлого», – отрезала она своей языкобритвой.

Собственно, с исторички и началась эта история. Пётр Иванович Шмелёв – мужчина не молодой. Он имеет склонность работать с постоянным учительским составом, новых людей он принимает на работу ввиду острой необходимости. Хотя против молодых наш директор ничего не имеет, и в учительской есть на ком взгляд остановить. А то и отвести его в некотором смущении. Вот уже упомянутая учительница истории – она молода и не только остра на слово. Высокая, чернобровая, черноволосая, с крупными конечностями и объемной высокой грудью, с украинскими подвижными губами, Алла Григорьевна Мельник несомненно привлекала внимание. Её уроков мальчики-старшеклассники не пропускали, да и девочки ходили к ней устойчиво, а перед этим упорно красились и подводили глазки в уборной. Не урок, а диско…

Однажды кто-то из родителей прислал в школу и в РОНО жалобу, будто бы Алла Мельник слишком вольно трактует русскую историю. Мол, если верить ей, то Наполеон пошёл на Россию не для того, что наказать русского царя и захватить Москву, а чтобы дать ей свободу. Сталин будто бы сбежал из Москвы, стоило духу немца появиться под столицей. Бдительный родитель обвинял школу не огульно, он привёл ссылки на авторитетов науки, сам подписался кандидатом наук, и требовал от директора объяснений, а от учительницы – покаяния. А только Мельник в ответ пригласила в школу знаменитого писателя Акулина. Акулин в те дни гремел. Его романы на исторические темы разлетались в книжных лавках на вокзалах, как пончики в базарный день.

Акулин оказался моложавым франтом и давним мельниковским приятелем. Он собрал полный актовый зал. Пришли учителя из соседних школ, в первом ряду было замечено районное начальство и даже жена большого дяди из городского Министерства образования. Прозаик рассказывал один за другим исторические анекдоты о глупостях и мерзостях русской власти, затем женщины дарили писателю цветы, а он был с ними галантен и ловок, как хозяин Венского бала. Кончилось тем, что автора письма заклеймили ретроградом, а Аллу по очереди похвалили жена Минобразования и директор. Шмелев даже пригубил при всех её румяную щёчку.

А Алла Григорьевна та ещё была революционерка. Когда в школы поступила разнарядка на слияние, она чуть ли не на баррикады звала учителей и родителей. Этим она приобрела горячих сторонников, и даже из тех, которые раньше проявили сочувствие к ретрограду. Впрочем, до баррикад не дошло. Пётр Иванович от слияния с районкой отбился, кому-то из своих прежних товарищей пролив на плечо скупую слезу, а кому и тростью надавив на мозоль. Старый хитрый кот-Бегемот. Да, до баррикад тогда не дошло, но когда на школы спустили новые правила заполнения отчётных документов, и когда учителя снова взвились в праведном гневе на чиновников, чёрная грива Аллы развивалась впереди всех школьных недовольных. Вот тогда и случилось, что для неё Константинов стал гением зла и объектом недобрых ее острот. А дело было в том, что словесник при кажущейся рассеянности отличался тщательностью заполнения журналов и прочего хлама. Он вовсе не роптал на это дело, которое по справедливости среди учителей считается занятием скучным, бюрократичным, а в сумме – по большей части бесполезным. Он писал себе и писал, почерком с ровным наклоном. По букве «р» можно было вымерять угол в семьдесят градусов… Он идеально заполнял свои бумаги, а если кто-то из коллег попросит помочь, то и тому он заполнит под диктовку, хоть в пяти экземплярах. Вот такой-то покорности Алла Григорьевна никак не смогла и не пожелала терпеть. В учительской ей без труда удалось создать компанию пересмешников. Константинов замечал это и даже защищался, только по-своему.

«Что у вас сегодня на уроке, Константин Фёдорович?» – спросит кто-то совсем, вроде бы, безобидно, и ждет. «Лермонтов сегодня», – например, последует из ответа. «А Вам кто милее, Вулич, Печорин или Максим Максимович?», – с намеком подхватит Алла. «Максим Максимович», – опять же, к примеру, скажет он. Надо сказать, что Константинов привержен программе, что майор уставу. Он – ни на шаг от неё, и ко всему, что связанно с учебным процессом, относится с категорической серьёзностью. Так же, как к вопросам об учебе, адресованным к нему. Ему просто на ум не приходило, не могло прийти, что можно промолчать или отказаться отвечать. Вот и тут он задумается, бросит взгляд на часы, дабы узнать, сколько там ещё до конца перемены, подсчитает, каких доводов ему хватит до звонка – а в класс он никогда не опаздывал и занятий не задерживал, – рассчитает и начнёт свою нотацию – из которой последует, что все трое не идеалы, однако Печорин – прожига, если состоянием считать духовное содержание, Вулич – тоже, по сути, прожига, а Максим Максимович хотя бы тот чернозем человеческий, в котором может вызреть зерно стоящей новой личности. Вот тут уж Алла Мельник развернется в полный фрунт. Она заложит ровную полную икру за круглую коленку, погладит собственную красоту бархатным, добрым взглядом, от голени до бедра, и выстрелит: «Бросьте Вы, Константинов. Голимая архаика. С ваших уроков мальчики выходят с такими лицами, будто Вы их там дерьмо (слово она со смаком выговорит, придержав во рту)… заставляли жевать… Вам пора ученикам привить интерес к переписыванию сюжетов классиков. Интерес. Знаете, есть такое слово! „Это о чем Вы, это как“? А вот как: мачо Печорин в персидском халате приводит к себе смуглого любовника-мальчишку по имени Абьюз Укулеле, выписанного из какого-нибудь Кандагара, а с добрым Максимом Максимовичем от такого поворота случается инсульт, но его спасает Вернер, и тогда тот проголосует за ЛДПР. Как Вам? Слабо? Развивайте фантазию, Константинов». У словесника от такого перехватывает дыхание – какой Абьюз? При чем тут Печорин? А Алла добавит перца: «И учите, учите русский устный. Абьюз, джетлет, стендапер, укулеле – учите»! «Зачем это», – пугается Константинов, сбивается, снимает и обратно накидывает на переносицу очки. «Что это Вы, учитель словесности, не следите за новостями института русского языка»? – не давая опомнится, обрушит на него нокаутирующего действия удар Алла под смешки своих сторонников… А могла завернуть и иначе. Мол, Лермонтов «Героя нашего времени» вовсе не писал. И, видя изумление недруга, сообщает, что всем уже сие известно, кроме него. Что бы он ни возразил, она была ловчее, как хитрая кошка оказывается ловчее лопоухого пса. Пересмешники дружно принимались кивать. В самом деле, кто же всерьёз ещё может считать, что такую книгу мог написать Лермонтов? Константинов нехорошо вспотеет, но не сдастся. Он примется убеждать их всех в своём: прежде, чем что-то состоится в материи, что-то предопределяющие обязательно происходит в мире духовных сущностей, скажет он. Поэтому тот, кого он на уроке вынужденно называет Лермонтовым, таковым не вполне является. Ведь как можно не понять – сам Лермонтов – он всего лишь проводник, пусть не случайный… Константинов произнесет это, и оглядит учителей, молча и с надеждой вопрошая: «Ну, теперь-то вы поняли, что я хочу до вас донести»? Тут Алла выставит вперед пунцовую нижнюю губу. «Да-да, духовные сущности и верхние чакры… Знаем такую шнягу. Мой бывший муж был честных правил, духовнее некуда… Только алиментов не дождаться. У Вас, Константинов, с ним, кстати сказать, даже почерк схож. Тетрадь в косую линейку… А мой перший друг Акулов что говорит? А то, что почерк – это слепок характера. Хан-жесть… Во»!

Конечно, были и те, кому в насмешках над словесником не было ни интереса, ни времени. Да только и его рассуждения тоже в них не вызывали отклика. Разве что директор нет-нет, а приглашал Константинова к себе, за черную кожаную дверь, и они после уроков о чем-то там вели негромкие беседы. «За жизнь», – объясняла суть секретарша директора, женщина немолодая и, как положено секретарше, одаренная острым слухом. Бывают такие женщины – крохотные уши, а слух как у собаки. Но не дай бог кому пошутить над Шмелевым. Болонка превращалась в бультерьера.

Когда дело с объединением школ в районах находилось в горячей стадии, Константинов в глазах коллектива тоже вышел оппортунистом. «И пусть. У нас школа да, сильная школа, умная школа, а районная ММ – слабая, хромая школа. Только сильный тем и силен, что должен найти путь такой, по-умному помочь слабому», – попытался выступить он адвокатом замысла дьявола. Тут уж его клевали со всех сторон, что если равняться по слабому, то это смерть, а не помощь. А помощь – это конкурентная среда, пусть районка сама тянет выю к свету. Свободный рынок! «Уравниловка – это чиновничья серость, это страшное оружие плебса», – декламировала Алла Мельник. Тут с Аллой сам Шмелёв Петр Иванович одним фронтом выступил. Только словесник упорствовал. Он – о своём, о духовном. Что в духовном мире-де, нет средних арифметических, и суть не в том, что слабый ослабит сильного, а в том, чтобы слабый с сильным создали новую сущность, типа нейрона в мозге, и сия новая сущность общего по-своему окажется сильнее сильного. Даже такой ход нашел: человек, говорит – это не то, что мы себе обычно представляем. «Вот ведь собака – она, бывает, такая собака, что с душой и с сознанием, и даже что-то говорит. Кажется, вот-вот, еще шажок, и вырвется она в другое пространство, где она уже – не собака. А кинь кость – так за костью побежит. И обычный человек также, если сверху поглядеть, семенит он по своим путям, по своим же следам и всё туда, где кость. За далью даль, за костью кость… А есть другой человек, вселенский такой человек. И он – в каждом, только как собрать его? Как шажок сделать? За костью не понестись. Вот чудо. Есть целомудренные чары – Высокий лад, глубокий мир¹». Что-то в таком роде, не всем, и не вполне понятное. На Аллу Константин Федорович в такие минуты не глядел, а если на кого-то и глядел, то на директора. А Алле однажды Константинов так сказал: «Вы ко мне близко не садитесь, от вас плохая энергия». И плечами передернул как-то так, как человек, которому стало зябко. Этот афронт с его, деликатного человека, стороны – как для другого – войну объявить. Крайняя степень невозможности дальнейшего терпения. Мельник в долгу не осталась, уж само собой разумеется. «И не подумаю рядом. От вас пахнет… Не экономьте на мыле». И раскрыла свой красно-белый, в горошину, зонт в его сторону острием. Вышло грубо, за гранью. Тут не выдержал физик. «Вы, Алла Григорьевна, судя по прононсам, к нам из Семеновской казармы? Тогда к запахам должны быть привычные. И на мыле у нас тут не экономят». Физик был из старожилов, с глубокими черными точками на лбу и щеке – это ему в прошлом веке кислота брызнула в лицо во время школьного опыта. Один глаз оттого глядел с прищуром. Только Алла нашла, как и физика обрезать так, чтобы у всех отпала охота за Константинова заступаться. В самом деле, если кто-то и привычен к запаху, то это запах кислоты… Физик осекся, точки на лице побелели.

1.О. Мандельштам.