Kitobni o'qish: «Опасная игра Веры Холодной»

«Нужно известное величие души, чтобы понять красоту риска, жертвы, гибели. Только для благородного человека риск есть «благородное дело». Одни это понимают сразу, другие – никогда».

Вышеславцев Б.П. «Вечное в русской философии. Трагизм возвышенного»

© Шляхов А., текст, 2015

© ООО «Издательство «Яуза», 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

1

«Новогодний «подарок» в виде простуд и ангин рискуют получить зрители синематографа «Ампир» на Остоженке. По непонятным причинам в последние дни в зрительном зале холодно, почти как на улице. Управляющий синематографом г-н Зинчковский не смог сказать по этому поводу ничего вразумительного. «Нынче стоят сильные морозы», – повторял он возмущенным зрителям и категорически отказался возвращать им уплаченные за билеты деньги».

Газета «Московские ведомости», 3 января 1913 года

Воздух колыхнулся, перед глазами мелькнула неясная стремительная тень, железным обручем сдавило горло. Вера не успела вздрогнуть или ойкнуть, так быстро все произошло.

«Умирать станете дважды… – зазвучали в ушах слова гадалки. – Не спрашивайте, как и почему, я сама не знаю, так показали карты…»

Напевному голосу гадалки гармонично аккомпанировал мелодичный звон множества маленьких, невесть откуда взявшихся колокольчиков.

«Сначала одна смерть, а потом, много позже, другая…»

Обруч не только душил, но и тянул назад, поэтому Вера инстинктивно подалась вперед и попыталась оттянуть его правой рукой, позабыв про то, что в ней была вязальная спица. Спица больно кольнула в щеку.

«Это не сон, – машинально отметила Вера. – Кто-то хочет меня убить…»

На ощупь обруч оказался веревкой – толстой, витой, шершавой. Попытка хоть немного оттянуть ее оказалась безуспешной, потому что веревка глубоко впилась в Верину шею – мизинца не просунуть.

Невозможно вообразить, чтобы человек, которому вот-вот предстоит умереть, да еще и столь мученической смертью – от удавливания, – был бы способен испытывать радость, но Вера и впрямь обрадовалась. Или, если точнее, почувствовала волнение, похожее на то, которое испытывает охотник, увидевший между деревьями медвежий силуэт. Человек, которого она так долго и так безуспешно пыталась найти, был рядом. Ответ на загадку, которую все никак не получалось разгадать, стоял за ее спиной. Изловчиться бы, извернуться, увидеть лицо и позвать на помощь…

«Умирать станете дважды…»

Вера попыталась повернуть голову, но и этого ей не удалось. Душитель был много сильнее ее и имел сноровку. Да и если бы она извернулась, то вряд ли смогла бы разглядеть лицо убийцы, потому что от нехватки воздуха в глазах начали полыхать ослепительные магниевые¹ вспышки.

«Жить будете долго, но большого счастья вам не отпущено…»

Вера попыталась вскрикнуть, позвать на помощь, но вместо крика из горла вырвался тихий протяжный хрип. Да и что толку кричать? Даже если бы удалось крикнуть во всю силу, то, скорее всего, за общим шумом никто, кроме Веры и Душителя, не расслышал бы этого крика. А если бы даже и расслышал, то решил бы, что это Джанковская репетирует роль. У Джанковской что ни роль, то сплошные «спасите-помогите» вперемешку с воздушными поцелуями и протяжными вздохами. И Джанковская не выходит сниматься, пока не прогонит роль несколько раз. Вопит она при этом так, что и в Коломне, небось, слышно. Выложится, пока в образ входит, обессилеет и предстанет перед камерой томной незабудкой. «Un style original! Un peu à part!»² – всякий раз восхищается лощеный франт Заржицкий, глядя на игру Джанковской. Напрасно восхищается. Во-первых, Джанковская к нему совершенно равнодушна, а во-вторых, никакого «style original» нет и в помине. Обычная апатия после истерического припадка, это любая гимназистка знает.

Кричать бесполезно. Бороться тоже бесполезно. Что делать?

Колокольчики в ушах превратились в колокола, бухавшие оглушающим размеренным набатом. Вдохнуть уже совсем не получалось, так стянулась проклятая веревка… Голова закружилась, неведомая сила начала поднимать Веру вверх. Или то Душитель тянул ее кверху? Вера поняла, что сейчас умрет.

«Умирать станете дважды. Не спрашивайте, как и почему, я сама не знаю, так показали карты. Сначала одна смерть, а потом, много позже, другая…»

«Это первая», – попыталась подбодрить себя Вера. Что еще остается человеку, умирающему ужасной насильственной смертью, как не подбадривать себя? Насколько скверно ни обстояло бы дело, надежда всегда теплится, пока теплится жизнь. Вдруг появится спаситель. Вдруг Алтунин с Мусинским, разнообразия ради, решат распить очередной полуштоф в новом месте. Вдруг многострадальному Иову внезапно вздумается учинить обход помещений киноателье? Вдруг «лисички-сестрички» решат заманить сюда Мишеньку, чтобы вдоволь посмеяться над ним? Вдруг Наина, заблудившись, по вечному своему обыкновению, спугнет убийцу? Вдруг Василию Максимовичу захочется поразмышлять в укромном уголке? Вдруг?! Вдруг?! Вдруг?! Недаром же гадалка сказала…

«В будущем году, в самом начале, у вас родится ребенок, девочка…» – донеслось сквозь набат.

Удивительно, непостижимо, невероятно, сколько всего можно передумать за одно-единственное мгновение, отделяющее жизнь от смерти! Сначала Вера подумала о том, что в одном уже гадалка ошиблась наверняка – ребенок у нее родится – если еще родится! – в середине года, а не в начале. Почему бы ей и не ошибиться относительно двух смертей? Недаром, ох недаром Владимир высмеивает гадалок, предсказателей, сновидцев-ясновидцев и вообще все мистическое. Как-то раз между ними зашел спор о том, есть ли в гаданиях нечто рациональное или все они, от начала и до конца, чистая выдумка. «Но ведь сбывается же! Сбывается!» – горячилась Вера и так и сыпала примерами из жизни. Примеров было много, она даже не успела все перечислить, когда Владимир рассмеялся (не обидно, а по-доброму) и сказал, что гадание есть хоть и шарлатанское, но все же ремесло, а у каждого ремесла есть свои правила и законы. Гадалки внимательно оценивают обратившихся к ним людей, замечая все, даже самые незначительные мелочи. Оценив, делают выводы и гадают по определенной схеме. Восторженной девице нагадают любовь да венец, офицеру – славу и золотые генеральские погоны, чиновнику – действительного статского, пылкой купеческой вдове заморочат голову какой-нибудь «passion fatale»³ и так далее… «Вот если какая-то гадалка нагадает гимназистке, что та станет действительным статским советником и это гадание сбудется, то я сто верст пешком пройду для того, чтобы на эту пророчицу взглянуть», – сказал Владимир, покосившись на газету с портретом императорской четы. Вера поняла значение этого взгляда. Давно уже ходили слухи о том, что императрица тяготеет ко всему мистическому.

Вера даже вспомнила фамилию гадалки – Кошкина, а потом вдруг подумала о том, что напрасно в Испании гаррота⁴ считается «благородным» способом казни. Ничего приятного в удушении нет и быть не может… Впрочем, совсем недавно, в октябре, Владимир участвовал в процессе генеральши Турпасовой-Боржик, содержавшей в собственном доме на Маросейке тайный притон для извращенцев. О притоне стало известно после того, как там был удушен насмерть статский советник из псковского губернского акцизного управления, причем удушение это было не преступного, а амурного свойства, потому что несчастный испытывал от этого процесса болезненное удовольствие. Играли в удушение понарошку. Обычно девицы из салона не доводили дело до конца, но вот одна не то увлеклась, не то перестаралась, и в результате вместо удовольствия вышло несчастье. Вера поверить не могла, что подобное возможно (между строк в газетах намекали на многое), но Владимир, защищавший содержательницу притона, сказал, что невозможно выдумать такую мерзость, которая кому-нибудь не показалась бы привлекательной. В подробности процесса, происходившего за закрытыми дверями, Владимир не вдавался. Сказал только, что к Турпасовой-Боржик приезжали за «удовольствиями» даже из Петербурга и Варшавы, настолько хорошо она умела потакать извращенным вкусам. Вера рискнула спросить мужа, не противно ли ему выступать в роли защитника в подобном процессе, на что Владимир, по своему обыкновению, ответил, что он защищает не преступника, а его законные права и что права эти есть даже у таких, как Турпасова или тот чиновник Министерства финансов, который задушил свою супругу (кругом только и душат!), отволок хладное тело в погреб, порубил его там на куски взятым у дворника топором, разложил по мешкам, чтобы удобнее было вывезти за город и спрятать в каком-нибудь укромном месте.

Глаза заволокло туманом, ослепительные белые вспышки сменились тусклым красным мерцанием, похожим на мерцание углей в печи, в ушах уже ничего не звенело, их словно заложили ватой… Вера явственно ощутила, что умирает, и готова была разрыдаться не столько от жалости к себе, сколько от чувства несправедливости – почему ее нерожденный ребенок обречен на смерть вместе с ней? В чем вина малютки? Почему все так ужасно?

Тонкий, едва уловимый аромат миндального мыла подействовал отрезвляюще. Миндальное мыло – почти родное, им пользуется тетя Лена… Вера почувствовала, что продолжает сжимать в левой, безвольно повисшей руке спицу с начатым вязаньем. Судорога свела пальцы, благодаря чему спица не упала. Не отдавая себе отчета, поступая скорее инстинктивно, нежели осознанно, Вера повернула кисть таким образом, будто собиралась почесать спину кончиком спицы, и, собрав воедино все оставшиеся силы, сделала резкий тычок.

В тумане, застилавшем глаза, проступило лицо покойной бабушки Екатерины Владимировны.

– Тупой иглой не нашьешься, а тупыми спицами не навяжешься, – строго и наставительно, в обычной своей манере, сказала бабушка. – Тупыми спицами только в носу ковырять…

«Не нашьешься – не навяжешься» бабушка повторяла часто, а вот про то, чтобы в носу спицей ковырять, даже тупой, услышать от нее было невозможно. Бабушка не любила шуток, не понимала их и вообще считала все «пустословье» чепухой. Внимания, по ее мнению, заслуживали только серьезные вещи и дельные разговоры. Суровая была бабушка, царствие ей небесное.

Уши были заложены, поэтому Вера не услышала ни крика Душителя, ни его громких шагов. Подкрадывался он к ней на цыпочках, соблюдая максимальную осторожность, а уйти (бежать не позволяла раненая нога) постарался так быстро, насколько это было возможно. Он заботился не о том, чтобы не производить лишнего шума, а лишь о том, чтобы исчезнуть до того момента, когда Вера обернется. Если обернется – плохо. Придется вернуться, добить ее тем же оружием, которым она ранила его, а потом рассказывать всем историю про то, как он застал Веру в компании незнакомого мужчины, который со словами «Так не доставайся же ты никому!» заколол ее выхваченной у нее же спицей, после чего набросился на случайного свидетеля своего злодеяния, ранил его в ногу и убежал. Слабая версия, шаткая, непрочная, как карточный домик… Но за неимением лучшего приходится обходиться тем, что есть. Ничего, главное – держаться убедительно, это производит впечатление, а для подкрепления версии «убийца-ревнивец» можно будет сделать кое-что в ближайшие же дни. А сейчас надо убраться подальше, пока еще нога слушается и удается зажимать рану. Еще не хватало, чтобы за ним потянулся ручеек крови. Надо срочно принять меры. Обработать рану, перевязать, сделать укол морфия, сменить брюки…

Тяжело идти с раной в ноге, превозмогая сильную боль, да еще и глядеть при этом не вперед, а назад, но Душитель справился с этой непростой задачей. Ушел, ни разу не споткнувшись, тем же путем, что и пришел, будучи уверенным, что Вера его так и не увидела. Она за эти секунды и продышаться-то толком не успела, где ей головой по сторонам вертеть и вглядываться. Это хорошо. Ничья. После стольких выигрышей можно позволить себе одну ничью, черную горошину перца на белоснежной карьерной лестнице. Сам, в сущности, виноват – проявил легкомыслие, пренебрег старой как мир мудростью «not macht erfinderisch»⁵. И вообще, надо было орудовать не веревками, а руками, скорей бы управился…

Ковыляя по темному коридору, Душитель на мгновение зажмурился от удовольствия, представляя, как славно бы трепетала нежная шейка жертвы в его крепких стальных пальцах, и тут же был наказан – споткнулся на ровном месте и тихонько взвыл от боли. Хорошо, что никто не увидел. Что толку мечтать о несбыточном? Да, руками в этом случае было бы приятнее, но ведь свою руку, в отличие от веревки, в качестве улики в чужой карман не подсунешь. Нам только кажется, что мы управляем обстоятельствами. На самом деле управляют обстоятельства нами, и высшая мудрость заключается в умении извлекать из всего пользу. По замыслу Душителя, полиция должна была найти веревку у подставного болвана. Тогда бы все получилось так ладно, что ладнее некуда. Могло получиться…

С каждым шагом досада увеличивалась. Кроме нее убийца начал испытывать стыд. Надо было во что бы то ни стало довершить начатое, а не убегать. Душить с подкашивающейся ногой невозможно, «грязная работа», но можно было потратить две секунды на то, чтобы свернуть жертве шею. Черт с ней, с уликой-веревкой, было бы дело сделано. Но от острейшей и, что самое главное, внезапной боли в ноге пришел в смятение, запаниковал, инстинкт побудил спасаться бегством. Убежать, спрятаться, спокойно все обдумать и тогда уже действовать – вот главное правило в тех случаях, когда что-то идет не так. Ладно, что уж теперь переживать. Снявши голову, по волосам не плачут, и раз уж дело пошло вкривь да вкось, то незачем продолжать. Себе дороже. Надо переделывать заново. И переделывать сразу же. Обработать рану, сделать обезболивающую инъекцию и воспользоваться самым надежным средством – ядом. Один укол отравленной иглой – и все. Нужно было сразу ядом, незачем было умничать. Сложные комбинации хороши для шахмат, в жизни чаще срабатывают простые. Сейчас жертва придет в себя и поднимет шум. Сердечный приступ после нападения убийцы не вызовет ни у кого сомнений. Даже с учетом молодого возраста.

Яд Душитель использовал редко. Причин тому было две – осторожность и особенности характера. С одной стороны, сердечный приступ – это удобно. С другой стороны, один и тот же метод это l’йcriture,⁶ причем указывающий на серьезного человека, потому что обычным убийцам такой яд взять неоткуда. Может потянуться ниточка, а этого допустить нельзя. На досуге Душитель развлекался разгадыванием головоломок и прекрасно понимал, что любая задача кажется неразрешимой лишь до тех пор, пока не ясно, с чего следует начинать. Ниточек должно быть много, чем больше, тем лучше, и все они должны быть короткими. В этом залог спокойствия. Да и от яда нет никакого удовольствия. Другое дело, если орудием убийства являются нож или топор. К тому же ядовитую иглу никому не подбросишь, а топор или нож – запросто. Дополнительная польза. Путаются следы и устраняется с дороги кто-то мешающий или просто неприятный.

Нога болела как-то странно. При каждом втором шаге боль ощущалась не так сильно. Над причиной этого интересного явления стоило поразмыслить на досуге. Никем не замеченный, Душитель дошел до каморки, в которой подсобные рабочие хранили свой нехитрый инструмент и всякую нужную им всячину: пустые мешки, обрезки досок, какие-то железки. Здесь можно было привести себя в порядок – перевязать рану, отдышаться, сделать особый обезболивающий массаж, который ненадолго уменьшит боль, причесаться, поправить одежду. На черных брюках кровь была почти незаметна, что весьма порадовало Душителя. Ему предстояло пройти всего-навсего с полсотни шагов до своей «берлоги», в которой можно было как следует обработать рану, сделать инъекцию, переодеться и немного полежать, ожидая, пока обезболивающее подействует. Главное, чтобы рана не воспалилась. Колотые раны в этом смысле самые опасные. Дырка копеечная, а неприятностей можно получить на сто рублей.

Из каморки Душитель вышел обычной своей походкой – бодрой, энергичной, деловитой. Несмотря на массаж – надавливание пальцем на определенные точки – нога продолжала болеть. Для того чтобы подбодрить себя и замаскировать гримасу боли, которая могла непроизвольно появиться на лице, Душитель тихо напевал на ходу, преувеличенно артикулируя сочными губами:

 
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон…
 

Пением в киноателье никого нельзя было удивить. Здесь постоянно пели-напевали. Одним песни помогали войти в образ, другим – разогнать меланхолию, а многих к пению располагала царившая здесь творческая атмосфера. «Киношники» (так в своем кругу называла себя здешняя публика) делились на два лагеря – мечтатели и практики. Мечтатели, как и следовало из названия, мечтали о том, чтобы добавить к изображению звук, надеясь, что это придаст кинематографу большую выразительность, а практики пользовались тем, что имели. Выражением лица, жестом, движением можно выразить куда больше, чем словами. В театрах этих самых слов предостаточно, однако публика с каждым годом все больше и больше симпатизирует кинематографу. Это же неспроста.

Полсотни шагов – пустяк. Ступеньки – тоже пустяк. Чуть больнее, но зато есть перила.

 
Паду ли я, стрелой пронзенный…
 

Здесь Душитель поперхнулся и нахмурился – больно уж жизненно выходило, – но тотчас же посветлел лицом, выдавил из себя улыбку и чуть громче прежнего допел до конца:

 
Иль мимо пролетит она,
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
 

Последнюю строчку повторил трижды. Тьма – она разная, смотря что понимать под этим словом. Есть Вечная Тьма, есть тьма ночная, в несуетливой тиши которой так славно думается (все свои гениальные планы Душитель придумывал и оттачивал по ночам), а есть тьма спасительная, в которой можно укрыться. Благословен и день забот, благословен и тьмы приход…

– Миндальное мыло, миндальное мыло, миндальное мыло… – шептала Вера, чувствуя, как к ней возвращается жизнь.

Она осторожно огладила рукой живот, со всем возможным вниманием прислушиваясь к ощущениям. Слава богу! Кажется, все в порядке.

«А ножки-то у ее сиятельства чистый миндаль!» – вспомнилось вдруг из какого-то недавно читанного романа. Миндальное мыло – хороша примета! Что теперь, ходить по ателье и всем мужчинам по очереди руки целовать? Так и в психиатрическую клинику угодить недолго. К тому же, едва увидев столь странное действо, убийца обо всем догадается, избавится от миндального мыла и начнет пользоваться другим, хотя бы земляничным или простым яичным, без запаха.

Хороша улика! Вроде есть, а как ее использовать, непонятно. Вот если бы спица сломалась и кончик остался бы в ране… Но нет – окровавленная спица с шестью рядами петель валялась на полу. Рана! Окровавленные брюки! Но что, если убийца умеет владеть собой не хуже Муция Сцеволы⁷ и сможет ходить, не хромая? Рана, наверное, не столь уж и страшна, спица ведь не сабля. А брюки не проблема – в киноателье полным-полно разной одежды. Можно незаметно стянуть в костюмерной подходящие брюки, Галина Мироновна если и хватится, то не скоро. Какие еще улики? Веревка? Вера поискала глазами веревку, но не нашла – на полу, кроме двух спиц, ничего не было.

В который уже раз за последнее время Веру посетило дурацкое неприятное чувство, будто держит она в руках клубок пряжи и никак не может найти кончик, потянув за который можно будет распутать клубок.

– Дура ты, Вера. – Бабушкин голос был слышен столь отчетливо, словно бабушка сидела рядом. – Не о глупостях надо думать, а радоваться, что жива осталась.

Вера послушалась совета и стала радоваться.

2

«В Москве за попытку убийства известной гадалки Н. задержан купец первой гильдии Бурчаков. По словам самого Бурчакова, три месяца назад он обратился к гадалке с просьбой назвать ему акции, приобретение которых принесло бы в ближайшем будущем хороший доход. Гадалка согласилась исполнить просьбу, потребовав за это три тысячи (!) рублей. Столь высокая плата не смутила Бурчакова, поскольку, пользуясь рекомендациями Н., он рассчитывал выручить гораздо большие суммы. По указанию Н. Бурчаков накупил на сто пятьдесят тысяч рублей акций печально известного товарищества «Теодор Клюге и сыновья». После банкротства товарищества Бурчаков явился к Н., чтобы обвинить ее в шарлатанстве и потребовать возмещения убытков. Между ними возникла ссора. Бурчаков вытащил револьвер и стал угрожать им Н., а та, в свою очередь, пригрозила наслать на него порчу. В пылу ссоры Бурчаков произвел два выстрела из своего револьвера. Первым убил говорящего попугая гадалки, а вторым разбил висевшее на стене зеркало. Н. от ужаса лишилась чувств. Бурчаков был задержан прибежавшим на шум дворником Колякиным».

Ежедневная газета «Русское слово», 4 января 1913 года

6 января 1913 года⁸. Крещение. Вечер.

«Раз в крещенский вечерок девушки гадали…» – крутилось в голове.

– Мирная конференция с участием Турции и Болгарии откладывается… – читал вслух Владимир, заслонившись от Веры газетой.

Очень символично. Весьма показательно. Муж отгородился и читает про неинтересное, а ты сиди и слушай. Ох, не шутит, не шутит тетя Лена, когда говорит, что хорошее браком никогда не назовут. Только дорасти надо, повзрослеть, вкусить как сладости супружества, так и его горести, чтобы эту правду понять. Да, конечно, у тети Лены в свое время, как это принято говорить, «не сложилось», но сейчас она этому, кажется, даже рада. Искренне. Лучше уж так жить, вольною птицей, чем…

– Расскажи лучше что-нибудь интересное! – не выдержала наконец Вера. – Политика – это так скучно!

Владимир вздохнул (о, сколько порицания прозвучало в этом вздохе!), но послушался. Аккуратно свернул газету и отложил в сторону. Аккуратность эта привела Веру в еще большее раздражение. Казалось бы, пустяк, а вот надо же. «Это просто нерационально, – попыталась оправдаться перед самой собой Вера. – Зачем так тщательно складывать газету, если через четверть часа к ней вернешься?» В том, что Владимир скоро вернется к чтению, сомнений не было. Подолгу они в последнее время не разговаривали.

Жить с человеком, которого любишь, легко и замечательно. Но как же трудно заново полюбить человека, с которым живешь!

– Позавчера в «Лоскутной» был скандал с кровопролитием. Явилась компания, в которой были офицеры и штатские, уселись в кабинете, потребовали шампанского и коньяку, выпили, заспорили, и в результате спора один из офицеров выхватил шашку и отсек левое ухо своему оппоненту…

– Какой ужас! – ахнула Вера. – Зачем ты мне рассказываешь такое?

– Но ты же просила интересного.

– Что интересного в том, что человеку отсекли ухо в пьяном споре? Это ужасно, а не интересно! Офицер – твой клиент?

– Почему же – клиент? – Владимир, казалось, немного обиделся. – В «Вечерних известиях» прочел. Вся пикантность в том, что спорили о необходимости автономии для Кавказа, а уха лишился уездный кутаисский предводитель дворянства князь Нижерадзе. И отсеченным ухом кровопролитие не закончилось…

Вера крепко прижала ладони к собственным ушам, словно их тоже кто-то собирался отсечь, и затрясла головой, давая понять, что не желает слушать дальше. Владимир умолк и с легко уловимым неодобрением посмотрел на ее руки. Manicure, новая парижская мода окрашивать ногти в разные цвета. Большинство предпочитает красный цвет, но Вера выбрала нежно-розовый. «О, мадам, какие у вас прелестные ручки! – сюсюкала толстая француженка, сопровождая каждое слово легким взмахом маленькой кисточки. – Какие изящные пальцы! А какие ногти! Редко встречается столь идеальная миндалевидная форма! Ах, если бы я была скульптором…» Наговорила комплиментов с три короба, было очень приятно. И розовые ноготки Вере понравились – красиво же. Не удержалась, так хотелось похвастаться, что по дороге из салона домой заехала в Милютинский переулок, в контору Владимира. Выставила перед ним сразу все десять пальцев – любуйся на здоровье! – а он не восхитился, не порадовался, только поинтересовался, сколько стоит «эта блажь». Хорошо зная рачительность супруга, Вера втрое уменьшила цену, но все равно получила «репрошку».⁹ «Как дорого!» – сказал Владимир, да еще и головой покачал так сокрушенно, будто Вера спустила на модную забаву последние деньги. Вспомнил бы лучше, какие суммы ежемесячно тратятся на содержание автомобиля! Уму непостижимо – какое-то стеклышко, закрывающее лампочку, стоит дороже роскошного зеркала, потому что оно «особенное». Да что в нем может быть такого особенного? Стеклышко как стеклышко! Но разве она мешает мужу тратить деньги так, как ему вздумается? Да Бога ради! Деньги для того и существуют, чтобы приносить удовольствие. Почему же тогда он попрекает ее такой малостью? И уже далеко не в первый раз. И почему он считает себя вправе решать, что для Веры хорошо, а что плохо. Да – он муж, но она же, в конце концов, не крепостная и не сумасшедшая! Она может принимать решения самостоятельно! Может и будет! Она станет актрисой, как тетя Лена! Она не позволит похоронить себя в четырех стенах! Чем ей заниматься целыми днями? Читать-вышивать в ожидании возвращения мужа? Ску-у-учно! Ужасно скучно. Помрешь, и никто не вспомнит, что жила на свете Вера Васильевна Холодная, в девичестве Левченко. Ну ладно, сестры вспомнят, дети с племянниками, если народятся, внуки… А дальше забвение. Бабушек еще почти все помнят, но прабабушек уже мало кто. А вот Сара Бернар или Вера Комиссаржевская будут жить в памяти людской вечно.

Что-то в глубине души подсказывало Вере, что и она тоже непременно прославится, только не на сцене, а в кино. Кинематограф манил невероятно. Тетя Лена Веру понимала, несмотря на все противоречия между театром и кинематографом, а вот Владимир не понимал. Не хотел понимать. Было время, когда он слушал Веру без возражений и даже поддакивал, вроде как разделял, соглашался, одобрял, но это одобрение было фальшивым. Так взрослые дядечки поддакивают маленьким неразумным девочкам, чтобы те понапрасну не огорчались. А стоит только дойти до дела, так начинается. Сцена – фи, кинематограф – фу, опера – тьфу. В смысле – недостойно. Ах, скажите на милость! Воров, развратников и убийц защищать – это достойно, а блистать на сцене или на экране – нет? Вера однажды не выдержала и предложила мужу произвести такой опыт – выйти на улицу и спросить у десяти прохожих, кто такая Сара Бернар и кто такой Владимир Холодный. Передергивала, конечно, била в самое чувствительное для мужчин место, куда, вообще-то, бить не стоит – в самолюбие, но Владимир поступил еще хуже. Рассмеялся (делано и очень гаденько, мелкими такими смешками) и сказал в ответ, что имена Гая, Папиниана, Павла, Ульпиана и Модестина¹⁰ вошли в историю, в отличие от актеров, их развлекавших. Так и сказал: «развлекавших». Ах, слышала бы это тетя Лена! И хорошо, что не слышала, иначе бы навсегда вычеркнула Владимира из списка знакомых! «Ты же сам когда-то говорил, что хотел бы, чтобы наша дочь стала оперной певицей!» – сквозь навернувшиеся слезы выкрикнула в лицо мужу Вера. «Но я же шутил! – не моргнув глазом, ответил он и упрекнул: – Надо же понимать, когда люди шутят, а когда говорят серьезно». Продолжение разговора привело к констатации факта – Вера пользуется чересчур большой свободой, вот и «блажит». Было много слез, много негодования, было изгнание ничтожного Адама из рая, то есть из супружеской спальни в кабинет, на диван. Потом наступило раскаяние (вряд ли искреннее), Владимир целовал Вере руки, просил прощения и поклялся, что не будет препятствовать ей делать то, что она хочет. С оговоркой – ведь адвокаты не могут без оговорок! – что ее поступки «не выйдут за рамки приличий». Ах, недаром говорят, что в оговорках и кроется нечистая сила. Кому определять эти самые рамки? Конечно же, Владимиру. Захочет, и новомодный manicure неприличным объявит!

Владимир, почувствовав великое раздражение супруги, явно решил ей угодить.

– Могу рассказать загадочное, – сказал он таким тоном, будто предлагал Вере вкусное лакомство, и даже ладони аппетитно потер. – В газетах писали, но вскользь, а суда еще не было.

Верино настроение мгновенно улучшилось. Загадочное она любила.

Почувствовав, что атмосфера начала разряжаться, Владимир оживился. Встал (они сидели в креслах в гостиной) и в несколько подходов к буфету накрыл маленький, богато украшенный столик – графин с коньяком для себя, бутылка редерера¹¹ для Веры, вазочка с пастилой, вазочка с конфетами, вазочка с печеньем. Вставшую было помогать в сервировке Веру жестом попросил сесть обратно. Что ж, приятно, когда за тобой ухаживают. Вера села и начала предвкушать. От редерера решительно отказалась. Еще ударит в голову, не сообразишь, что к чему. А вот Владимир совсем разошелся. Налил себе одну рюмку коньяка, выпил залпом, налил другую и тоже выпил залпом, а третью оставил смаковать. От коньяка лицо раскраснелось, смягчилось, глаза заблестели, и Вера вспомнила, что точно так же Владимир выглядел в тот памятный вечер, на ее выпускном балу. Только тогда был пьян не от коньяка, а от любви…

Владимир снял пенсне, потер двумя пальцами переносицу, вернул пенсне на место и начал рассказ.

– В декабре, если ты помнишь, газеты писали, что на Тверской, в доме Шаблыкина, среди бела дня убили Корнелию Рудольфовну Метти, жену инженера Московского электролитического завода. – Сочный баритон мужа звучал так же уверенно, как и в суде, обволакивал, пленял. – Только, кажется, никто не написал, что в квартире в момент убийства находилась кухарка, которая ничего не видела и не слышала! Рядом с жертвой убийцы оставили орудия преступления – тяжелую металлическую трость и небольшой топорик. Не такой, которым обычно рубят дрова, а маленький, который принято брать с собой на пикники для того, чтобы срубить мешающую ветку или нарубить хворосту для костра. Спрятать такой под одеждой очень легко…

Вера внимательно слушала и рисовала в воображении картину. Вот, изломавшись в неестественной позе, лежит на полу бедная Корнелия Рудольфовна. На голове у нее рана. Так-так! Минуточку! Надо уточнить!

– Сначала оглушили тростью, а потом добили топором? – спросила она.

Владимир утвердительно кивнул и продолжил рассказ.

– Корнелия Рудольфовна жила вместе со своим супругом Людвигом Генриховичем, детей у них не было. В доме Шаблыкина они поселились прошлой весною, до этого жили в Гельсингфорсе. Инженера Метти пригласили участвовать в строительстве электролитического завода в качестве консультанта. Несмотря на то что супруги жили вдвоем, они занимали большую квартиру из восьми комнат. В Москве жила девятнадцатилетняя дочь Корнелии Рудольфовны от первого брака, Амалия Ямпольская, жена бухгалтера богадельни Московского Ремесленного Общества Иосифа Ямпольского…