Kitobni o'qish: «Вспоминания»

Воспоминания о быте, традициях, жизни моих родственников жизнь которых была связана с одной из народных традиций, именовавшей себя Мазыками или потомками Скоромохов. Рассказ об Офеньской сказке – тому сказочному и тайному свидетелем чего мне довелось побывать.

Начало

Рассказы, вошедшие в эту книгу, писались по нескольким причинам.

1)Обещание – вспомнить, записать и возможно оформить всё в виде книги, и если получится, то рассказать о событиях более чем 30 летней давности.

2)Моим детям. Для того, чтобы сохранить у них память о тех необыкновенностях, с точки зрения современного и обычного человека, которые знали и умели их предки.

3)Чувство гордости и некой причастности от того, что мне довелось прикоснуться, хоть даже и мельком, к чему-то сказочному и тайному. Пусть даже эта необычность была воспринята и осознанна десятилетия спустя.

4)Неожиданно для меня самого, процесс написания рассказов превратился в Очищение. Я стал целенаправленно вспоминать, рассказывать, а потом и записывать большую часть из вспомнившегося, пересказывая жене истории из детства и своей сопричастности со о̀фе́ньской сказкой. Однако, вспоминались не только события лёгшие в основу этих рассказов, всплывали из глубин памяти и другие эпизоды из жизни. Так что, порой было не просто душевно нелегко, было порой физически неприятно и больно погружаться в столь далёкие воспоминания, заново переживая былое.

Я попытался записать, в виде небольших историй, большую часть из прошлого – того, что рассказывали и показывали в своё время мне мои бабушки и дедушки, а так же многое из того, что я узнал позже, когда делился воспоминаниями со своими родственниками и тем, что рассказывали они.

В большей степени это рассказы о беседах, которые вела со мной сестра моего деда по линии мамы – баба Настя, проживавшая в то время на самой окраине города Коврова. Она хорошо знала Фёдора Степановича, Дмитрия Андреевича и остальных, исчезающих на тот момент, последних Мазы́ков – уже весьма преклонных лет дедушек и бабушек, «дедулечек и бабулечек», как она их называла с невыразимой нежностью. Как я понял, мой дед по маминой линии, тоже знал многих из них, но общался с ними, только в молодости, пока он ещё жил в России, в окрестностях Галича, а потом и Коврова.

В первой половине 80-х годов прошлого века я побывал в гостях у сестёр моего деда, проживавших во Владимирской и Костромской областях. Тогда же от его младшей сестры, проживавшей в Коврове я впервые узнал о, практически исчезнувшей на тот момент, этнической группе под названием Мазы́ки, которых оставалось хорошо, если около дюжины, думаю, частью сверстников по возрасту, частью на десяток – пару десятков лет постарше моего деда и его сестёр. Отмечу, что я не уверен, что термин этническая группа вообще применим в данном случае, но как-то эту общность внутри сословия крестьян – о̀фе́ней, занимавшихся торговыми – отхожими промыслами, мне всё же необходимо называть.

По дороге в Кострому, проездом через Владимир и Иваново тихонечко, словно бы случайно, мне мельком показали тогда ещё молодого “студента – психолога”, носившего тогда псевдоним Андреев (далее по тексту [А]). Сын бабы Насти, сидевший за рулём, сильно тогда удивился: «Чего это я вдруг, так ехать решил и делать такой крюк?!» [А] обучался в то время у Дмитрий Андреевича и вместе с ним работал над формализацией остатков искусства рукопашного боя, в древности бывшим вполне обыденным навыком на всём пространстве территории известной ранее как Северо – Восточная Русь, а точнее в местности, находящейся в верхнем течении Волги, называемой иногда Верхнее Поволжье (Верхняя Волга). Тогда машина, в которой мы ехали, остановилась переезжая через огромную выбоину в асфальте, напротив [А], сидевшего на каких-то бетонных блоках возле моста с парой – тройкой подростков, наверное в ожидании попутки или автобуса.

Пока мы с дедом и матерью гостили у одной из теток моей мамы, она показала и рассказала немного из того, что принято называть паранормальными явлениями. Хотя на тот момент, все эти «явления» воспринимались как часть обыденной жизни, как часть того, что служило подспорьем в жизни нашим предкам. Однако, как мне видится сейчас, всё это, наравне с их трудолюбием, являлось причиной их относительного благополучия.

На тот момент вся эта информация не заняла, так сказать, «главенствующего приоритета» в моём сознании подростка, а затем и вовсе забылась и стала проявляться лишь десятилетия спустя, когда никого из бабушек и дедушек уже давно не было в живых. По этому, пусть воспоминания моего детства станут доступны не только для моих детей и племянников и возможно их детей, но и для всех тех, кому это, по какой-либо причине, станет интересно.

В то же самое время, пожалуйста учитывайте, что события, лёгшие в основу этих рассказов писались спустя три десятилетия, и в определённой степени, они адаптированы к сегодняшним реалиям.

Чужие желания

Страсти искоренить и вкоренить добрые расположения…

Тем глубже мнения их вкореняются в ум, и тем сильнее их заблуждения…

Святитель Феофан Затворник, Слово на Преображение Господне, 1863

Приехали мы в город Ковров поездом, часов около семи вечера. Я тогда уже знал, что остановимся сначала у младшей сестры деда, которую звали баба Лена. Но где она живёт даже близко не представлял, что кроме как «возле городской бани». И то, всё со слов деда.

Идём по улице вдоль небольших домиков и тут они меня притормаживают, и мама говорит, – во-о-он, дом, мы немного поотстанем, а ты подбеги к дому и в окошко постучись. Стучи громко! Сюрприз устроим!

Я, конечно, обрадовался – сюрприз же! Ведь это здорово! И что показательно, мне бы насторожиться, глядя на деда, на его характерное выражение лица, когда он, пряча улыбку, поглядывает на меня в момент очередной моей безмозглости. И его шуткования – сейчас, мол, будет на дурака потеха, да урок – «скоромошья розвлячение».

И вот, словно меня из пушки выстрелили, несусь со всей своей дури, не смотря на тяжёлую сумку через плечо, не задумываясь ни на мгновение, а чего это я несусь и, если уже побежал, то как бы это правильно сделать – то, в окно постучать. Знаю твёрдо – надо побыстрее подбежать и, посильнее, со всей мочи, начать лупить в окно, но так, чтобы не разбить.

Подбегаю я к окошку, заношу руку, чтобы стучать, а у окошка, с обратной его стороны, сидит бабушка, задумавшись крепко о чём-то, да так, что и не замечает меня совсем, смотрит сквозь.

Я, вроде бы, и понимаю, осознаю, что стучать-то мне и не требуется, надо лишь помахать рукой и привлечь её внимание. Но, что за штука, я глядя удивлённо на неё, тем не менее, начинаю стучать в окно что есть силы, да так, что аж костяшкам пальцев больно становится. И остановиться, что удивительнее всего, не могу. И от этого ещё сильнее удивляюсь – чего это я остановиться-то, не могу и почему я так сильно в окно колочу, что аж руке больно.

Она, выйдя из своих дум, очнувшись от задумчивости, не менее удивлённо смотрит на меня, непрерывно, как заводная игрушка, тарабанящего в стекло с улицы, причём, прямо напротив неё, и не менее удивлённо смотрящего на неё.

В общем, испытание было ещё то – смотреть на неё, удивлённо сидящую по ту сторону стекла и стучать в окно, при этом не понимая, чего такое происходит, и почему, не смотря на боль в костяшках пальцев, и на сидящую прямо напротив меня бабушку, отопорело взирающую на меня, я не могу остановиться и перестать тарабанить со всей силы в окно.

Дед-то, конечно, потом извинился, когда отсмеялся, – не рассчитал, говорит, я малёха, радость и желание подшутить сильное тебе вложил.

Баба Лена-же сказала мне потом, – я подумала на тебя, что ты хулиган и так балуешься, подбежал постучать и убежать, но увидев, что ты не останавливаешься и сам сильно удивлён, поняла, что что-то тут не так, а оказалось это Коля подшутил, показал, что явился.

Вот такая демонстрация чужого желания была, вместе с «языком Скоромохов». Уже потом, всматриваясь, что же это такое было: и звон в ушах, и привкус во рту, и что-то ещё неумолимое, словно, действительно, вкоренённое из-вне.

Не думаю, что раскрою истину, сказав, что чем дольше чужие желания в вас присутствуют, чем незаметнее они входят в вашу жизнь, тем сильнее, твёрже они вкореняются в ваш ум, подчиняя вас всего к выполнению этого желания, блокируя способность ума свободно течь по потокам знания. Вкореняться чужое может совсем незаметно, наподобие мотива привязчивого – услышал и напеваешь, либо показывания всего, что может попасть под определение «показать правильный образ жизни».

Баба Лена — Сто́жок

Зашли в дом, баба Лена говорила «в горницу». И что удивительно, там был Порядок, с большой буквы. Образцовый, правильнее сказать, идеальный Порядок во всём. Тут же определилось место под все наши вещи – в сенях, где прохладнее для сеток с продуктами (везли с Москвы), в коридоре – для всех остальных чемоданов. Тапки в нужном количестве и нужного размера как по заказу. Домотканые, разноцветные, полосатые половики чётко «с первой половицы по десятую», как по линейке. Ни одного лишнего или не вписывающегося, в сравнительно скромный интерьер, предмета. Второе, что после порядка поразило до глубины души, это игральные карты, лежащие на накрытой скатёркой ножной швейной машине, используемой вместо карточного столика. Даже при первом беглом взгляде ощущались они как очень старые, пожелтевшие от времени, разложенные в виде четырёх рядков, а рядом толстая «Общая тетрадь», исчёрканная ручкой, исписанная чётким и аккуратным почерком.

– Баба Лена, а что это, – и указываю на карты и тетрадь. – Что за игра такая?

– Это пасьянс, «Сто́жок» называется, ещё «Косынкой» зовётся. У него и другие названия есть – «Уточка», из-за того, что ходы как утком делаешь, по шагу за раз. «Гусарский», так как они (гусары), любили на нём гадать – разложится пасьянс, значит сбудется, не разложится, значит не получится задуманное.

– А тетрадь зачем?

– Мысли и дела земные в порядок с его помощью приводить. Сейчас с дороги помойтесь, да за стол. Потом научу тебя если хочешь.

– А почему дела, земные?

– Земные значит те дела, которые тебя на Земле в обычной жизни окружают.

Учить меня, как раскладывать пасьянс, баба Лена начала на следующее утро. Объяснив правила перекладывания карт, она перешла к объяснению как Сто́жок помогает мысли приводить в порядок.

– Ты сено в сто́га̀ скирдовал когда-нибудь?

– Да, ездили на сенокос в колхоз, там показали как и маленькие сто́га̀ метать – копны собирать и как большие сто́га̀, округлые делать – омёты и как совсем большие делать, и длинные – скирды.

Нужно пояснить, что в колхозе скирды делались огромных размеров с каналом для тока воздуха по центру, причём такой высоты, что я, тогда подросток девяти лет, спокойно проходил скирду на сквозь не задевая потолка канала. Правда, в первый раз было страшновато идти сквозь такую длинную гору сена. На такие скирды ставили сразу с десяток человек в работу и для сушки сена в скирде́ применялся большой вентилятор, вставлявшийся в канал под ней.

А о́мёты – круглые сто́га́ собирали поблизости и над каждым сто́гом работало по паре – тройке человек. Сто́г собрать – заскирдовать, как говорили в колхозе, нужно правильно. Сено навивается вокруг шеста. Но только есть нюанс. Сто́г собрать и даже навить его вокруг шеста или пары – тройки палок, называющихся сто́жарами, вроде как дело и не хитрое, только надо навить сено так, чтобы навитое сено образовывало сплошной, с низу до верху, канал – ток для воздуха, который, проходя по навитому сену от внешней стороны сто́га до его середины, поднимался наверх и сушил весь сто́г, не давая сену запреть. При этом ещё и конус правильной формы выдержать надо, чтобы сто́г вышел опрятный, аккуратный и не перекошенный, сужающийся к верху округлым куполом – конусом. И собирать надо начать правильно, твёрдо поставив сто́жары и наметав на них основу сто́га, так же завивая его по кругу.

Особая хитрость при метании о́мёта была в укладке сена по кругу, против хода солнца. Я по первости не понял как это делать, но колхозник, руководивший процессом, популярно, размахивая руками и граблями, показывая откуда Солнце встаёт и куда оно движется в течение дня по дуге очень доходчиво и, почти не матерясь, объяснил суть процесса. И видя, что я «просёк» как это делать поставил меня укладывать сено вилами – сто́говать. Лишь переодически проверяя плотность укладки и поправляя то, как я навиваю слой за слоем сена, подававшемуся мне помощником, и напоминая о необходимости обязательно откладывать в сторону травы которые коровы не едят, но вполне годные другим животным.

– Ага, знаешь, значит, зачем укладывать против Солнца и зачем его причёсывать?

– Знаю, чтобы сено не прело – воздух по кругу проходит и поднимается на верх, сено сушит, а причёсывать, чтобы он смётанный ладно был, собранный и вода во внутрь не проникала и ветер не размётывал. Но лучше три ветки бросить поверх, чтобы сено лучше от ветра держали.

– Ну, а раз так, то и мысли тоже сначала на простейшие ко́пёнки или совсем отдельные соломинки надо разбить, а потом вилами «да» – «нет» – «может быть»/«не знаю», упорядочить – навить вокруг центральной идеи или мысли, которую ты рассматриваешь. Но так, чтобы воздух мог как в сто́ге ходить. Ясность – это воздух, чтобы она была в том, что уже рассмотрел. Когда ты о желаниях размышлять начинаешь. Желание, оно вроде Солнца работает – Силу по сто́гу мыслей твоих гонит, запреть им не даёт. И причесать получившееся надо, чтобы не торчало несуразностей никаких, вроде как всё обдумал, всё понятно, а нет, что-то торчит, не ложится в общую картину, какой-нибудь фактик, сведения или дело. Нет ощущения целостности и законченности.

– Что за силу?

– Которая мыслями движет. Чем проще мысль, тем меньше и проще действие, которое надо сделать. Чтобы, к примеру, уборку дома выполнить, чем проще действия, тем лучше. И по этим действиям, если требуется, составляешь список детальный, что делать. К примеру, трудно тебе сразу пол помыть, не знаешь, за что браться, но написал примерно, как делать – вытряхнуть половики, подмести и помыть мол. А потом, начинаешь каждый этап дальше бить на части и увивать в общую последовательность действий: катать половики, сходить их вытряхнуть, сложить аккуратно, принести и оставить в сенях, взять веник, начать подметать с первой комнаты, собрать мусор что намёл, взять ведро, сходить набрать воды, взять тряпку… И чем сложнее тебе дело кажется, тем сильнее действия дробить надо, чтобы ясность веять начала и уверенность появилась – это я могу. Тут я могу опоры выставить в уверенности своей. И как только такое ощущение появилось, что знаешь как в простейшем действии опору выставить, считай порядок навёл в нём и можешь дальше двигаться или выполнять идти начинать, если всё прошёл – причесал и собранность чувствуешь.

Но это не всё. Сто́г для чего смётывают и оставляют? Чтобы через какое-то время, по зиме, сено в нём начать использовать. А сто́г, сено за это время улёживается, выдерживается. Так и с мыслями о каком-то деле. Смотри – сейчас сто́г в дело пускать или дать ему выдержаться, выстояться какое-то время. Глядишь, что-то новое придёт или что упустил увидишь, пока дело выстаивается. А то и необходимость в деле пропадёт. «Утро вечера мудренее» это об этом как раз сказ.

– А карты-то причём, пасьянс тут причём?

– Пасьянс работает так же. Колода неразобранная – это сено твоё, которое уложить надо в сто́г. Ситуация это жизненная, где всё перемешано и перепутано. Разобраться с которой тебе требуется. Карта к карте у тебя укладывается одна за другой как соломинки. Всё сложилось – и ясность в мыслях получил. Гляди, – стала перекладывать карты одна на другую,– это «рядки», или «грядки», на них ты карты садишь, которые тебе разобрать и уложить надо. Убираю сюда в «подвал» лишние, некстати которые пришли, а потом, гляди, они одна за другой по порядку из рядков, сами на «землю» выкладываются в «сто́г». По рядкам, это жизнь тебе навалила, дела твои земные это, которые упорядочивать надо, соломинки укладывать в стог.

При помощи Сто́жка, баба Лена смогла упорядочить свою жизнь, на столько, на сколько это, вероятно, вообще было возможно. Я, спустя некоторое время, даже возмущаться начал, на сколько всё размеренно, строго по раз и навсегда заведённому распорядку, рассудочно, словно гроссбух какой. Но она не сильно реагировала на мои возмущения, сказав, что ей так сподручнее – всё упорядочить, по полочкам разложить и жить – доживать оставшееся отмеренное на своей земле в рассудке и покое.

– Я свою землю упорядочиваю.

– Да, где она земля?! Земля в огороде, а у тебя везде порядок, аж накрахмаленно – наглажено – отутюжено!

– Своя земля, это в мыслях прежде всего порядок от со́ра, а потом уже и вокруг тебя мир, в котором живёшь. Я свой мир, его границы, рассудочно для себя определила, его и упорядочиваю.

Вспоминая все мои детские возмущения и попытки доказать, что так жить неправильно, когда всё разложено по полочкам, я, в какой-то момент, обсудив этот рассказ с супругой и решив, что он, в общем, уже закончен, полез сам, не зная зачем, на антресоли, где были сложены книги, фотографии и прочие памятные вещи, которые мы перевезли с собой в Австралию. И, буквально, сдвинув с места одну из книг увидел старый конверт. Я, конечно, помнил, что я не выкидывал старые письма и тетради, так как места много они не занимают. Но то, что этот конверт был письмом от бабы Лены в тот самый момент, когда я уже решил, что написал этот рассказ, на мой взгляд заслуживает, чтобы об этом написать. С любопытством и волнением от такого необычного «совпадения», я вытащил свёрнутые листки исписанные ясным, легко читаемым, аккуратным почерком с округлыми буквами и перечитал отправленные бабой Леной деду Коле и нам в 1991-1992 годах письма. В тот период мир, называвшийся Советский Союз, перестал существовать, но тот небольшой мир бабы Лены, так удививший меня суровым минимализмом и выверенной аккуратностью, который она определила для себя как предмет своего совершенствования и очищения, продолжал существовать. Её «своя земля», не смотря на то, что была потеряна значительная часть социальных опор, всё так же продолжала вычищаться и упорядочиваться. Влияние упорядочивания мыслей, наработанное при раскладывании пасьянса «Сто́жок» чувствовалось даже в самом стиле письма написанного как-то складно, без перескакивания с одной темы на другую.

Составление детального списка уборки в квартире с разбивкой по шагам, помогли мне справиться с неразрешимой до того момента задачей – как быстро и качественно делать еженедельную уборку квартиры, которую меня заставляли делать родители. А тут список бабы Лены с перечислением половиков и ковриков по комнатам и в какой последовательности их нужно собирать, нести выбивать от пыли, в какой последовательности и как складывать. Ведь и объем работы меньше от этого не стал, но со списком уборка стала идти намного быстрее и продуктивнее. И самое главное – ушло недовольство от выполнения самой еженедельной уборки, как от чего-то страшно нелюбимого. И заставлять меня перестали, лишь напоминали о том, что надо сделать уборку. Осталась лишь последовательность действий, продумывая которую, я обнаружил, что получаю удовольствие от того, что все расписанные до отдельных действия по уборке квартиры, словно бы сами собой «складываются» в «сто́жок» на «землю». Я же лишь с удовлетворением отмечаю в списке выполненные пункты, не обращая внимания на их тяжесть и трудность, с таким невероятно большим усилием и отрицательными эмоциями преодолевавшиеся до этого. Причина – разбивка всего процесса на простейшие действия и составление плана выполнения этих действий, поначалу на бумаге, а потом уже и в воображении.

Баба Настя – первое знакомство

Я, по правде, по первости просто обалдел от «блатногу языку» бабы Насти, – так я тогда воспринял О̀фе́нску (А́мала̀нску) речь, которую она очень часто употребляла в общении с нами. Переодически просто зависая и переспрашивая, чего это она сейчас сказала. Ну сами представьте – приехал я в гости и пока мы были у первой сестры деда – бабы Лены, так та, простите за откровенность, не просто носилась со мной как с малым деточкой, она даже носки мне гладила утюгом после стирки. Я по этому поводу попробовал было возмущаться, да где там. Натурально, носилась со мной как баба Яга с домовёнком Кузей в мультфильме. И вот отправляемся мы с дедом и мамой к другой сестре, и перед выходом мне дед и баба Лена наказывают, – ты смотри не удивляйся, баба Настя она вся шустрая, как на пружинках, да на язык во́страя (острая).

Встречает нас худенькая такая бабулечка, роста небольшого, улыбка, в глазах словно солнечные лучики по всей комнате сияют так, что вся комната кажется от этого сияния светом заполнена. Шустрая, как бывают шустрыми некоторые дети лет четырёх – пяти, когда смотришь и видишь, что движения рук и ног у них намного быстрее чем у других их сверстников и взрослых. С чем-то таким сильным и стойким, даже, наверное, могучим внутри, таким, что я сразу почувствовал, просто физически ощутил. И после всех обниманий и целований, да представлений меня, начинает, как мне показалось на тот момент, говорить просто на жутчайшей фе́не. Я не просто опешил, я начал лихорадочно вспоминать и всматриваться в неё, на предмет, а чего это вообще такое, происходит-то, чтобы бабушка, мало того, что так двигалась, да ещё и свободно и складно разговаривала как на русском по блатному, но при этом как-то и́наче, совершенно без матерков, как не всякие «старшаки и блатные на районе» у нас могли. В то же время и язык, как я быстро понял, не был фе́ней уголовников. Это было лишь первое впечатление – фе́ня на него в какой-то степени похожа была, конечно, если предварительно убрать из неё маты. Тональность языка другая была, ударения не те, что в блатной фе́не, а так, как больше деревенские говорят.

—Вот же клёвый ла́щина на́матырил (на́мандырил?) /Вот же классный парень вырос/ . Целимый хо́врей, а ва́сильки-то, кудявы хлябо /Прямо барин, а волосы-то, какие ку́дрявые/, – выдала она разглядывая меня. Я понял из её речи только, что цветочки васильки. Подумал, – причём они здесь? И про поросёнка, за которого и зацепился в возмущении. Я почему-то возмутился, вспомнилась хрюшка Хавроня Петровна – Я не ховрей! – и подумалось, и причём здесь целительство (целимый)?

– Чего это ты меня хрюшкой называешь?!

– Не, не хру́ндак, а хо́врей, – барин, барчук значит.

Потом задумалась, говорит:– Ну, наверное, что-то от поросят в них есть. Ховрей, это барчук, господин. Хо́врейчик, это молодой господин.

Запомнил я это отчётливо, так как слова привязались к ассоциациям,– Прямо «еврейчик» какой-то, сказал я.

– Нет, еврейчик будет «не́федя». В смысле имя Федя, а те не Фе́ди. Понимаешь, поди почему?

Тут уже мама засмеялась, – да, на наших «Фе́дек» посмотришь, с их простодыростью сразу понятно становится почему. Ишь ты, не Фе́ди они.

– Клёвый парень. Клёвый-то, знаешь, что означает?– спрашивает она.

– Знаю, классный,– cлышать молодёжное и блатное, как мне тогда казалось, слово «клёвый» из уст бабульки было для меня ещё тем ошеломлением. Подозреваю, что это было неспроста и «в оборот на воспитание» меня взяли уже тогда, с первых мгновений встречи.

Баба Настя засмеялась:– Ну можно и так сказать, классный, – произнесла она словно пробуя слово на вкус.

– Какой ты весь опрятный да аккуратный, – перешла на нормальный русский язык баба Настя.

Обернулась к маме и опять выдала, – «клёвый фе́тяк на́мантырил» – хороший у тебя сын вырос, – добавила она уже на нормальном русском языке. Поглядывая при этом на меня, словно проверяя, усвоил ли я урок и запомнил ли значение.

– Это на о̀фе́ньском, али а́лама̀нском – пояснила она, всё ещё растерянному и ошарашенному её «феней», мне.

– Слыхал ли? Знаешь такой язык? На нём много раньше говорили. О̀фе́ни, коробейники слыхал про таких? – и процитировала А. Некрасова «Ой полным – полна коробушка…».

– А знаю, Некрасов, Коробейники, торговцы вразнос,– сообразил я и вроде как вернулся в нормальное состояние, – у них, что-же, свой язык был?

– И не только язык, и не один язык, – ответила она.

Тут все буквально «загнали нас своей массой» в комнаты и разговор переключился на подготовку к застолью по поводу нашего приезда.

Спустя некоторое время, перед тем как за стол садиться, у меня случился ещё один шок – открывает она люк в полу в погреб на кухне, или как его ещё называют – подпол, и ныряет туда по лестнице с такой скоростью и проворством, что показалась она тогда мне похлеще иного матроса, который по тра́пам корабля спускается. Мгновение спустя кричит оттуда, – забирай уж, банки-то, – протягивая банки с солеными грибами, огурцами и чем-то ещё. Потом уже мама, заинтересовавшись такими её шустрыми запрыгиваниями в погреб расспросила бабу Настю и показала мне – одна тетива лестницы была шире чем другая, закруглена и отполирована, там по сути бревно было отполированное и она по нему каталась и служила этакой горкой, по которой, при определённой сноровке, можно было скатываться в низ.