Kitobni o'qish: «Напролом»

Shrift:

* * *

Моей маме с любовью и благодарностью

Повести

Напролом, вопреки, словно горный ручей…

Сапожник и виолончель

На краю

Шёл снег. Игорь двигался по краю крыши высотного дома. Над ним простиралось бесконечное серое небо, которое он видел сквозь равномерно опускающиеся белые хлопья. Снег падал на его голову, лицо, на его тонкую куртку, носки… Ботинки он почему-то не надел. Не чувствуя ни холода, ни неудобства, он ловко работал широкой лопатой. Рыхлый снег не сопротивлялся, и одним движением сразу удавалось сбрасывать его в большом объёме. Будучи неисправимым экстремалом, не признающим оград и умеющим преодолевать сложные барьеры, Игорь наслаждался своей высокой позицией, наблюдая, как с каждым рывком снег слетал с лопаты и, описав дугу, нёсся вниз. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила чёрная короткошёрстная кошка и, глядя на него своими ярко-синими глазами, истошно заорала, явно намереваясь накинуться. От неожиданности он качнулся вправо и, не удержавшись, сорвался с крыши… Стремительно падая, он смотрел, как хлопья снега так же размеренно и спокойно продолжали спускаться с неба. Мелькнула мысль, что очень скоро на крыше снова станет белым-бело… Крепко сжимая в руке лопату, наблюдая за этажами, которые уходили вверх, как в замедленной съёмке, он не мог вспомнить, когда ездил на могилы к Кольке и Нурику.

Сколько времени продолжалось его падение, он не знал.

Перед ним стоял высокий человек в серой холщовой рясе, подпоясанной верёвкой. Длинные волосы незнакомца, такие же белые, как снег, который Игорь счищал с крыши, распадались на неровный пробор; усы, наполовину закрывающие верхнюю губу, по бокам переходили в длинную и такую же белоснежную бороду до колен.

– Где я? Что со мной? – озираясь по сторонам, проговорил Игорь.

– Ты у меня в гостях, – ответил старец и, глядя на него, развёл руки в стороны.

– Боюсь даже спрашивать, кто передо мной…

– Если ещё не понял, лучше спроси, чем мучиться.

– Неужели Бог? Разве ты человек? Или это чтобы я тебя увидел и услышал?

– Во-о-от. Я и не сомневался, что ты сообразишь. Не зря, видать, книги-то читал в детстве. Грустно мне на тебя смотреть, Игорь. Только и делаешь, что таланты свои разбазариваешь.

– Таланты? У меня?

– Да. Помнишь, твой учитель по сапожному делу туфли шил на заказ, а ты ему подсказал, как лучше сделать задник?

– Откуда тебе это известно? Я тогда один к нему пришёл и потом ни с кем не делился.

– Мне всё ведомо. Даже то, в чём ты сам себе боишься признаться, – отвечал Бог.

Игорь никак не мог определить цвет его глаз: сначала они ему показались зеркально-синими, потом – зелёно-серыми, затем ещё какими-то.

– Э-эх, кабы и правда талант… Мог ли я его не заметить? И… неужели я умер? – спросил Игорь.

– Разве ты живешь? Тело твоё бодрствует, а душа заплутала и заснула… Поэтому ты прозябаешь. Цены себе не знаешь.

– Цена? Да лучше б я там с ними… Душа моя на войне ведь осталась. Там мои друзья погибли. Девушка не дождалась, замуж вышла. Если б не ушла, может, всё сложилось бы иначе. Родителей не стало, пока я со смертью играл. Единственное утешение – водка и обувь, которую чиню, и да, шью изредка, когда клиенты появляются. И ещё есть женщины одинокие, что в мастерскую приходят и просят утешить их. Только это мне совсем радости не даёт. Думаю, что и им не особо… Нет. Пусть так и будет. Устал я напрягаться. Зачем мне эта грёбаная жизнь?

– Жизнь тебе дана не для чего-то, не почему-то. Это подарок, дорогой мой. Ты должен её жить. А ты? Позволил душе своей потеряться. Не на войне она, – продолжал Бог.

– Где же?

– Это только ты сможешь узнать, сам. Надо душу твою разыскать, разбудить и вернуть. Вот когда перестанешь думать только о себе, ждать радости от кого-то и гадать, зачем тебе всё это, а начнёшь действовать, то и продолжится твоё житие человеческое, а не то, что сейчас у тебя. Ты же избранник.

– Какой такой избранник? Кто меня избрал? Что… – язык не поворачивался сказать бранное слово, – за ерунда? – возмутился Игорь.

– Я тебя выбрал. Ты же родился. Только влачишь жалкое существование вместо того, чтобы жить. Нужно тебе снова человеком стать. Свой путь земной достойно пройти. Нарушаешь гармонию. Есть Добро и Зло. А ты – ни там ни сям.

– Может, это из-за того, что я в мирное время воевал?

– Нет. Это потому, что ты думать перестал и хотеть, прекратил видеть и слышать. Спрятался в себе, как черепаха в панцире.

– Да пошло оно всё! Я на такую жизнь не подписывался.

– Заладил. Жизнь тебе не нужна? А ты отдай её.

– Удавиться, что ли?

– Нет. Ты не можешь свою жизнь сам прекратить.

– А война может?

– Погибших не трогай.

– А те, которые калеками стали? К примеру я. Врачи мне тогда в больнице сказали – скорее всего не смогу детей иметь, я медиков тех послал, – он опять споткнулся на ругательстве, – у тебя здесь что, выражаться нельзя? – спросил Игорь.

– Врачи-то чем тебе не угодили? Какой ты калека? У тебя все виноваты, один ты пострадавший. Послушай себя, – спокойно продолжал Бог, не обращая внимания на растущее раздражение Игоря.

– А с ночными кошмарами что мне делать? Выходит, всё зря было. Да? Учёба, опыт? Всё коту под хвост, один сор остался. Где смысл? Где? Бог, говоришь? Как же ты допускаешь ужасы войны, болезни? – почти кричал Игорь. Ему становилось то жарко, то холодно.

– Не надо пытаться себя оправдать. Ты живой. Будь человеком. Перестань пить, стань сапожником. Поделись своей жизнью.

– Я и так сапожник. Зачем я снег-то убирал? Шёл по самому краю? И почему без обуви, в одних носках? И как это – поделиться? Я не понимаю. Я…

– На краю ты, Игорь, ещё немного, и… Вот ты всё – «я, я». Совсем заякался. Надо же тебе убраться в жизни своей, вот и начал с крыши. А без сапог, потому что ты…

Игорь Самобытов открыл глаза. Он лежал на полу около дивана, рядом со своими старыми стоптанными ботинками, явно помня ту крышу, с которой падал, и орущую чёрную кошку с ярко-синими глазами и открытой пастью, готовую броситься на него. Он думал, что небось там опять снега навалило… Заглядывающее в окно солнце светило прямо ему в лицо. Игорь закрыл глаза правым локтем, сжав руку в кулак.

– Это я с дивана, что ли, упал, не с крыши? Прямо как в детстве, – рассуждал Игорь, вытирая холодный, текущий по лицу пот. – Странный сон… Почему же без сапог-то?.. – задумался он, посмотрев на стоявшие рядом ботинки. – А Бог, что? тоже во сне? Так. Приехали, называется… – сказал он медленно.

Во рту ощущалась такая нестерпимая сухость и горечь, что Игорь пошёл в ванную, включил холодную воду и стал пить прямо из-под крана. Подняв голову, он увидел в зеркале лицо тридцативосьмилетнего мужчины, только что проснувшегося после вчерашней попойки.

«Небрит и слегка помят… Впрочем, вполне ещё ничего себе», – подумалось ему.

Его даже можно было бы назвать брутальным, если не рассказывать никому, какая гадость во рту, и если прекратить себя так запускать. Женщинам, с которыми он общался в последнее время, плывя по течению, Игорь и таким, видимо, нравился. Но сам-то он понимал, что может выглядеть гораздо лучше и свежее.

В зеркало Самобытов в последнее время смотрелся редко, только когда брился. А брился он, вот уже как год, не чаще двух, а то и одного раза в неделю.

– Хорошо, что нос не сизый, как у Витьки, – рассуждал он, двумя руками приподнимая свои тёмные волосы, – и надо бы сходить в парикмахерскую.

Он хорошо запомнил сон, чего с ним уже давно не бывало. После возвращения к мирной жизни во сне Игорь видел лишь темноту, а слышал только шум и крики.

– Жуть. Бог приснился. А разве Бог – человек? Точно, Он же сказал, почему предстал в человеческом обличии, – чтобы я его узнал и услышал. Ничего себе. Я – избранник. Получается, каждый, кто родился, – избранник. А не белая ли это горячка? – передёрнуло его. – Может, не в церковь идти, а всё же в больницу? Бред. Пить надо бросать, однозначно. Завязываю. Какой сушняк… – тут он понял, что говорит сам с собой.

Вчера у них водка закончилась, и они стали пить какую-то дрянь, принесённую сантехником Витьком по прозвищу Сизый. У него был рябой розово-синий нос и фамилия Сизов. Витёк постоянно рассказывал похабные анекдоты, и у него так противно пахло изо рта, что Игорь старался сидеть от него подальше. А ещё Сизый всегда был пьяным – не сильно, скорее выпивши, но постоянно. Остальные тоже выпивали, но всё же не как он. Можно было их и трезвыми встретить.

Зазвонил мобильный, Игорь пошёл на звук – телефон лежал на подоконнике.

– Привет, Игорёк, мы сегодня встретимся у меня? Что-то так быстро набойки стёрлись, – говорила томным голосом Раиса, пятидесятилетняя вдова, недавно чинившая у него свои зимние сапоги.

– Не-е-е, Рай. Теперь только обувь и больше ничего. Приходи в мастерскую, сделаем тебе новые набойки, – ответил он и разъединился, без всяких «до свидания».

Последним местом, где пришлось выполнять свой военный долг Игорю Самобытову, бывшему офицеру, служившему в основном в горячих точках, была Чечня. После тяжелейшего ранения, продолжительного лечения и длительной реабилитации, по заключению военно-медицинской комиссии, удивлённой силе его организма, позволившей Игорю выжить и даже обойтись без инвалидности, он демобилизовался в тридцать четыре года. Имея рекомендации и боевые награды, Самобытов категорически отказался продолжить службу при штабе вместо демобилизации. Не остановили его и рассказы о сложностях с трудоустройством офицеров запаса. Ни секунды не сомневаясь и без всяческого сожаления Игорь оставлял службу в вооружённых силах, не собираясь больше связывать свою жизнь с армией даже косвенно. Так началось его мирное самостоятельное существование вне приказов и беспрекословного подчинения старшему по званию.

Будучи бывшим спецназовцем, имевшим за плечами высшее военное образование и огромный практический опыт проведения дерзких боевых манёвров в тылу врага, только возвратившись домой, Игорь окончательно осознал, что воевал в мирное время. Всё более полное осознание этого буквально доводило его до невыносимого состояния, и он отчаянно пытался притупить свою душевную боль, чаще всего выпивкой.

Поселился Самобытов в Сергиевом Посаде, в котором вырос. Когда в свои восемнадцать в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году он уезжал поступать в высшее военное училище, город назывался Загорском, а по возвращении в две тысячи шестом Игорю пришлось привыкать к возрождённому названию, но это было как раз самое лёгкое в его новой мирной жизни.

Поначалу он вышел на работу в службе безопасности в крупной фирме, где стал стремительно продвигаться по карьерной лестнице. Между тем всё это так напоминало военную службу, что он, не продержавшись там и года, к удивлению руководства и коллег, уволился по собственному желанию. Поступали Игорю различные предложения и от военных учебных заведений, приглашавших опытного бывшего офицера на преподавательскую работу. Впрочем, и это Игоря не привлекало. В результате деятельность, хоть отдалённо напоминавшую то, чем он занимался на войне, Игорь вообще перестал рассматривать. Даже с военными знакомыми ему было общаться невмоготу. Настоящие боевые друзья все погибли во время той опасной операции, которая оказалась для них и его самого роковой. Те же, кто пытался с ним наладить контакт в нынешней его жизни, не представляли для него интереса. Пытались Игоря вербовать и представители криминального мира, однако и им тоже не удалось договориться с Самобытовым. Он в категоричной форме, в то же время предельно мягко и тактично дал понять, что такое сотрудничество никоим образом неприемлемо. А поскольку у Игоря не наблюдалось никаких пересечений с криминалом, то от него постепенно отстали.

В итоге бывший военный подрядился сантехником в ЖЭК. Там вполне можно было жить безбедно, обслуживая состоятельных жильцов. Познакомившись с ребятами-сослуживцами, стал он с ними выпивать. Поначалу немного и за компанию. Вроде бы безобидные, но постоянные пьяные посиделки всё больше его затягивали в свою трясину. Возможно, на него подействовал внешний вид собутыльников, может, просто надоело регулярно напиваться, только он прекратил ежедневно с ними сидеть и стал подумывать об уходе, а ускорил процесс смены деятельности его новый работодатель.

Вспомнив свой давнишний опыт и знания, подрядился Игорь в сапожную мастерскую к Вардану Гургеновичу Аветяну, интеллигентному частному предпринимателю с хорошо поставленным делом. Однако с сантехниками время от времени встречался и собутыльничал.

Прозрение

В школе, где Игорь учился в восьмидесятых годах, труд преподавал потрясающий человек, любимец всех мальчишек. Тридцатипятилетний учитель труда, Аркадий Самуилович Голдик, ранее работал сапожником, и отец его был сапожником, и дед. Такая настоящая сапожная династия.

Аркадий Самуилович всех ребят обучил своему ремеслу. Для них он стал не только самым лучшим учителем в их жизни, а ещё и другом. Ученики и домой к нему приходили под любым предлогом, посапожничать или побашмачить, как они сами это называли с подачи преподавателя, а ещё послушать его увлекательные истории. Даже после того, как труд как учебный предмет у них закончился, их общение не прекращалось.

Учитель настаивал, чтобы они не являлись к нему, не выучив уроки, это стало обязательным условием и в результате у всех вошло в привычку. Аркадий Самуилович с ними многим делился, и они не смели обманывать его, да у них и в мыслях такого не было.

Попадая в квартиру Голдика под номером один, ребята проходили через узкий полутёмный коридор, с небольшим светильником на стене с тремя предусмотренными лампочками, из которых горела всегда только одна. В двух имевшихся комнатах свет тоже не отличался яркостью, если вообще был включён. Пройдя по коридору, мальчики быстро оказывались на кухне, где всё время что-то готовилось на плите и одновременно там же, на кухне, Аркадий Самуилович занимался обувью.

Богатства никакого не наблюдалось. В квартире был вечно то ли полупорядок, то ли полубеспорядок. Игорю всё это очень нравилось. Он чувствовал себя там спокойно, уютно и защищённо. Всегда, уходя от них, думал, что, когда сам женится, у него в доме тоже будут гореть не все лампочки и не будет музейного порядка, какой он видел в фильмах. Жена Голдика, Роза Марковна, преподавала английский язык в медицинском училище. Если кому-то из ребят требовалась помощь по иностранному языку, она охотно с ними занималась. У сына Аркадия Самуиловича, Моисея, – Мосика, как они его звали, – был синдром Дауна. Добрый и улыбчивый Мосик любил, когда мальчишки навещали его папу, он с удовольствием внимательно слушал и часто кивал. Сын Голдиков был на пять лет младше Игоря и его одноклассников. Родители сами обучали его на дому. Мосик со всеми здоровался за руку, обязательно перед едой желал приятного аппетита. Если кто-то чихал, он говорил: «Будь здоров» или «Bless you». И когда зевал, автоматически прикрывал рот. В результате это вошло в правило и у всех мальчишек, посещавших их дом. А ещё Голдики имели замечательную библиотеку – ни у кого из ребят такой и близко не было. Книги тематически стояли каждая на своём месте. Аркадий Самуилович называл себя заведующим библиотекой. Мальчики часто брали книги домой и, прочитав, непременно возвращали. Сказки они читали вслух на кухне по очереди. Участвовали в этом все, кроме самого Голдика и Мосика.

Сын Голдиков сапожным делом не интересовался, из-за чего Аркадий Самуилович немного грустил, но сына заниматься нелюбимым делом не принуждал. Мосик же мечтал накрывать столы для праздников. Ему нравилось раскладывать приборы, красиво сворачивать салфетки, подавать чай, потом убирать со стола, мыть посуду. Родители говорили, что из него получится хороший работник кафе или ресторана, а он внимал им молча и улыбался.

Аркадий Самуилович рассказывал, как раньше жил в Одессе. Ребята слушали, затаив дыхание, о временах его детства в городе у моря, где одесские мальчишки и девчонки из разных дворов воевали друг с другом, договаривались о мире, обменивались опытом и переключались на другие дворы. Детская уличная жизнь протекала по своим правилам, установленным самими обитателями улиц и дворов. Учитель поведал ребятам и о том, как его, четырнадцатилетнего, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году втянули в неприятную историю, за что он чуть было не поплатился свободой, лишь благодаря своей семье не оказавшись в колонии для малолетних преступников. А вот что именно произошло, Голдик так и оставил неозвученным, несмотря на все уговоры своих подопечных подростков и их обещания сохранить услышанное в тайне, потому что, если Аркадий Самуилович о чём-то не желал говорить, упрашивать было бесполезно. Рассказал лишь, что в том же году они с родителями в срочном порядке навсегда покинули свою любимую Одессу. Уладив дело посредством всех своих сбережений, взяв книги и документы, Голдики оказались в тогдашнем Загорске, ныне Сергиевом Посаде, где и остались жить.

Ещё Аркадий Самуилович вспоминал, как им, одесситам, приходилось, приехав в Подмосковье, учиться говорить по-подмосковному, а не по-одесски, что оказалось не так-то и просто. Его отца, Самуила Голдика, талантливейшего сапожных дел мастера, в Одессе все звали дядей Мулей. Но, очутившись в Подмосковье, он настаивал, чтобы обращались к нему как к дяде Самуилу. Так и повелось. На новом месте Голдик-старший вскоре превратился в одного из самых востребованных среди действующих тогда обувщиков. Иначе и быть не могло, потому что равных ему в его мастерстве не находилось, он превзошёл многих и оказался одним из лучших сапожников в Москве и Московской области. Стоило обуви попасть в его руки, как она не только обретала новую жизнь и потом долго служила, но и становилась удобнее, чем раньше. Он ещё и шил на заказ для тех, кому обычная обувь не подходила по различным причинам. Даже в те, глубоко советские, времена он делал обувь на заказ ещё и для богатых модниц и серьёзных мужчин, и слава о нём выходила за рамки города.

Учитывая, что во времена юности Аркадия Самуиловича в дефиците было всё, в том числе и обувь, дело его отца ценилось так же, как умение хорошего врача и талантливого адвоката. Многие знали семью Голдиков. А сын, с малых лет перенимавший у отца сапожное дело, в дальнейшем проявил себя вдобавок ко всему ещё и прекрасным педагогом. Начиная со школьного возраста, Аркадий работал в папиной мастерской, а по окончании учёбы в школе продолжил сапожничать, постепенно став Аркадием Самуиловичем. Образование его было голдиковское, и оно значительно превосходило качество тогдашних обувных училищ.

Когда директор одной из школ пригласил его на должность учителя труда, он, посоветовавшись с Розой Марковной (к тому времени они уже поженились), с радостью принял предложение.

Неудивительно, что ребята, которым посчастливилось учиться в школе, где труд преподавал Голдик, обожали своего учителя, а вместе с ним и сам предмет, ставший для них отдушиной. Другие учителя, разумеется, завидовали – одни больше, другие меньше. В конечном итоге, если даже кто-то и хотел строить козни учителю труда, попытки сделать гадость сходили на нет, потому что Голдик просто игнорировал всяческие нападки, держа в руках синюю птицу мастерства и любви к своему делу. А детей обмануть нельзя: они чувствуют, кто какой человек, и тянутся всегда к чистым душам. Аркадию Самуиловичу и директор школы неоднократно говорил, что если бы он окончил высшее педагогическое учебное заведение, то смог бы и завучем стать, а затем получить и более высокую должность в учебном мире. Только он и слышать не желал об учёбе. Вот каким был Голдик – сапожником с большой буквы и лучшим учителем в жизни Самобытова.

Когда Игорь, выйдя из госпиталя, вернулся к гражданской жизни и приехал в свой город, где ему досталась от родителей небольшая квартира, он первым делом пошёл к Голдикам. Знакомые у него, разумеется, имелись, и занимающие хорошие жизненные позиции в том числе. Тем не менее на поверку выходило, что не так-то много у него оказалось людей на свете, которых он мог считать близкими. Одними из них были Аркадий Самуилович и его семья. Но они иммигрировали то ли в Штаты, то ли в Германию, то ли в Израиль, и связи с ними никто не имел, все же предпринятые Игорем старания их найти результатов не дали.

В Сергиевом Посаде мало осталось его одноклассников и знакомых сверстников. В основном все уехали – кто в Москву, кто в Питер, кто в другие города России, кто в другие страны постсоветского пространства, а кто в страны дальнего зарубежья, как Голдики. С оставшимися в городе Игорь Самобытов встретился пару раз, однако говорить было не о чем. Военные истории никого не трогали, потому что люди не хотели слушать о войне, о смертях, о ранениях и их последствиях. Пить же просто так, без особых причин, могли только те, с кем ему делать это было скучно. Попытался выпивать один, только после таких попоек становилось до того тоскливо, что хоть волком вой. Тогда-то он и нашёл себе ту самую компанию сантехников, тихих алкоголиков, не имеющих ни претензий, ни каких-либо амбиций, как в английском значении слова, так и в русском. С ними было просто и без напрягов. Общение с этой компанией его ни к чему не обязывало. Засасывало потихонечку, впрочем Игорь тешил себя мыслью, что он в любой момент сможет прекратить погружаться в болото, что поймёт, когда дойдёт до края. Постоянную женщину встретить, чтобы с ней прожить вместе хотя бы год, не получалось. И решив, что, значит, не судьба, он, общаясь с женщинами, просто совмещал полезное с физиологически необходимым.

Когда Игорь устроился к Вардану Гургеновичу Аветяну, тот его спустя неделю совместной работы мягко, но в то же время настоятельно предупредил, что если ещё раз утром почувствует запах перегара, то им придётся расстаться, добавив, что мастер из Самобытова может получиться отменный. После того разговора Игорь стал пить ещё реже, лишь когда выпадало подряд два выходных дня, а случалось такое не чаще двух раз в месяц. Зато в те дни пил как следует, допьяна, не до чертей, как он сам себе говорил, и всё же, просыпаясь, не всегда помнил, как оказывался дома. Чего не отнять у Самобытова, так это умения в любом состоянии добираться до своей квартиры: военная закалка давала о себе знать.

Вардан Гургенович как-то поинтересовался, где Игорь учился сапожничать, и, услышав про голдиковскую школу, одобрительно кивнул, заметив, что образование авторитетное и про них слышал исключительно хорошее, но лично пообщаться не удалось, поскольку, когда он сам приехал из Баку в Россию, семья Аркадия Самуиловича уже покинула страну. Аветян сказал, что вроде бы сын их серьёзно заболел, поэтому они так скоропалительно уехали, неожиданно для всех. А вот как обстоят дела у них сейчас и как их найти, никто не имел никакого понятия. Между тем Аветян обещал по просьбе Игоря поспрашивать у своих друзей, армянских евреев: может, кто-то всё-таки что-нибудь о них знал. И хоть у бывшего военного было мало шансов найти семью своего учителя-друга, он всё же в глубине души не терял надежды, не очень активно, но продолжая свои поиски.

Странный сон, приснившийся Игорю с субботы на воскресенье, не давал ему покоя. Самобытов решил отправиться к Григорию на Валаам. С Григорием Акжониным они учились в одном классе, помогали друг другу в учёбе и в свободное время вместе наведывались к Голдику побашмачить. Читая слова наоборот, в том числе и фамилии, ребята в классе заметили, что фамилия Григория читалась как «Ниножка». Так его и прозвали. Он вполне принял прозвище и отзывался. Когда они учились в старших классах, в школу приходили офицеры из военкомата и рассказывали про разные военные училища. Тогда-то друзья и решили поступать в высшее военное. Мечтали, как станут офицерами и все девчонки будут их.

Но в последний, выпускной, год с Григорием стало происходить что-то непонятное. Из обычно разговорчивого парня он превратился в замкнутого, молчаливого и хмурого подростка. К Голдикам Григорий Акжонин тоже прекратил ходить, ни с того ни с сего занявшись шахматами, больше не делился своими мыслями и мечтами с другом, Игорем Самобытовым. Тот неоднократно хотел вывести Григория на откровенность, однако после резких ответов прекратил попытки. Общаясь исключительно по учёбе, они всё равно оставались друзьями.

Метаморфозы с другом начались осенью, а в конце первого полугодия он почти месяц не посещал школу по болезни. Когда Игорь пришёл навестить товарища, его не впустили в дом, сказав, что Григорий ему сам позвонит. У Игоря даже возникла мысль поговорить с младшей сестрой товарища. Все его попытки с ней встретиться тоже потерпели фиаско. В январе, после каникул, Григорий, вроде бы выздоровев, снова приступил к учёбе в школе. Он уже казался не таким смурным, как перед болезнью, но всяческого общения избегал ещё активнее. От физкультуры его освободили до конца учёбы. В общем, как подменили человека. В результате тайна изменения друга для всех тогда так и осталась нераскрытой.

Никого из его семьи на выпускном вечере не было. Родители не пришли, сославшись на семейные обстоятельства, при этом они были абсолютно уверены, что сын празднует вместе со всеми получение аттестата о среднем образовании. В школе, привыкнув к его новому поведению, решили, что Акжонин остался дома с родителями. Только Игорь удивился, как это можно не прийти на выпускной вечер. Сначала ждал, что Григорий вот-вот явится. Позже увлёкся той самой Анной из параллельного класса, которая в дальнейшем, его не дождавшись, выйдет замуж. Однако тогда у них всё только начиналось. Сперва они целовались после каждого танца, затем и в процессе танца, а в конце вечера и вместо танцев. Про Григория и забыли. Утром, когда родителей пригласили в школу, все осознали, что парня нигде не было, и только тогда забили тревогу. Григория начали искать. Выяснилось, что никто ничего не знал – ни руководство школы, ни одноклассники, ни даже Игорь.

Объявленный розыск по стране результатов не дал. Родители Григория осунулись, получая информацию об отсутствии сведений о сыне.

В самом конце лета Акжонины и Игорь получили по письму, в которых Григорий сообщал, что нашёл себе пристанище на Валааме, в Спасо-Преображенском Валаамском ставропигиальном мужском монастыре, где стал послушником.

В письме к Игорю Григорий обратился, как к другу, с просьбой помочь прекратить всякие слухи и поговорить с родителями, передав просьбу сына не волноваться и не приезжать. Ещё просил забрать аттестат и отправить по указанному адресу заказным письмом, а матери и отцу передать, что он наконец обрёл покой и нечто похожее на счастье. Никаких объяснений в письме не было. А что Григорий написал в письме, адресованном его родным, так в их семье и осталось.

В тот год Игорь благополучно поступил в высшее военное училище. А перед началом учёбы заехал домой, в Сергиев Посад, и заодно выполнил просьбу одноклассника. Когда он пришёл к Акжониным, они радушно его приняли, мама плакала и улыбалась одновременно. Получив весточку от сына, узнав, что он жив и здоров, она даже помолодела, но, возможно, Игорю это просто показалось. Выслушав просьбу Григория не приезжать, родители передали на словах, что не поедут, лишь бы только он был счастлив и не держал на них зла. Когда же узнали, что Игорь не в курсе подробностей, сразу замолчали и поспешно с ним попрощались.

Повидался Игорь тогда и с семьёй Голдика. Они поговорили на кухне, где Аркадий Самуилович башмачил, улыбающийся Мосик накрывал на стол, а Роза Марковна, как обычно, готовила что-то очень простое и невероятно вкусное. Рассказал Игорь семье учителя-наставника о Григории. Выслушав своего любимого ученика, Аркадий Самуилович сказал, что, значит, так и должно было быть, а со временем завеса тайны, скорей всего, приоткроется. Игорь смотрел в глаза своего учителя, понимая, что даже если он и знает что-то о Ниножке, то что-что, а тайны Голдик хранить умел, как никто. Поэтому и не задавал Аркадию Самуиловичу лишних вопросов.

С родителями друга Игорь больше ни разу не виделся. Они переехали в Саратов. Дошла до него информация, что спустя вроде бы три года после того, как Григорий уехал на Валаам, у них родился сын, а ещё через несколько лет умерла дочка.

С Григорием Самобытов общался редко, однако связи они не теряли. Информация о событиях в семье друга оказалась верной, но подробностей по умолчанию оба не касались. Когда учился на первом курсе, Игорь собирался съездить к другу после окончания учебного года, помня слова Голдика о том, что завеса тайны не навсегда: уж больно хотелось узнать, что же всё-таки послужило причиной тому, что с другом произошла такая удивительная и совершенно непредсказуемая метаморфоза. Но уж если связал свою жизнь с армией, лучше не загадывать. По окончании первого курса всем курсантам присвоили воинские звания младших лейтенантов и на год отправили в одну из горячих точек мира. Тогда-то и ушло всё остальное на задний план. Осталась одна война. Самобытов оказался в параллельной реальности. На его глазах происходило такое, что ему стало и не до Григория, и не до его семьи, не мог он думать и о своих родителях, и о Голдиках, и о жизни вне той его действительности.

Приехав в родной город после «стажировки», он узнал про замужество Ани, после чего и решил, что в том городе ему больше делать было нечего. И отдался Игорь всей душой военной службе, как ему казалось, без оглядки.

Пока он бился с «возникающими из ниоткуда» врагами, находясь фактически в каком-то замирье, тихо из жизни друг за другом ушли его родители. Хоронили их без сына.

С Акжониным Игорь общался дистанционно, с тех пор они так ни разу и не встретились. Знал он только то, что Григорий после смерти сестры принял постриг, став отцом Саввой, и продолжал служить на Валааме в монастыре.

И вот теперь пришло время их встречи и разговора, потому что именно к своему переродившемуся другу и решил отправиться Игорь Самобытов, чувствуя, что только Ниножка сможет открыть ему его самого. Надо же было выяснить смысл того видения. Получалось, что не с кем ему было поговорить по душам, кроме отца Саввы, а Бог во сне Игорю только обозначил, что есть Свет.