Kitobni o'qish: «Короткие гудки (сборник)»
Рассказы
Хрустальный башмачок
В моем доме оказалась новая домработница Лиля. Она была похожа на королеву со старинных гравюр: вислый нос, выпученные глаза. Невысокая, хрупкая, очень умелая и постоянно грустная. Я прозвала ее Воркута, поскольку там вечная полярная ночь и почти не бывает солнца.
Лиле – сорок шесть лет, выглядела моложе. Она вышла замуж в двадцать лет. Муж пил, дрался и изменял. Полный набор. Хотя бы что-то одно: пьяница или бабник. Но тут – и первое, и второе, и третье. Он еще и дрался, и норовил попасть кулаком в лицо.
Лиля работала учительницей в младших классах, человек с образованием, и вдруг – фингал под глазом. Являться с фингалом в школу было неудобно, но приходилось. И дети наблюдали, как синяк постепенно менял свой цвет: от лилового до лимонно-желтого.
Соседями Лили по этажу были молодожены – Костя и Маша. Костя – автомеханик, золотые руки. Маша – воспитательница в детском саду. Они приходили в гости и сидели рядышком, плечико к плечику. Маша смотрела на мужа с восторгом и называла его «котик». А он ее – «кысочка». И было видно, что у них – любовь. Они только и ждут, чтобы вернуться домой и остаться наедине.
Наблюдать чужое счастье при отсутствии своего было невыносимо. Мучила несправедливость судьбы: почему одним все, а другим ничего?
Лиля часто думала о Косте в самые неподходящие моменты, а именно в моменты интимной близости с мужем или на педагогическом совете. Она закрывала глаза и грезила наяву.
У Кости были очень красивые руки с длинными, сильными пальцами. А у мужа пальцы тоненькие, как венские сосиски. Кстати, насчет сосисок: они были вовсе не венские, а отечественные, халтурные, практически без мяса. Перестройка разрушила все производства, в том числе мясоперерабатывающие. И водка стала паленая. Муж отравился такой водкой насмерть. Умер в одночасье.
Лиля хотела подать в суд, но кто будет разбираться? Суды тоже оказались паленые. Кто больше заплатит, тот и прав.
Лиля решила податься в Москву на заработки. У нее было две задачи: заработать денег и найти мужа.
Лиля – домашняя семейная женщина. Женское счастье она представляла себе, как в песне: «Был бы милый рядом, ну а больше ничего не на-а-до». Ничего. Только милый рядом. Такой, как Костя. Но Костя – занят. Значит, другой. Похуже. Она и другого полюбит, лишь бы существовал в натуре: ел, спал, разговаривал, уходил и приходил, зарабатывал.
Первое время Лиля работала на рынке, продавала моющие средства. Приходилось целыми днями стоять на ветрах, дождях и солнцепеке, в зависимости от времени года. Обманывать не умела, деньги шли с трудом. Преуспевали наглые и вороватые. Лиля не могла ловчить, не умела постоять за себя, в крайнем случае – плакала. Но кому нужны ее слезы? Никому. Поэтому она плакала себе и по ночам.
Что касается любви – образовался хохол. Он работал на стройке разнорабочим. Специальности у него не было, поэтому прораб поставил его вместо бетономешалки. Хозяин жидился дать деньги на бетономешалку, приходилось делать бетон вручную: цемент, песок, вода – и перемешивать. Рабский труд.
Хохол пил, само собой, но агрессивным не становился. Наоборот: покладистый и нежный. Целовал Лиле пальцы на руках и на ногах. Приходилось каждый день мыть ноги и делать педикюр.
Хохол пел Лиле красивые песни на своем языке: «В човни дивчина писню спивае, а козак чуе сэрдэнько мрэ…»
У Лили замирало сердце от красоты и нежности. Его ласки падали на засохшую душу, как благодатный дождь. Она даже прощала хохлу его пьянство. Оно как-то не мешало. Счастья от хохла было больше, чем неудобств.
– Женись на мне, – предлагала Лиля.
Хохол отмалчивался. Смотрел в одну точку.
Дело в том, что хохол был женат и у него имелся сын Тарас. Жену можно было бы заменить на Лилю, но Тарас был незаменим. Мальчику шестнадцать лет. Впереди – высшее образование, чтобы в дальнейшем он не работал бетономешалкой. Обучение стало платным. Хохол работал на образование сына. И эта высокая цель оправдывала всю его нетрезвую рабскую жизнь.
Лиля бесилась. Она хотела иметь хохла в полном объеме, а не в среду и пятницу с девяти вечера и до девяти утра.
Постепенно она добилась совместного проживания. Стали снимать комнату. (Платила Лиля.) Она готовила хохлу борщи, он съедал по две тарелки сразу. Он позволял себя кормить и сексуально обслуживать. Но позиция хохла была крепка: любить – да, а жениться – нет. Жаме, как говорят французы.
В конце концов Лиля обиделась на хохла и уехала к себе в Кишинев. Дома оказалось еще хуже: одна в пустых стенах и никаких денег. Соседи – Котик и Кысочка – не навещали. Кысочка чем-то болела, лежала по больницам. Котик страдал, заботился, навещал. Соседям было не до Лили.
Хохол настойчиво посылал эсэмэски, называл Лилю такими нежными словами, что сэрдэнько замирало, почти останавливалось. Крепко засел хохол.
Лиля вернулась в Москву, обратилась в агентство. Агентство связалось со мной, и таким образом Лиля оказалась в моем доме. Она мне понравилась: молчаливая, не лезла с разговорами, единственно: все время смотрела в свой мобильный телефон. Ждала, когда хохол пришлет эсэмэску: «согласен жениться». Но… эсэмэски шли другого содержания, типа «целую ручки, ножки», «не могу забыть, жду»…
В конце концов Лиля дрогнула и в свой выходной отправилась к хохлу на свидание.
Хохол работал на стройке под Обнинском и там же снимал комнату. Лиля добиралась к нему четыре часа, как до Венеции: на маршрутке, на метро, на электричке. Все это стоило усилий и немалых денег. Наконец она оказалась в его комнате.
Комната – серая от пыли. Постель – берлога. Из еды – только хлеб и вода, как в тюрьме.
Пришлось прибраться и сварить какой-никакой обед. На это ушел остаток дня. Впереди – ночь. На предстоящую ночь Лиля возлагала большие надежды, но это была ночь разочарований.
У хохла ничего не получалось. Лиля терзала его плоть так и этак, но она все равно падала, как увядший стебель.
– Прости, – жалобно попросил хохол. – Наверное, я устал и переволновался.
– Женись, тогда прощу. От мужа много не требуется…
– Ну вот, опять двадцать пять, – расстроился хохол. – Я могу быть только любовником.
– А если ты любовник – должен трахать. Иначе какой же ты любовник?
Лиля в глубине души рассчитывала, что дожмет хохла, сломает его сопротивление и они пойдут по жизни плечико к плечику. Но впереди предстояла обратная дорога в мой поселок. И вся жизнь – как эта тягостная дорога, безо всякого проблеска, как повядшая плоть хохла.
Лиля вернулась утром – молчаливая, хмурая. Воркута под тучами.
Я не стала ни о чем спрашивать. И так все понятно.
Смысл дачного проживания – прогулка по живописным окрестностям. Природа красива в любое время года. У осени – своя красота: в багрец и золото одетые леса. У зимы – зимняя сказка: мороз и солнце. Я не понимаю, как можно жить в одном и том же климате. На Гавайях, например. Всегда двадцать пять градусов. Рай. Но все двенадцать месяцев один и тот же рай. Одна и та же картинка перед глазами. Можно свихнуться.
Я ушла гулять в зиму. В минус десять градусов.
Всевышний не пожелал раскрыть свою главную тайну – что там, за горизонтом. А то, чего не знаешь – того нет. Я шла ходко, наслаждаясь движением, – бессмертная, вечная и веселая. Мне нравилась моя жизнь в отсутствии любви и смерти. Полная свобода от всего.
Я вернулась домой в прекрасном расположении духа. Лиля караулила меня в прихожей. Она мелко дрожала, как будто ее включили в розетку.
– Ты замерзла? – спросила я.
– Нет. Мне хорошо.
– А что случилось? – не поняла я.
– Случилось счастье. Я получила предложение руки и сердца.
– От хохла?
– Нет. От Кости.
– Какой Костя?
Лиля махнула рукой. Не могла говорить от перевозбуждения.
Оказывается, это был тот самый Котик, сосед. Его жена Кысочка умерла, царствие ей небесное. Костя стал прикидывать: как ему жить дальше? Главное – с кем? Он перебрал в уме всех знакомых женщин и остановился на Лиле. Она всегда ему нравилась: тихая, умелая, нежная. Противостоит ударам судьбы, как солдат. Побеждает. Выживает. Вот такая ему и нужна.
Можно, конечно, найти красивее и моложе. Но у красивых завышенные требования, при этом неоправданно завышенные. К тому же сейчас поменялась мода на жен. Были модны малолетки, на тридцать лет моложе. А сейчас модны личности – умные, с хорошими манерами, из хороших семей.
Лиля – из хорошей трудовой семьи. Учительница. Внешность неброская, но если вглядишься – милая, милая, милая, светлый мой ангел земной…
– Сказка… – проговорила Лиля.
Ее сказка стала былью. Прошлые мужчины – муж, хохол – канули в вечность, их смыло временем. Над ее жизнью взошел Костик, как ясное солнце, и это солнце – навсегда. Не закатится, не погаснет, не потускнеет. Главное, не сделать ошибки. Но она не сделает. Она в себе уверена.
Лиля стояла посреди прихожей, переполненная счастьем. Не Воркута, нет. Сочи, Рио-де-Жанейро, Лос-Анджелес в разгар лета.
Брат и сестра
Зюма (полное имя Изумруд) появилась в нашем поселке в самом начале девяностых годов.
Впервые я увидела Зюмю на собрании, где ее принимали в члены кооператива.
Собрание роптало. Кооператив принимал в свои ряды только членов Союза писателей. Это было сугубо писательское сообщество, каста избранных, как в Индии, и со стороны никого не допускало, отвергало высокомерно.
Сталин незадолго до смерти дал эти земли писателям, по полгектара на нос. Рядовые граждане имели шесть соток, а полгектара – в восемь раз больше. Сталин таким образом подкармливал идеологию.
«Поэт в России больше, чем поэт», – говорил Евтушенко. И это правда. Хорошая литература заменяла свободу и совесть – все то, чего так не хватало в замкнутом однопартийном государстве.
В нашем поселке поселились лучшие из лучших, просто хорошие писатели и не очень хорошие, однако члены Союза писателей, гордые своей высокой миссией.
Зюмю принимали в начале девяностых. Это уже совсем другое время. Горбачев привел перестройку, и общество заметно расслоилось. Появились богатые, их пренебрежительно называли «богатенькие».
Богатенькие внаглую скупали земли у обедневших писателей и их потомков. Правила приема изменились. Деньги решали все. В кооператив мог попасть кто угодно, даже бандит. Но слава богу, бандиты обошли стороной наши земли.
В центре поселка стоял сгоревший дом популярного поэта и был похож на сломанный зуб. Его называли «дом Павлова», имея в виду Сталинградскую битву. Остальные дома были целы – скромные строения пятидесятых, окруженные деревенскими штакетниками.
Богатенькие презирали любую бедность, и писательскую в том числе. А писатели в свою очередь презирали их неправедные богатства.
Зюма сидела с непроницаемым лицом, похожая на африканскую львицу.
Немолодая, однако не утратившая женственности и шарма, она царственно оглядывала собрание и была себе на уме.
Правление кооператива объявило: если Зюма хочет быть в наших рядах, она обязана внести вступительный взнос: три тысячи долларов. Тогда это были деньги.
– За что? – спросила Зюма.
– За электричество, газ и водопровод, – объяснил председатель. – Вы будете этим пользоваться. Извольте вложиться.
– А другие платят вступительный взнос? – проверила Зюма.
– Писатели не платят. А вы – человек со стороны.
Собрание загудело одобрительно. Дескать: да, со стороны, и неча с кувшинным рылом в калашный ряд.
Зюма приподняла брови. Она считала так же, но с точностью до наоборот. Это она, Зюма, – в калашном ряду, где калачи и сдобные булки, а этот писательский сброд – именно кувшинные рыла.
– Да… – задумчиво проговорила Зюма. – Мне предлагали участок на Рублевке. Надо было соглашаться…
Зюма за свои деньги могла себе выбрать любое место, а остановилась почему-то на нашей дыре. Соблазнилась близостью с Москвой, громкими именами. А теперь усомнилась: зачем жить в окружении снобов? Чтобы сказать знакомым: «Я живу рядом с Зиновием Гердтом»?.. Знакомые всплеснут руками, воскликнут: «Ах!» – и это все. Какая разница – вокруг кого жить. Главное – как жить самому.
Однако Зюме было именно важно: кто вокруг. Среди кого она вращается. Место определяло сознание. Спрашивала себя: неужели это я, девочка из захолустья, из поселка под названием Белая Калитва, поселилась в столице и моя дача на одной улице с самим Зиновием Гердтом?. При этом у него – халупа, а у меня будет дворец. И сам Эльдар Рязанов, встречаясь на прогулочной тропе, говорит мне: «Здравствуйте». А я еще подумаю: кивнуть в ответ или пройти мимо.
Однажды Зюме рассказали байку: президент Клинтон пригласил на прием футбольную команду. А один черный футболист не пошел. Заявил: я зарабатываю в год больше, чем Клинтон. На фиг он мне нужен…
Деньги – это не только удача. Это еще и объективная оценка человека. Недаром на Западе существует такой вопрос: сколько он стоит?
Зюма стоит дорого. Дороже футболиста и Клинтона, не говоря об Эльдаре Рязанове.
«Кто был ничем, тот станет всем». Слова из Интернационала. После Октябрьской революции кто был ничем, тот ничем и остался. А в девяностых годах – кто был ничем, тот действительно стал всем, как Зюма.
Но начнем с начала.
Зюма родилась в тридцать третьем году. В начале войны ей было восемь лет, а братику Семе три года.
Мама и папа были заняты на партийной работе. Талантливая молодежь из провинции рванула в революцию – активно и самоотверженно, как застоявшиеся кони.
Семика оставляли на Зюму. Она его кормила, гуляла, переодевала, застегивала рубашечку, а он смотрел ей прямо в лицо – рыжий ангелочек, глазки круглые и голубые, носик мягкий, бровки широкенькие. Зюма целовала его прямо в мокрое рыльце и в бровки, а он стоял и терпел ее любовь.
Зюма стала Семику мамой и папой. Она его воспитывала: разрешала, запрещала. Семик подчинялся ее командам, как дрессированный щенок.
Началась война.
Папа ушел на фронт. Мама засобиралась в эвакуацию.
Зюма помнит столпотворение на вокзале. Толпа перед вагонами шевелилась, как будто дышала. Чемоданы пускали по головам. Любой ценой старались влезть в вагон. И никто не знал, что они лезут в свою смерть.
В дороге состав разбомбили. Маму убило.
Мама лежала на земле: наверное, ее вытащили. Вокруг какое-то поле, и в этом поле – люди, вопящие и сосредоточенные. Каждый по-своему встречает свой ад.
Зюма запомнила рваными картинками. Их куда-то везли на грузовике. Потом их выгрузили возле кирпичного дома.
Две женщины что-то спрашивали и записывали. А дальше Зюма отчетливо помнит, как она прижимала к себе Семика, а его отдирали от нее и волокли в сторону. Зюма истошно орала, а Семик цеплялся за сестру и визжал так, что все галки, сидящие на деревьях, в ужасе взмахнули крыльями и перелетели за железную дорогу.
Дело было в том, что мальчика и девочку хотели разделить по разным группам. Но Зюма и Семик – единое целое, и разлучить их – все равно что разодрать по живому, то есть убить. Дети цеплялись друг за друга и так рыдали, что у воспитательниц не выдержало сердце. Они больше не могли наблюдать детскую трагедию и сдались. Махнули рукой. И оставили в одной группе. Пусть будут вместе – сестра и братик. Так им легче выжить. Девочка будет заботиться о младшем, и эта забота даст ей силы.
Детский дом: вши, голод, холод, байковые одеяла, которые не греют. У Зюмы набухли нарывы на стопах ног. Она плакала по ночам, но отдавала одеяло Семику. А сама накрывалась своим пальто.
Зюма берегла Семика. И уберегла. С другими детьми все время что-то случалось: ломали руки и ноги и просто умирали от болезней. А Семик ни разу ничего не сломал, единственно – ходил всегда сопливый с прозрачной соплей под носом.
Потом война кончилась, их разыскали родственники – тетя Рая и дядя Гриша. Хотели взять по одному, дядя Гриша – Зюму. Ей было уже тринадцать лет, могла помогать по хозяйству. А тетя Рая соглашалась на Семика. Но Зюма категорически сказала: нет. Или вместе, или мы остаемся в детском доме.
Зюму уговаривали, увещевали, но она была непреклонна. Пришлось уступить. Дети достались тете Рае, а дядя Гриша участвовал материально. Он давал каждый месяц брус сливочного масла.
Тетя Рая была одинокая и хромая, при этом у нее всегда было хорошее настроение. Она передвигалась по комнате, припадая на левую ногу, и пела.
Детей не обижала, но была к ним слегка равнодушна. Ее основная забота – накормить и одеть, дети должны быть сыты и в тепле. А на душевный климат у тети Раи не было времени и внутренних ресурсов. Все ресурсы уходили на поиски счастья.
Время послевоенное. Мужчин мало. Полноценные женщины не могли найти пару, а тут – калека.
Тетя Рая сначала перебирала претендентов, выдвигала какие-то требования – например полный комплект рук и ног. Потом понизила критерий. Подходил любой.
Жили в одной комнате. Тетя Рая ставила ширму. Из-за ширмы доносились звуки любви. Зюма не могла спать. Невольно прислушивалась к шепоту. Тетя Рая каждый раз говорила, что «это» в ее жизни второй раз. Первый – был жених, погибший на войне.
Зюма возненавидела «любовь». Ей казалось, она никогда и ни за что не выйдет замуж. Восьмилетний Семик ничего не понимал, дурак дураком, спал по ночам как убитый. Учился плохо. Но – хорошенький, просто ангел. Зюма не могла спокойно смотреть на его личико, в ее душе звучал оркестр: серебряная арфа, трубы, скрипки. Она целовала его в широкие бровки. От него пахло лугом, и лесом, и немножко козликом.
Тетя Рая работала в парикмахерской. Она научила Зюму обращаться с волосами и ножницами.
Тетя Рая любила говорить: нет плохих волос и некрасивого лица, есть руки, растущие из жопы. Букву «о» она произносила мягко.
Зюме нравилось парикмахерское дело. Это практически творчество. В моду входили прически «венчик мира». Эту моду принес фильм «Римские каникулы». Потом пришла «Бабетта» с легкой руки Брижит Бардо. «Бабетту» сменила «колдунья», которую занесла в Россию Марина Влади: челка и прямые волосы до лопаток. А дальше – царица причесок каре.
Каре Зюма стригла, заканчивая педагогический институт, заочное отделение. Она продолжала стричь на дому, у нее была своя клиентура. В те годы такое частное предпринимательство – риск, могли стукнуть соседи. Риск, но и деньги. У Зюмы всегда были деньги, Семик всегда был модно одет. Когда вошли в моду джинсы, у Семика сразу появились джинсы «левис», а тете Рае купили плащ «болонья».
Тетя Рая замуж не вышла. Не взяли. Поток ее претендентов иссяк. Зато у Зюмы стали появляться поклонники. В основном это были иногородние студенты – бедные, плохо одетые и вонючие. Никуда не годились.
У бедности – свой запах. Это запах сырого подвала и грязных носков. Зюма терпела их, зажав нос. Но в последний год обучения она перешла с заочного отделения на очный, и поклонники стали более качественные. Один из них – Ванечка, студент Военно-медицинской академии. У него была нарядная форма, золотистые ореховые глаза и явный интеллект. Он говорил: в пустой жизни и драка – событие, на пустом лице и царапина – украшение. Зюма обмирала от его ума, красоты и значительности.
Ванечка приглашал Зюму в филармонию на концерт Софроницкого. Скучища. Но рядом Ванечка, и все можно перетерпеть, даже концерт для фортепьяно с оркестром.
Отношения развивались. Грянул первый поцелуй, как летний гром. Сердце стучит у горла, сейчас выскочит. И тут в комнату входит тетя Рая. Вернулась с работы.
Зюма и Ванечка отпрянули друг от друга, лица перевернуты.
Тетя Рая посмотрела на них и спросила:
– Что это с вами?
Они молчат. Что тут скажешь? Первый поцелуй – вот что с ними.
Через неделю был второй поцелуй. А третьего не было. Ванечка допустил роковую ошибку.
Он и Зюма начали целоваться, сидя на диване, и в этот момент с улицы приперся Семик.
– А что это вы тут делаете? – нагло поинтересовался Семик.
– Иди вон и закрой за собой дверь, – грубо предложил Ванечка.
Ангел Семик вытаращил на Ванечку свои ясные очи. С ним так не разговаривали. Он удивился и перевел глаза с Ванечки на Зюму, ища поддержки. Зюма отстранилась от любимого и проговорила четко:
– Сам иди вон и закрой за собой дверь.
Ванечка удивился в свою очередь и тоже вытаращил на Зюму золотистые глаза. С ним тоже так не разговаривали. Он не поверил своим ушам. Его офицерская честь и мужское самолюбие перечеркнули остальные чувства и желания.
– Ты действительно хочешь, чтобы я ушел? – перепроверил Ванечка.
Встал выбор между братом и ухажером, между любовью и любовью. Семик – родная кровь, маленький, не самостоятельный, от нее зависящий. А Ванечка – взрослый парень с торчащим пенисом, без Зюмы не пропадет. Он ее легко заменит. Была одна, стала другая. В сумме ничего не меняется. И Зюма его тоже заменит со временем. А брат – незаменим.
– Вон, – повторила Зюма.
Ванечка ушел. Зюма заплакала. Семик возрадовался. Он победил.
Заменить Ванечку оказалось нелегко, все остальные кавалеры не шли ни в какое сравнение. Но Зюма ни о чем не сожалела. Она не могла связать себя с человеком, который не любит ее ребенка. А Семик был именно ребенок, сыночек, родная кровь.
Следующие женихи не набирали проходного балла. Один не нравился Зюме, другой не нравился Семику – тухляк. У третьего уши слишком низко, от четвертого воняет горохом. Пятый – жадный, приходит с пустыми руками, ни цветочка, ни конфетки.
Семику не нравился ни один. Он ревновал сестру. Зюма была его личная собственность, и никто не имел права черпать ее расположение. Иначе ему, Семику, достанется меньше или не достанется ничего. Он придирался, капризничая. Пока не вырос.
Семику исполнилось восемнадцать лет.
Надо было поставить Семика на ноги: дать правильное образование, найти правильную невесту.
Семик не знал, чем он хочет заниматься. Зюма засунула его в Педагогический на факультет иностранных языков. Там у нее были связи.
Семик расплывчато представлял себе свое будущее, но становиться учителем он точно не хотел.
Языки давались ему легко. Он скоро стал читать английские романы в подлиннике. Впоследствии переводил кассеты с американскими фильмами для видиков (видеомагнитофонов).
Сема был постоянно озабочен поисками денег. Зюма давала ему необходимые карманные деньги, но это было ничтожно мало.
Сема стал заниматься фарцовкой. Фарцевал всем: джинсами, носками, но в основном – книгами. Сема зарабатывал виртуозно и мастерски. У него открылся талант: находить деньги под ногами – там, где их не видел никто. Знание языков помогало. Он легко договаривался с иностранными туристами. Вызывал доверие. Держал слово.
Зюма сходила с ума. Боялась, что Сему посадят. Сема и сам опасался, но деньги сильнее страха. Они были нужны на рестораны, на девушек.
В Педагогическом девушек – пруд пруди, но красивых мало. Красивые в учительницы не идут, они идут в артистки. За ними надо дорого ухаживать.
У Семы появилась артистка – юбка колоколом, широкий пояс, тонкая талия. Зюму привело это в ужас. Перед такой не устоять. Сема мог жениться, и это – полный крах. Жена-артистка – это чужая жена. Она будет спать с режиссерами, и не только. Все шмели и пчелы будут слетаться на этот яркий цветок. Зачем нужна красивая, но общая? Пусть плохонькое, да мое. Твердая стена за спиной. Уверенность в завтрашнем дне.
Семья – святое. Алтарь. Он должен быть чист.
Зюма нашла некрасивую Таню. Таня училась в аспирантуре, с ней было о чем поговорить. К тому же у Тани – отдельная квартира, что редкость по тем временам. А у артистки – койка в общежитии. А в перспективе – проживание в одной комнате с Зюмой и тетей Раей – она была жива и совершенно здорова.
Сема познакомился с Таней, и это окончилось нежелательной беременностью, что несложно. Под давлением Зюмы Семик женился на Тане, но продолжал встречаться с артисткой. (Ее звали Маргоша.) Все кончилось тем, что Таня его выгнала, а Маргоша не взяла.
Сема легко вздохнул и вернулся к тете Рае, под крыло Зюмы. И успокоился. Ему было с ними хорошо. Ни с кем ему не было так хорошо и спокойно, как с сестрой Зюмой. Вокруг нее распространялся особый климат – нежный, свежий и теплый, как на Гавайях. Он никогда не жил на Гавайях, но ему казалось, что там – рай. В раю он тоже не был, но был уверен, что рай – это Зюма.
В детстве он любил сидеть у нее под мышкой – рядом-рядом, близко-близко, вдыхать родной дух и греться, как возле печки.
И сейчас Сема тоже любил находиться рядом с сестрой – не под мышкой, конечно, но в одной комнате, чтобы видеть ее, вместе есть, смотреть телевизор, обсуждать события дня и планы на будущее.
Зюма не вышла замуж, не родила детей. И как оказалось, можно жить и без семьи. У нее был Семик. Он и стал ее семьей. Главное, чтобы было о ком заботиться, чтобы было КОГО кормить и ЧЕМ кормить. И с кем разговаривать.
История знает много таких семей: брат и сестра. Например: Чехов и Мария Павловна. Маша, сестра. Они прекрасно жили, пока не появилась Ольга Книппер. Книппер разрушила дуэт Антона и Маши, но Антон Павлович быстро умер, оставив сестре почти все, чем владел.
Сема жениться не хотел вообще.
Сын от Тани (Илья) у него был. Продолжение рода. И этого достаточно.
Главная страсть Семы – книги. И деньги. Он любил зарабатывать и постоянно искал пути к деньгам. Переводил иностранные фильмы неузнаваемым голосом.
Выискивал и продавал запрещенные рукописи Солженицына.
Специальные службы отслеживали всякое инакомыслие, а Солженицын – это как раз инакомыслие. Однако видеомагнитофон почти в каждом доме, и Солженицына прочитала вся интеллигенция. Солженицын раскачал первую волну эмиграции, все зашевелилось и задвигалось. Страна буксовала в застое, как тяжелый грузовик в глубокой луже. Однако все кончается когда-нибудь.
Закатился Брежнев, и взошел Горбачев с кляксой на лбу. Привел с собой перестройку и ускорение.
Семика перестройка застала на сорок восьмом году жизни – расцвет мужских сил и способностей.
Зюме – пятьдесят три года. Она мало изменилась. Некоторые находили – стала лучше, как настоящее вино. Длинные глаза и высокие скулы делали ее похожей на львицу или тигрицу – в общем, из семейства кошачьих.
А тетя Рая по-прежнему жива и здорова. Единственное – болит спина, поскольку одна нога короче другой, позвоночник перекошен. Если бы не спина – помчалась куда угодно. Энергии хоть отбавляй.
Жили уже не вместе, на разных территориях. Зюма с Семой построили себе трехкомнатную кооперативную квартиру в тихом центре. Зюма стригла на дому. Собиралась открыть свою парикмахерскую. Сема занялся перевозкой автомобилей из города Тольятти. Он придумал специальные платформы, на которые ставили и крепили автомобили.
Подобные платформы уже давно существовали на Западе, но на наших железных дорогах – другой размер рельс. Значит, и платформы должны быть шире, и, значит, нужен перерасчет.
Семик нашел нужных людей, усовершенствовал конструкцию и сделал ноги этому начинанию. Автомобили поплыли нескончаемой лентой, и деньги потекли рекой.
Кое-кто спохватился: как это так – деньги текут рекой в чужой карман… У Семы хотели отобрать бизнес, но не тут-то было. Сема устоял. Правда, заплатил инфарктом. Сердце надорвалось. Сема мог бы сдаться, все отдать, но для Семы деньги не менее важны, чем собственное сердце.
Деньги – это победа, это свобода, это запах богатства, это самооценка. А сердце можно вылечить, в конце концов. Говорят, здоровье не купишь. За хорошие деньги купишь и здоровье.
Сема разбогател. Сколько у него денег – никто не знал, кроме Зюмы, разумеется. Зюма все знала, отслеживала и правильно распоряжалась деньгами.
Основное вложение – в недвижимость.
Сема любил дорогие машины. Но машины – это как раз движимость, легко угоняются, их можно разбить, и даже вместе с собой, и потерять все разом: и деньги, и здоровье, и даже жизнь.
Недвижимость – это дома, то, что крепко стоит на месте, глубоко врыто в землю. Фундамент – полтора метра, если не глубже. В доме можно жить, его можно сдать за деньги. Если хороший дом, то за хорошие деньги. А если несколько домов в разных странах, на море и в горах, – можно жить до старости и ни о чем не беспокоиться. И дети с внуками – тот же Илья и его потомство – тоже жить и ни о чем не беспокоиться.
Зюма стала покупать дома. В Черногории – вот где красота, как в сказке. В Подмосковье – тоже красота, но другая. На Лазурном Берегу, но не дом, а квартиру. Удобно. Уехала и закрыла дверь на ключ. Ключ отдала консьержке. Никто не обворует.
Зюма стала богатой женщиной – по факту, но не по ментальности.
Она продолжала экономить, не позволяла себе роскоши, например – шубу из рыси. Ей было жалко молодую красивую рысь, которую убивают из-за шкуры. И зачем тратить большие деньги на шмотки? Мода меняется. Вещи надоедают. Тратить деньги на одежду – значит выкидывать в форточку.
Единственное – позволяла себе летать бизнес-классом. Совсем другое впечатление: время проходит незаметно, тебя обслуживают, как в ресторане, дают плед, показывают кино. Зюма сидела в удобном кресле и думала: неужели это я – та голодная девочка с нарывами на стопах, дрожащая под байковым одеялом? Неужели та и эта – одно?
Единственное, что тревожило, – семейное неустройство Семы. О своем неустройстве она не думала. Зюме уже не хотелось замуж. Не хотелось никого обслуживать и никому подчиняться. Вот если бы любовь… если бы ее опалило чувство… Но время шло. Стоящие мужики ищут двадцатилетних, а нестоящие не нужны и даром.
Попался один. Владик. Пенис тяжелый, как маленькая гантеля, и он умел с ним обращаться. Специалист. Но все время норовил поесть за ее счет. Не жалко, но противу правил. Настоящий мужик ведет себя иначе.
Зюма заворачивала ему бутерброды с копченой колбасой. Он злился. Рассчитывал на полноценный обед.
Кончилось тем, что Владик бросил Зюму, как прогоревшее предприятие. Зюма огорчалась какое-то время, потом смирилась. Не замуж же за него выходить.
Зюма и Семик жили вместе и врозь.
Зюма предпочитала загородный дом, который она возвела в нашем поселке. (На деньги Семика, разумеется.) А Семик жил в их московской квартире, в тихом центре, поскольку квартира находилась рядом с его работой.
У Семы был свой офис и свой штат.
В офисе – столовая. Сначала брали еду из ресторана, а потом наняли повариху, нашли через агентство молодую хохлушку Оксану. Она была чистоплотная и рукастая, с легким характером. Готовила вкусно, но вредно. Все на сале. Борщ со старым салом, отбивная – на сале. Сплошной холестерин, который забивает кровеносные сосуды.
Зюма уговорила Оксану готовить на растительном масле, а еще лучше совсем без масла, на пару. Оксана воспринимала рекомендации Зюмы как бред сивой кобылы. Что за борщ без сала и без пампушек с чесноком? Это не борщ, а моча. И что за отбивная на пару? А корочка? А запах?
