Kitobni o'qish: «Инспектор и бабочка»

© Платова В.Е., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Глава первая:
отель «Пунта Монпас», 23 июля, 20 ч. 45 мин. по среднеевропейскому времени

– …Так кто все-таки обнаружил тело?

Кажется, этот вопрос он уже задавал. И даже получил вполне вразумительный ответ, вот только ответ в памяти не зафиксировался. Не то чтобы память Икéра Субисаррéты была дырявой, как чулки уличной шлюхи, – вовсе нет. С памятью у Икера Субисарреты все обстояло блестяще, и она легко подпадала под определение «цепкая», «профессиональная» и даже «фотографическая» 360 дней в году.

Триста шестьдесят – за вычетом пяти, приходящихся отнюдь не на Рождество, собственный день рождения (Икеру не так давно исполнилось тридцать пять) или день рождения любимой девушки (у Икера нет любимой девушки).

Любимой девушки нет, а пять дней есть. Пять июльских дней: они выстроились в цепочку и крепко держатся друг за друга, и если посмотреть на них непредвзято, они лучше любой любимой девушки. Лучше всех девушек, вместе взятых. А «непредвзятый взгляд» – это взгляд самого Икера, и ничего более субъективного придумать невозможно.

Непредвзято-субъективный субисарретовский взгляд упирается в клавишные, духовые и ударные, а еще – в губы, способные извлекать звук из духовых. И в руки, способные извлекать звук из ударных и клавишных. Все вместе это называется:

«Джаззальдия».

Пять дней неистового джаза, которые ежегодно накрывают Сан-Себастьян во второй половине июля, Сан-Себастьян, а вместе с ним и Икера Субисаррету – джазового фаната и инспектора криминальной полиции по совместительству. Лет десять назад именно пятидневная jazz-интифада заставила Икера сменить Бильбао на Сан-Себастьян; именно она, а не расхожее мнение, что-де в курортном Сан-Себастьяне дела с преступлениями обстоят намного лучше, чем в Бильбао (их там почти не случается). И основное занятие ленивых сан-себастьянских полицейских – пинать балду в длинных, как пляж Сурриола, промежутках между расследованием краж носовых платков из номеров пятизвездочного отеля «Мария Кристина». Там обычно останавливаются залетные голливудские знаменитости, и именно им принадлежат носовые платки, украшенные монограммами.

WhG – Вупи Голдберг.

ShS – Шэрон Стоун.

Ch… – последняя буква не читается, она залита чем-то темным (соус? вино?), и это дает толчок воображению: то ли Чарли Шин, то ли вовсе Шарлиз Тэрон.

Полицейское управление Бильбао (предыдущее место работы Икера), несомненно, склонилось бы к Шарлиз. Да и сам Икер предпочел бы Шарлиз (краденый платок Шарлиз как повод познакомиться с кинодивой поближе), вот только никаких заявлений от звезды не поступало. Служба безопасности в «Марии Кристине» – выше всяких похвал.

А ночь, проведенная в «Марии Кристине», стоила бы Шарлиз, а заодно и Шэрон, а заодно и Вупи, две тысячи евро как минимум. Сколько платков можно нашить на эти деньги?..

Даже будь они из тончайшего батиста с золотой каймой – все равно счет пойдет на сотни, так станет ли кто-то из рассеянных голливудских небожителей заморачиваться кражей одного-единственного? Вывод напрашивается сам собой: в полицейском управлении Бильбао сидят завистливые дураки, понятия не имеющие, что такое Сан-Себастьян.

И в Сан-Себастьяне случаются преступления. И убийства тоже случаются, так что пинать балду Икеру Субисаррете до сих пор не удавалось. Но он и не жалуется – работа есть работа: работа убийц – убивать, работа Икера – ловить убийц, круговорот дерьма в природе не знает выходных. А теперь выпачканным в дерьме оказался и единственный праздник, милый сердцу Икера Субисарреты. Выпачканным – если, конечно, смотреть не со стороны духовых и клавишных (никакое дерьмо к ним не пристанет), а со стороны полицейского инспектора.

Стоящего сейчас посреди одноместного номера в отеле «Пунта Монпас».

«Пунта Монпас» далеко до «Марии Кристины», две звезды против фешенебельных пяти, но гостиница не так чтобы плоха – совсем напротив. Ее даже можно назвать милой, хотя и тесноватой на вкус Икера: крошечные номера, где стены душевой кабинки упираются в изголовье кровати; карликовые, с претензией на авторский дизайн, холлы; узкие и крутые, напоминающие корабельные трапы, лестницы. И окна под стать лестницам – такие же узкие, они зависают где-то под потолком. Правда, крохи пейзажа, доставшиеся окнам, чудо как хороши! Бухта, часть пляжа и – изменчивое атлантическое небо над всем этим великолепием. Небо просматривается лучше всего, а двух тысяч евро, сэкономленных на ночи в «Марии Кристине», милашке Шарлиз хватило бы, чтобы не только снять всю «Пунта Монпас», но и устроить здесь пижамную вечеринку с коктейлями и Melody Gardot в качестве приглашенной звезды.

Наличие пижамы – краеугольный камень дресс-кода.

Облаченная в пижаму Шарлиз выглядела бы ослепительно.

Облаченная в пижаму приджазованная Melody выглядела бы пикантно.

И лишь облаченный в пижаму труп совсем не греет сердце Икера Субисарреты. Во-первых, потому что он – труп. Во-вторых, потому что пижама на нем дурацкая: рождественские шары на красном фоне. В чертовы шары чего только не понапихано: птицы, окарикатуренные олени, мелкие зверюшки мультяшного вида. А учитывая, что надета она на взрослого, а не на ребенка… Это должен быть какой-то особенный взрослый, а попросту – сентиментальный, подзадержавшийся в детстве недоумок. Или «человек с осами в голове», как любил выражаться Альваро.

Но самое неприятное заключается в том, что этот пижамный труп с несостоявшейся вечеринки Шарлиз Тэрон напрочь испортил Икеру сегодняшний вечер – третий по счету в пятидневном джаззальдийском марафоне. А этот вечер обещал инспектору не кого-нибудь, а самого Джорджа Бенсона!.. Нет-нет, вчерашние толстухи из «Чикаго-блюз» тоже были замечательными, и совсем юный мальчик-саксофонист (надо бы уточнить его имя, оно было указано в программке), но Бенсон… Послушать Бенсона живьем – разве не об этом мечтал Икер Субисаррета? Раньше он уже слышал живьем Би Би Кинга, и Майкла Фрэнкса, и еще с десяток знаменитых и великих джазменов. И Бенсон просто не имел права не пополнить этот – во всех отношениях выдающийся – список. Поутру, еще толком не проснувшись, Икер предвкушал великолепие сегодняшнего вечера, а перепетый Бенсоном хит «Marvin said» так и звучал в его ушах, – и вот, пожалуйста… Вместо Джорджа он вынужден лицезреть мужской труп в дурацкой пижаме.

Мужчина (подзадержавшийся в детстве недоумок) лежал на кровати ничком, лицом вниз, в луже крови, по цвету сильно напоминающей его же собственный прикид; кровь вытекла из зияющей на затылке раны. Такой огромной, что в нее без всякого усилия можно было бы затолкать рождественский шар – не из тех, что украшали пижаму, самый настоящий. Запекшаяся чернота пролома резко контрастировала со светлыми волосами покойного, и Икер тотчас переключился на рассуждения о том, чем мог быть нанесен удар.

Уж точно – не духовыми и не клавишными.

Мысль о каминной кочерге инспектор отбросил сразу же: слишком широк был пролом, да и в номере, где едва умещались кровать и душевая кабинка, ни о каком камине и речи быть не могло. В качестве орудия преступления могли бы выступить молоток, ледоруб, гантель или бейсбольная бита, но ничего подобного в номере не обнаружилось.

Зато обнаружился небольшой чемодан с лейблом «Mandarina Duck» (такие обычно берут в качестве ручной клади в салон самолета), щегольской кожаный портфель и пара костюмов, висящих во встроенном шкафу. От костюмов за километр веяло элегантностью и респектабельностью, в них смело можно было бы обрядиться, выпрыгнув из постели красотки Шарлиз, но отнюдь не из припадочной детской пижамы. Да и кожаный портфель больше соответствовал «Марии Кристине», чем «Пунта Монпас», но портфелем Икер займется позже.

Сначала – труп (интересно, что там поделывает Джордж Бенсон? И исполнил ли он уже свой незамерзающий хит «Marvin said»?).

– Так кто все-таки обнаружил тело?..

– Я уже говорил вам… – Менеджер отеля промакнул платком покрытый испариной лоб и зачем-то поправил и без того идеально сидящий на рубашке бейдж с надписью «AINGERY, administrador». – Горничная, Лаура.

– Пригласите ее сюда.

– Да-да, конечно. А я… вам больше не нужен?

Вид у Аингеру был неважнецкий – того и гляди в обморок хлопнется, оно и понятно: изголовье кровати и стенка душевой кабинки заляпаны кровью и мозговым веществом; стенам номера тоже досталось, и выглядят они так, будто кто-то облил их красной анилиновой краской из пульверизатора. Стошнить от всего этого малоаппетитного зрелища может кого угодно, даже видавшего виды полицейского, что уж говорить о гостиничном персонале?..

Бедняга Аингеру, он с трудом подавляет в себе рвотные позывы, хотя и производит впечатление крепкого и здорового парня, отнюдь не слизняка. А инспектору Субисаррете еще предстоит разговор с женщиной, горничной по имени Лаура. Она, поди, и рта раскрыть не сможет от ужаса или – паче того – хлопнется в обморок. А падать здесь особенно не на кого, исходя из размеров одноместной клетушки.

Либо на самого Икера, либо на труп.

– Пока нет. – Инспектор ободряюще кивнул несчастному администратору «Пунта Монпас». – Но вы наверняка понадобитесь. Чуть позже. Так что я не прощаюсь.

– Я буду на ресепшене. – Аингеру судорожно сглотнул и снова поднес платок ко лбу. – А Лаура сейчас подойдет.

…Вопреки ожиданиям Субисарреты, ни в какой обморок горничная падать не собиралась. И довольно охотно раскрыла рот, чтобы почти не закрывать его на протяжении получаса. Чрезвычайно обходительный молодой человек, и жаль, что с ним произошло такое несчастье, очень, очень жаль, – с порога заявила Лаура, выпустив из глаз целый поток слез. Которые почему-то показались Икеру крокодиловыми, поскольку существовали отдельно от маленьких, цепких и колючих глаз. Слишком маленьких для такого обширного лица. Для огромной картофелины, по недоразумению прилепленной в месте, где должен был находиться нос; для свернувшейся в кольцо холодной змеи, довольно удачно исполняющей роль рта.

Или речь идет о двух змеях поменьше, соединенных между собой головами и кончиками хвостов? О двух реликтовых червях, прорывших ход прямиком из позднего мезозоя? – Икер еще не решил, на чем именно остановиться.

Червивые губы Лауры не слишком-то ему нравятся.

– Когда вы обнаружили тело?

– А сколько сейчас времени? – вопросом на вопрос отвечает горничная.

– Без трех девять.

– Ну так вот, еще восьми не было. Я сразу же сообщила о случившемся этому недотепе Аингеру. Сразу же. Я даже в комнату не входила…

– С порога поняли, в чем тут дело?

– И понимать особо не пришлось. Кровища по стенам, вся подушка ею залита, здесь и последний дурак смекнул бы, что к чему…

И дурак бы, да. А горничная – совсем не дура, про таких говорят: выйдет сухой из воды, что предполагает наличие немаленького жизненного опыта и особую хватку. Лаура – не басконка и даже не испанка, об этом можно судить по чудовищному акценту: слова, выползающие из змеиного гнезда, подогнаны неплотно, как доски в сколоченном наспех заборе. Разнокалиберные доски, разношерстные: тут и подгнившие древесные стволы, и занозистые, плохо обработанные плашки, и краденые верстовые столбы, и коринфские колонны… Сквозь огромные щели просматривается не слишком-то веселый, местами скудный пейзаж. Оставленный когда-то ради грязных простыней в «Пунта Монпас», ради несмытых окурков в унитазе и забившихся в раковину чужих волос.

Кто она, Лаура?

Румынка, боснийка, болгарка?..

– …Целый день на дверях болталась табличка «Не беспокоить», – продолжает Лаура.

– А около восьми?

– Около восьми ее не стало. Вот я и открыла дверь… В номере нужно было прибраться, пока постояльца нет. Тут-то я увидела всю эту кровищу… И сразу отправилась за Аингеру, ни секундочки не медлила…

– Так прямо и ни секундочки? Увиденное вас не потрясло?

– Я в своей жизни и не такое видала, уж поверьте. В той стране, откуда я приехала, кровь – что вода…

– Откуда же вы приехали?

– Косово. Слыхали про такое?..

Когда-то там шла война, вот и все, что известно Икеру о Косово, и он вдруг чувствует легкий укол стыда за свое относительно благополучное существование. Это все Лаура, ее острые глаза: они скребут душу инспектора подобно наждачке. Вот чего хочет горничная: вызвать у Икера сочувствие, переключить его внимание с одного-единственного трупа на множество других; ими завалена незнакомая Субисаррете война. Еще секунда – и две змеи, отклеившись от лица Лауры, вползут Икеру в уши, нашептывая об ужасах косовской бойни.

И красная пижама по сравнению с этими ужасами – ничто.

Лаура вовсе не так проста, какой кажется на первый взгляд, какой пытается представить ее небрежно вытесанное лицо. Но и инспектора не проведешь, за двенадцать лет службы в криминальной полиции он многое перевидал. И такие вот дамочки – не исключение. Наивно пытаются разжалобить, чтобы…

Чтобы – что?

Еще пять минут назад она оплакивала печальный конец совершенно незнакомого ей мужчины, и это как будто бы говорит о ее впечатлительности и тонкой душевной организации. Но много переживший (в том числе и войну) человек не станет так затрачиваться на чужую, никак к нему не относящуюся смерть. Или внутри Лауры сидит кто-то еще? Кто-то очень ранимый, возможно, маленькая девочка, девушка, довоенная Лаура, с волосами не такими сальными, как у Лауры-горничной, и толстых седых нитей в них еще нет. Зато есть другие нити: именно по ним слезы карабкаются к глазам и выбираются наружу. И что-либо поделать с ними твердокаменная Лаура-горничная не в состоянии.

– …Значит, в номер вы не входили?

– Мой деверь работает в полиции, в Приштине. Так что я знаю, что к чему. Вдруг еще наслежу ненароком, а лишние следы вам не нужны, ведь так?

– Допустим, – вынужден согласиться Субисаррета. – И ничего подозрительного возле самого номера вы не заметили? Может быть, человека, выходящего из двери?

– Нет. Ничего такого не было. Да и не моя это работа – следить за дверями. Следить за людьми.

– Но кто-то же снял табличку?

– Думаете, убийца? – Для просто горничной Лаура проявляет завидную сообразительность. Или она многое почерпнула из полицейской практики своего приштинского деверя.

– Вряд ли в планы убийцы входило, чтобы труп обнаружили так скоро. Ведь если бы табличка продолжала висеть, никто бы в номер не вошел, не так ли?

– Так и есть.

– А когда вы в последний раз видели постояльца живым?

– Точно мне не вспомнить… Погодите… Вчера была не моя смена… Кажется, позавчера. Позавчера утром. Я как раз закончила прибираться в соседнем номере, а он выходил из своего. Тогда еще у меня упало полотенце, а он его поднял.

– Из этого вы сделали вывод, что он – обходительный юноша?

Глаза Лауры на секунду стекленеют: уж не сболтнула ли она лишнего? не слишком ли перегнула палку с эпитетами в адрес постороннего? В адрес клиента отеля, к которым обслуживающий персонал, как правило, равнодушен. Если речь не идет о щедрых чаевых.

– Разве я сказала – «юноша»? «Молодой человек» – вот как я сказала. Примерно вашего возраста.

– Мне тридцать пять.

– Все едино, для меня вы – молодые люди.

Лауре – далеко за сорок, и ее точка зрения вполне имеет право на существование, вот только Икер не желает иметь ничего общего с трупом в пижаме, хотя бы речь шла и о возрасте. Он предпочел бы, чтобы трупа не было вовсе или он материализовался совсем в другом месте, за которое Икер не несет никакой ответственности. В Бильбао, в Ируне, в соседнем напыщенном Биаррице, спел ли Бенсон свой бессмертный хит или нет?

В любом случае Икеру Субисаррете не суждено его услышать.

И «Marvin said» волей-неволей придется заменить на «Laura said».

– А третьего дня, – говорит Лаура, – он попросил меня об услуге.

– Кто?

– Постоялец.

– И какого рода была эта услуга?..

– Ну… Не знаю, поможет это делу или нет… Мне нужно было отнести записку в один тапас-бар¹ на улице Урбьета.

– Разве это входит в обязанности горничной?

– Это была личная просьба.

Меньше всего Лаура похожа на агента по особым поручениям. Да и молодые упругие ноги Аингеру справились бы с бутербродным заданием намного лучше. И намного, намного лучше было бы не доверять личных записок никому из посторонних, быть может, тогда душевая кабинка не оказалась бы заляпанной кровью, а инспектор Субисаррета слушал бы сейчас Джорджа Бенсона, а не подпирал бы стены одноместной клетушки в «Пунта Монпас».

Лаура совсем не так проста, как кажется, совсем.

Ее цепкие наждачные глаза еще и умны; в период «Джаззальдии» и без того буйное воображение Икера расцветает пышным цветом, – вот и теперь… Теперь ему кажется, что недюжинный ум горничной сродни пухлому телу, части которого то и дело вываливаются из трещащего по швам платья глаз. Ей самой хотелось бы совсем обратного – прикинуться простушкой, но швы не выдерживают напора, трещат и трещат…

Сам Икер не доверил бы ушлой горничной даже стельки в его ботинки затолкать, но покойник, видимо, был о ней совсем другого мнения. И когда только он успел его составить?..

– Сколько вы уже работаете здесь, Лаура?

– Два года. А до этого работала в «Арризуле» и «Леку Эдер», а до этого – в нескольких отелях в Бильбао и отовсюду уходила с прекрасными рекомендациями… Прекрасными!

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Правда, и таких конфузов со мной прежде не случалось…

– Что вы имеете в виду?

Лаура кивает массивным подбородком в сторону распростертого на постели трупа и тяжело вздыхает.

– Ну, думаю, это вряд ли отразится на вашей репутации… Разве что на репутации отеля. Кстати, об отеле… Этот человек никогда не останавливался здесь прежде?

– Нет. Во всяком случае, я его не видела, а память на лица у меня хорошая. Но вам лучше спросить об этом у администраторов.

– Так и сделаю. В какой именно бар вам нужно было отнести записку?

– Э-э… «Папагайос». Именно так.

– И о содержимом записки вы не имеете никакого представления?

То, что глаза Лауры прошлись по записке, – и к гадалке не ходи, все и так понятно. Непонятно только, зачем она вообще о ней упомянула? Неужели ей и впрямь небезразлична судьба мертвеца? Если отбросить маленькую довоенную русалку, сидящую в Лауре… Русалку, чьи слезы время от времени орошают безжизненное плато ее лица… Никакая судьба, даже самая печальная, не в состоянии задеть образцовую горничную. Разве что – ее собственная. Разве что – судьбы ближайших родственников: детей (есть ли у Лауры дети?), мужа (есть ли у Лауры муж или он пополнил список убитых на войне?). Сюда же можно приплюсовать деверя из Приштины и собаку (есть ли у Лауры собака?).

– У вас есть собака, Лаура?

– Что?

Икер и сам понимает, что сморозил глупость, но отступать некуда, иначе покажешься еще большим дураком.

– Собака…

– Я не люблю собак. Кошки – вот кто мне по душе. Вы почему спросили про собаку?

– Мне показалось, у вас должна быть собака… Большой такой пес…

– Я работаю по шестнадцать часов в сутки, так что мне не до собак. – В голосе Лауры слышна легкая укоризна. – А что касается той записки… Я прочла ее.

– Сунули в нее нос совершенно случайно, да? Кому она адресовалась?

– Никому.

– Как это «никому»?

– А вот так. – Лаура явно насмехается над замешательством инспектора, тянет время. Месть за идиотский вопрос о собаке, не иначе.

– Но вы же кому-то ее передали?

– Никому я ее не передавала. Всего-то и нужно было, что оставить записку на доске в «Папагайос». Знаете, в некоторых барах висят такие доски для всяких посланий…

– М-м… Примерно представляю. Пробковые?

– Именно! Кто бы отказался сделать это за двадцать евро? На жалованье горничной особо не разгуляешься, так что лишняя копейка никогда не помешает.

Ну конечно! Двадцать евро – именно такова стоимость входного билета в клуб «обходительных молодых людей». Мотивы Лауры абсолютно ясны, но мотивы пижамного покойника по-прежнему скрыты в тумане. Утоплены в луже крови, разлитой по подушке. Почему он сам не отправился в тапас-бар «Папагайос»? Почему нужно было привлекать к этому третьих лиц? Тем более таких сомнительных, как физиономия Лауры…

– Так что же было в записке?

– Ничего особенного. Одна фраза. «Ургуль. Статуя Христа. Двадцать четвертое июля. Двадцать тридцать».

– И всё? Вы хорошо запомнили?

– На что-что, а на память я никогда не жаловалась, говорю же вам!..

– Именно «двадцать тридцать»?

– Да.

– Интересно, как человек, которому была адресована записка, понял бы, что это послание именно для него? Ни для кого другого…

– Вы у меня спрашиваете? – надменно интересуется Лаура.

– Нет. Просто рассуждаю вслух.

– А вот Арбен, мой приштинский деверь, обязательно бы спросил…

– И что бы вы ему ответили?

– Что то была не простая бумажка.

– Что значит «не простая»?

– Купюра, вот что это было! – Голос Лауры исполнен торжества. – Я таких купюр в жизни не видала, уж больно она цветастая. И до страны, где ею расплачиваются за фасоль и свежую рыбу, мне тоже не доехать.

– И… что это была за страна?

Именно такой вопрос задал бы неведомый Икеру обстоятельный Арбен, от которого у Лауры нет никаких секретов. Всего-то и надо – хоть немного соответствовать приштинскому полицейскому, будь он неладен. Вот Икер и старается.

– Азиатская. С одной стороны… там, где было написано про Ургуль… какой-то храм с каменными змеями. С другой – корабли. Большие такие корабли… Камбоджа, так она называется, эта страна. А Камбоджа – это ведь в Азии, верно?

– Да.

– Так на купюре и было указано: Камбоджа. И цифрами – целая тысяча. Это больше двадцати евро или нет? Если в пересчете… – запоздало волнуется Лаура.

Уж не продешевила ли она?

Номинал камбоджийской купюры ни о чем не говорит Икеру. Как и храм со змеями, а большие корабли есть везде. Достаточно заглянуть в порт Сан-Себастьяна, чтобы в этом убедиться. Про саму же Камбоджу он знает еще меньше, чем про Косово. Только то, что где-то в Азии есть такая страна. Бывал ли в ней с гастролями Джордж Бенсон?

Вряд ли.

Что касается покойного – инспектор Субисаррета вполне допускает такую возможность. От мужчины, скрывающего под дорогими костюмами мультяшную пижаму, можно ожидать чего угодно. Даже того, что он содержал набитый малолетними азиатскими цыпочками бордель или стриг купоны с сети сомнительных клиник по перемене пола. Возможно, ситуацию с ним прояснит кожаный портфель (там Икер надеется обнаружить документы, проливающие свет на личность убитого), а пока необходимо успокоить Лауру.

– …Не думаю, что больше. С азиатскими деньгами всегда так – нули в них особого значения не имеют. Иногда от нулей в глазах рябит, а на поверку оказывается, что и простую зажигалку на них не купишь.

– А вы там бывали, в Азии?

Дважды Икер выезжал в Германию, один раз – в Голландию, один раз случились Доломитовые Альпы и еще один – Брюгге. Город, поразивший воображение Икера не меньше, чем выступление Би Би Кинга на одной из «Джаззальдий». Краткосрочные командировки в Германию и Голландию были связаны с работой, Доломитовые Альпы – с Альваро, лучшим и единственным другом, весело же они провели там время!.. Брюгге тоже опосредованно связан с Альваро, вернее, с его исчезновением. Икер отправился туда за собственный счет, в надежде разыскать его следы, но миссия успехом не увенчалась. А об Азии инспектор даже не помышлял, слишком уж она далека. Но что ответил бы деверь Лауры? Скорее всего – «да», чтобы поддержать полицейский авторитет.

– Бывал. И не раз.

– Говорят, там едят собак. Правда, что ли?

– Ну… Ходят такие слухи…

– А кошек?

«Джаззальдия» – вот что всему виной!.. Произойди убийство в другое время, а не в эти пять июльских дней, горничная «Пунта Монпас» увидела бы совсем другого Субисаррету. Она увидела бы профессионала, ведущего опрос свидетелей без всяких лирических отступлений. Который уж точно не позволил бы втянуть себя в бессмысленный треп о кулинарных жертвоприношениях. Даже думать неловко, как это выглядит со стороны, наверняка как застольная беседа Арбена и Лауры где-нибудь в его приштинском доме. На веранде, увитой плющом и воспоминаниями о войне, о которой и захочешь – не забудешь. Хорошо еще, что пока не приехали эксперты (вся Cuerpo Nacional² подняла бы его на смех), а двое низших полицейских чинов слишком далеко, чтобы скалить зубы. Один дежурит в конце коридора, а второй – и вовсе на ресепшене, так что осудить инспектора Субисаррету некому. Кроме Лауры – ведь сравнений с Арбеном не избежишь.

Но непохоже, чтобы Лаура осуждала, ей просто хочется прояснить судьбу несчастных азиатских кошек, только и всего.

– У кошек в Азии дела обстоят замечательно, никто их и пальцем не трогает. Они там вроде священных животных…

Инспектор не совсем уверен в священности кошек для азиатов, но старается придать своему голосу убедительность и весомость. Раз уж кошки – слабое место Лауры, имеет смысл надавить и на него: не исключено, что выползут еще какие-то подробности относительно трупа в пижаме.

– Вот и славно! У нас в «Пунта Монпас» живут сейчас две чудесные кошки… В двадцать седьмом номере… Если пройти по коридору – третья дверь слева.

Субисаррета уже видел эту дверь – она находится чуть наискосок от номера двадцать шесть: того самого, где произошло убийство и в котором находится сейчас Субисаррета.

– Разве в отеле разрешают находиться с домашними животными? – удивляется Икер.

– Нет, это запрещено. Но… – Лаура заговорщицки улыбается и подносит палец к губам: – Кошки такие очаровательные! И их хозяйка – сущая прелесть. И ее дочурка – что твой ангелочек. Совсем как Флори, когда ей было семь…

Теперь в слезах Лауры нет ничего лживого; довоенная маленькая русалка, сидящая в ней, выросла и успела поседеть, они – одно целое, из которого вырвана существенная, может быть, главная часть – Флори. Незаживающая рана по имени Флори, слезы стекают по щекам горничной и сбиваются в стаю на подбородке; что случилось с Флори после того, как ей исполнилось семь?..

Идущая где-то за стенами отеля «Джаззальдия» определенно размягчает сознание и делает Икера сентиментальным.

– Флори?..

– Арбенова младшенькая, очень уж мы ее любили. Просто обожали, это не девочка была, а ясное солнышко! А как она улыбалась, как ластилась ко всем… Бывало, бежит ко мне навстречу, раскинув руки, и хохочет, хохочет! Обнимает меня и в сумку заглядывает: «Что ты мне принесла, тетя Лаура?» И глаза при этом хитрющие-хитрющие!..

Малютка Флори еще дальше от трупа, чем кошки, а Лауру не остановить. И слезы текут по ее лицу, их поток не иссякает: младшая дочь Арбена погибла при артобстреле, по дороге из Приштины в Тирану, куда Арбен вывез всю семью, спасая ее от войны. Останься они в Приштине, о-о… знать бы, где соломки подложить… останься они в Приштине, Флори была бы жива и выросла бы красавицей, и сейчас бы своих детей нянчила, это уж непременно, это – как Отче наш…

Между Флори и парнем в пижаме лежит целая пропасть, хотя оба они мертвы. И Икер все еще не знает, как перекинуть мостик между ее краями и снова заманить Лауру в сегодняшний день, не особенно ранив ее родственные чувства. В другое время он и заморачиваться этим не стал бы, но только не в период нежной «Джаззальдии»…

– Вы уж простите меня, инспектор, – совершенно неожиданно Лаура сама приходит ему на помощь. – Иногда так бывает – накатят воспоминания в самый неподходящий момент, и ни за что от них не отделаться. Особенно если воспоминания – единственное, что у тебя осталось.

– Я понимаю, Лаура.

– Ну а что касается парня, я сообщила вам все, что знала.

– Если вспомните что-то еще… Даже если это «что-то» покажется вам несущественным… Обязательно позвоните мне.

– Уж будьте уверены. Только не думаю, что вспомню больше, чем уже рассказала.

Прежде чем сунуть визитку в нагрудный карман блузки, Лаура некоторое время изучает ее, а Икер в который раз думает, что давно пора сменить легко мнущийся кусок картона уныло-болотного цвета на что-нибудь более удобоваримое. Что вызывало бы у тех, кто заполучит его, чувство невольного уважения. Что было бы написано на такой визитке?

ИКЕР СУБИСАРРЕТА – похититель снов.

ИКЕР СУБИСАРРЕТА – скаут и небесный охотник.

ИКЕР СУБИСАРРЕТА – машинист поезда на Чаттанугу.

…Тьфу ты черт! Это все «Джаззальдия»! Это она путает мысли инспектора, запускает ос в его несчастную голову. Ну вот, снова Альваро со своими осами… Почему в период «Джаззальдий» Икер Субисаррета все чаще вспоминает о нем? Ведь никакого отношения к джазу Альваро не имеет. Альваро был его лучшим другом, но не был ни джазменом, ни полицейским, и после той поездки в Доломитовые Альпы они почти не виделись. Кажется, Альваро переживал не самые лучшие времена, тогда бы Икеру и следовало подставить ему плечо, поддержать и приободрить. И почему только он этого не сделал?

Работа.

Работа у полицейского инспектора никогда не кончается. Мусорные кучи, сплошь состоящие из человеческих отбросов, невозможно разгрести до конца, все время подвозят что-нибудь новенькое, еще более дурнопахнущее. Вот Икер и прощелкал момент, когда можно было помочь Альваро.

Закопался в дерьме.

А Альваро был художником. Художники живут в мире, где дерьма не сыщешь по определению. Художников окружают красивые ландшафты и красивые женщины. И даже если женщины не слишком красивы, а ландшафты – оторви и брось, художник сделает так, что отвести от них глаза будет невозможно: иначе картину не продашь.

А Альваро продавал свои картины частенько, он никогда не был стеснен в средствах. Поездка в Альпы несколько раз откладывалась только потому, что Икер никак не мог собрать на нее достаточно денег, а отправиться туда за счет Альваро… Увольте, нет! Они как-то даже поссорились из-за этого Икерова ослиного упрямства. Альваро тогда вспылил: какие счеты могут быть между друзьями, которые знакомы с детства? Отдашь деньги, когда сможешь, когда посчитаешь нужным. Но Икер был непреклонен, и Альваро отступил, терпеливо дождался, когда инспектор наскребет нужную сумму. Альваро всегда был чутким, всегда был нежным, даже слишком нежным, по мнению Икера, но он – художник, и это все объясняет.

Все, за исключением таинственного исчезновения в Брюгге.

* * *

Брюгге предшествовала поездка в Овьедо, куда Альваро вырывался хотя бы раз в год, потому что именно там всегда находил отдохновение. И вдохновение тоже, оно поджидало его на узких, чисто вымытых улочках и среди чисто вымытой листвы. Оно было разлито в кристальном до синевы горном воздухе – чуть дрожащем и влажном. Овьедо – самый чистый город в мире, – утверждал Альваро, – чистый во всех смыслах этого слова.

Может быть, все его неприятности начались после последней поездки в Овьедо? Хотя и неприятностями это не назовешь: Альваро просто замкнулся в себе. Закончились их субботние вечера в барах на набережной, а ведь это был почти ритуал. И если что и могло нарушить ритуал, так только занятость самого Субисарреты. И вот поди ж ты, от субботы за кружкой пива стал отнекиваться сам Альваро, и причины находились самые смехотворные. Тут бы Икеру насторожиться, вытянуть из старого друга, чем он так озабочен, но…