Kitobni o'qish: «От всего сердца»

Shrift:

* * *

– Пресвятая Матерь Божия, помоги мне… Я не знаю, как правильно просить у Тебя помощи, но помоги мне, Пресвятая Матерь Божия…

Варя сглотнула подступивший к горлу комок – и без того слова с трудом выговариваются! Нет, надо постараться взять себя в руки, сосредоточиться… Вон и Пресвятая Матерь Божия Казанская смотрит на нее вполне благожелательно, словно спрашивает – чего ты хочешь от меня, говори уже наконец…

Но ведь нельзя, наверное, вот так просить сразу, наскоком? Надо для начала молитву правильную прочесть? А она, кроме «Отче наш», и не знает ничего… Но с этой молитвой следует, наверное, к Самому Господу обращаться, а проблема-то у нее чисто женская! Может быть, Пресвятая Матерь Божия лучше поймет и услышит!

А впрочем, какая разница… Тем более и проблема не совсем женская, ведь она не за себя просит, а за детей. И за мужа. За любимого мужа Гришу. Неужели Господь не видит, каково ему там – страдать ни за что…

Повернувшись к святому лику, она перекрестилась истово, проговорила дрожащим от слез голосом:

– Господи, прошу Тебя, помоги… Помоги мне, Господи… Услышь меня, пожалуйста… Отче наш, Иже еси на небесех… На небесех… Иже… Иже еси…

Ну вот! Забыла слова молитвы, как же так-то! Надо было сто раз повторить, прежде чем в церковь идти! Всего одну молитву знает – и забыла! Да и ту случайно выучила когда-то, в детдоме еще… К ним новенькая девчонка в группу попала, Танька Берестова, которая плакала все время, плакала и молилась… Все над ней смеялись, а Варя жалела ее. Потому что одно дело – с рождения в детдом попасть, а другое дело – от папы с мамой, которые взяли да погибли вместе, в один день…

Ладно. Не до Таньки Берестовой сейчас. Надо просить, если пришла. За детей просить, за мужа… И за день завтрашний… Потому что сегодняшний день еще можно пережить как-то, а вот завтра что будет, неизвестно. Завтра – хоть пропадай. Не в переносном смысле, а в самом прямом, что ни на есть. Господи, что же с ней и детьми будет завтра?..

Слезный комок так и не усидел в горле, прорвался наружу. И всхлипнула неприлично громко, и от испуга прижала ко рту ладонь, будто ладонью можно рыдание удержать! Еще и увидела краем глаза, как отворилась дверь где-то сбоку и тень мелькнула темная…

Обернулась испуганно, втянула голову в плечи. И не тень это вовсе, это священник в рясе. Батюшка. Аккурат к ней направляется. Наверное, ругать сейчас будет – чего ты, мол, вместо тихой молитвы вздумала разрыдаться?

А она и не вздумала. Само получилось. Тем более и слезы от испуга ушли…

Да и лицо у батюшки такое доброе, глаза участливые. И голос тихий, спокойный:

– У тебя что-то случилось, сестра? Что тебя привело в храм? Горе какое-то?

– Да, да… У меня случилось, да…

– Так поведай мне, легче станет. Идем присядем на скамью… Вот сюда…

Варя села рядом с батюшкой, вздохнула, отерла щеки ладонями, потом повторила тихо:

– У меня случилось, да… И не просто случилось, а… Я не знаю, как дальше жить, что делать… Не знаю, что завтра будет со мной и детьми… Понимаете, мы завтра на улице окажемся. Идти нам некуда, понимаете?

– А дети маленькие у тебя?

– Да, маленькие… Дочке восемь лет, а сыну три годика всего.

– А муж твой где, милая?

– Он… Он в колонии сейчас. Ему пять лет дали. А потом еще три года поселения…

– За что?

– Да ни за что, батюшка. Оговорили его. Не виноват он, я точно знаю. Очень корю себя, что не смогла ему помочь толком… Денег на адвоката не нашла. На мать его понадеялась, а она… Она не захотела ему помочь… Гришу когда забрали, она меня во всем обвинила и даже из квартиры выгнала… С детьми… Я сама детдомовская, идти мне некуда. Пока какие-то деньги оставались, квартиру снимала, а сейчас деньги кончились, платить нечем… И на работу не могу устроиться… У меня ж теперь прописки нет, а без прописки даже ребенка в садик – никак… И на работу мне никак… Я ж его одного дома не оставлю! Квартирная хозяйка сказала, что сегодня последний день был, чтобы завтра съехали, а куда нам съезжать? Совсем некуда… Вот я и пришла – помощи у Бога просить… Да только как Он поможет мне – в такой ситуации? Если уже завтра нас выгонят… Когда Он успеет помочь?

– Поможет, милая. Обязательно поможет. Надо только поверить в Его помощь и просить от души, от сердца. И надеяться обязательно надо. Бог пошлет тебе в помощь добрых людей…

– Вы думаете, они есть, добрые люди? Которые возьмут и помогут? Что-то не верю я… Неоткуда им взяться, батюшка. Так не бывает, чтобы… Нет, не верю…

– И зря. На самом деле добрых людей очень много. Просто они живут на свете, занимаются своими делами и даже не подозревают о том, сколько в них доброты, пока невостребованной. Всему свое время и свое обстоятельство положено, вот в чем дело.

– Нет… Нет, батюшка. Люди в основном злые, я это точно знаю. Я в детдоме росла, я видела, какие они злые кругом…

– Не надо так говорить про всех людей, милая. Надо просто верить, что люди добрые. Будешь им верить сама увидишь. Не отчаивайся, не впадай в уныние. Уныние – это грех.

– Да как же не впадать в это самое уныние, если я завтра с детьми на улице окажусь! Я ж говорю – совсем идти некуда! На вокзале нам жить, что ли?

– Ну зачем же на вокзале? Сюда приходи. При храме есть комнатка, устроишься на первое время. Поживешь. А там и Господь не оставит участием… Сердце свое открой для искренней просьбы, для надежды… Верь – и все образуется…

– А правда можно? Мне можно сюда, к вам? С детьми?

– Можно. Приходи, никто тебя не прогонит.

– Ой, спасибо вам… Даже не знаю, как благодарить… А то ведь и в самом деле – хоть пропадай…

– Господь не оставит своею милостью, если просишь от сердца. Все у тебя образуется, все будет хорошо. Обязательно встретишь добрых людей, они помогут… Ну, иди себе, милая. Поди, дети дома одни…

– Нет, что вы! Я их с подругой оставила. С Юлькой. Мы с детдома еще дружим. Она очень хорошая, она одна мне помогает как может.

Батюшка улыбнулся, кивнул головой, поднялся с места. Проговорил тихо, будто извиняясь:

– Скоро вечерняя служба начнется, мне надо идти… Если завтра придешь, спроси отца Михаила, я к тебе выйду. Договорились?

– Да, батюшка… Спасибо… А у меня сыночка тоже Михаилом зовут, надо же…

– Ну, иди с Богом. Иди…

Церковный дворик выглядел празднично от свежего снега. Когда Варя входила в церковь, он только-только пошел – валил белыми хлопьями. А теперь уже по-другому… Теперь крупкой метет, и кажется, кто-то щедрой рукой сыплет в темноту серебро. Красиво очень. Особенно красиво блестит снежное серебро в свете фонарей на улице. И на душе будто светлее становится. Хотя это не от снега, наверное… Это после беседы с батюшкой на душе светлее…

В кармане зашелся лихорадочной дрожью мобильник – ну да, она ж его на режим вибрации поставила, чтобы в церкви не трезвонил…

Ага, Юлька звонит. Устала ее ждать, наверное.

– Варь, ты скоро? Мне уже убегать надо… Да и Мишка куксится, мамку требует. Я уж так и этак перед ним гопака выплясываю, чуть не колесом хожу, а он все равно хнычет. Давай уже иди домой, а?

– Да иду, Юль, иду! Я быстро! А Даша из школы пришла?

– Пришла, пришла… Вернее, прибежала. И кто это такое придумал, чтобы второклашки во вторую смену учились? Страшно же ребенку по темным переулкам ходить…

– Да мы с Мишкой ее обычно встречать ходим… А вторая смена – это не страшно. Главное, что вообще в школу в этом районе взяли, а то бы так и пришлось Дашку на другой конец города возить… Как она там, кстати? В хорошем настроении пришла?

– Да не очень… Уже и всплакнуть успела. Кое-как я ее успокоила.

– А что такое, Юль?

– Ой, сама разберешься, когда придешь…

– Ну скажи – что?

– Да она говорит, письмо потеряла, боится тебе сказать…

– Какое письмо?

– Какое-какое… От Гриши, по всей видимости…

– От Гриши?!

– Ну да… Ты же днем с Мишкой на рынок за валенками ездила, она сама из дома в школу уходила… Закрыла дверь, спустилась на первый этаж и увидела в почтовом ящике письмо. А дверца у ящика не закрывается. Вот Дашка и решила, что так письмо сохраннее будет, если она его с собой в школу возьмет, а вечером тебе отдаст. Сунула в варежку и пошла… А когда из школы возвращалась, варежку потеряла. Сегодня же теплее обычного, вон даже снег повалил… Спохватилась, когда в квартиру зашла, хотела бежать на улицу письмо искать, да я ее не пустила… Мало ли что… На мне же ответственность будет… Ты уж сама с ней разбирайся, ладно?

– Ой, Юль… Ну как же так? Это же первое письмо от Гриши из колонии… Ну как так-то?

– Ладно, не причитай. И Дашку не ругай. Она и без того ужасно переживает. Я специально тебе рассказала, чтобы ты не обрушилась на нее с досадой.

– Нет, Юль… Ну как так можно было! Первое письмо от Гриши… С обратным адресом…

– Да ты думаешь, я не понимаю, что ли? Я все понимаю… Но что делать, случилось и случилось! Взяла и выпала варежка с письмом из кармана… Убивать теперь Дашку, что ли? Ты это давай… Смиряйся как-то, пока домой идешь… И поторопись, мне уходить надо!

– Бегу, Юль, бегу…

Телефон всхлипнул – Юлька отключилась. Варя сунула его в карман, застыла на секунду, подняв голову вверх, прошептала тихо:

– Да что же это такое, Господи? Это и есть Твоя помощь, что ли? Ну почему, почему так?

Надо было торопиться, да ноги не шли. И плакать очень хотелось. Вот возьмет сейчас и разрыдается прямо посередь улицы…

Может, и разрыдалась бы, да неловко стало. Навстречу шла женщина с собакой на поводке и хоть и не смотрела на нее вовсе, но все равно – как-то неловко при ней рыдать…

Вот женщина поравнялась с ней, и Варя услышала, как она бормочет что-то себе под нос. Наверное, сама с собой разговаривает. Так бывает от одиночества, когда больше поговорить не с кем. Особенно с пожилыми женщинами такое случается, Гришина бабушка тоже поначалу сама с собой разговаривала, когда они у нее жить начали… А потом перестала. Потому что было с кем говорить. А когда с Гришей беда случилась, бабушка умерла от горя…

Женщина прошла мимо, не обращая на нее никакого внимания. Варя услышала обрывок ее речи – оказывается, она с собакой беседует, а не сама с собой!

– Нет, Мотя, ты не прав, совсем не прав… Когда снег идет, это очень красиво, Мотя… Я понимаю, что на обочину тебе труднее шмыгнуть, когда много снега навалено, и все же, Мотя, и все же… Ты иди и не думай о том, что тебе туда шмыгнуть хочется, просто иди себе, и все… Красотой любуйся, как я…

Странно: бормотание женщины будто слегка успокоило ее. Рассмешило даже. Идет, главное, задушевный разговор с собакой ведет! Вся в себя провалилась, прохожих не замечает… И собака бежит рядом так, словно очень внимательно ее слушает, поводок не рвет…

Варя вздохнула, улыбнулась грустно. Юлька права, не надо Дашу ругать. Что случилось, то и случилось. Придется ждать следующего письма от Гриши… Оно ведь придет, обязательно придет. И вообще… Может, все как-то образуется… Может, квартирная хозяйка передумает выгонять их из квартиры, еще подождет. Может, Юльке удастся в следующем месяце заработать побольше, и она одолжит ей денег… Хотя и без того ей с Юлькой никогда не рассчитаться! Что бы она без нее делала вообще?

Да, положение у нее совсем отчаянное. И все же, и все же… Как там батюшка сказал? Надо верить, Господь не оставит участием… Сердце открыть искренней просьбой, надеждой… Надо верить, и все образуется…

Хотя как оно образуется, как?! Если завтра утром квартирная хозяйка появится на пороге? За ночь, что ли, как-то образуется? Ага…

* * *

Лидия Васильевна оглянулась вслед молодой женщине, попавшейся навстречу. Странная была женщина, да. Лицо такое… Приметное. Исполненное отчаяния. Вдобавок очень бледное, будто от голода.

Наверное, эта девушка подумала про нее: вот сумасшедшая старушка идет… То ли сама с собой разговаривает, то ли со своей собакой. Так и прошли мимо, отметив друг друга одним и тем же словом – странные.

А может, надо было остановиться и спросить у этой юной женщины, что случилось? Почему такое отчаяние у нее на лице? Хотя… Это похоже на досужее любопытство, наверное. А она терпеть не может досужего любопытства. Да мало ли что у человека случилось! Что, теперь каждому встречному душу наизнанку выворачивать? Нынче и без того много любителей развелось в чужую душу залезть – хлебом не корми…

– Или я не права, Мотя, как думаешь? – обратилась Лидия Васильевна к собаке, слегка потянув поводок.

Мотя встал, глянул на хозяйку недовольно. Вильнул хвостом. Лидия Васильевна вздохнула, проговорила тихо:

– Значит, ты считаешь, я не права… Считаешь, надо бы спросить… Но понимаешь ли, друг мой Мотя, не каждый человек может запросто рассказать о себе первому встречному. Вот я, например, не могу. Я обязательно отвечу на такой вопрос дежурной фразой: спасибо, мол, со мной все в порядке… И эта женщина мне наверняка так бы ответила: все у меня в порядке, мол… Что звучит уже само себе довольно однозначно: идите куда шли, любопытная старушка с собачкой! Ты понял меня, Мотя, надеюсь?

Мотя забежал вперед, отряхнул снег со спины, тявкнул коротко и сердито, что могло означать только одно – пошли уже, хозяйка! Ишь разговорилась! А я, между прочим, замерз! И ужинать пора, между прочим!

– Сейчас, сейчас, – с готовностью откликнулась Лидия Васильевна. – Сейчас еще через школьный скверик пройдем – и домой… Хотя надо бы еще в супермаркет заскочить, хлеба купить и колбасы… Или лучше сыра… Подождешь меня у входа, ладно? Я знаю, что ты у входа оставаться не любишь, но что делать? С собакой в магазин не пускают…

Она давно заметила за собой это несчастье, то есть бесконечные разговоры то с Мотей, то с самой собой… Заметила, но сопротивляться не стала. Быстренько нашла оправдание и успокоилась – это же старость… Да плюс одиночество… Хотя соседка по лестничной клетке, добрейшая Нина Степановна, старательно убеждала ее в том, что семьдесят – это вовсе не старость, это еще о-го-го какая жизненная возможность и что иные дамы в семьдесят еще и замуж успевают сбегать… А она смеялась в ответ: «Вот именно, что сбегать, Нина Степановна! Сбегать туда бегом и сразу прыг – и на тот свет…»

Самой-то Нине Степановне уже под восемьдесят. Живет одна, из квартиры не выходит, передвигается с трудом и вздрагивает от каждого звонка в дверь – вот они, черные риелторы, за мной пришли! Хочешь не хочешь, а приходится ей помогать – в магазин за продуктами сходить, уборку сделать, по весне окна помыть… А Нина Степановна с ней, стало быть, комплиментом рассчитывается: «Какие твои годы, милая Лидочка, ты еще любую молодуху за пояс заткнешь…»

Вот никогда не понимала этой то ли поговорки, то ли пословицы – «За пояс заткнешь». Зачем, чтобы доказать свое превосходство, надо затыкать кого-то за пояс? Как это можно себе представить вообще: идет человек, а у него на поясе висит кто-то? Чтобы другие наблюдали и проникались видимым превосходством? Глупость какая-то…

Хотя Паша, покойный муж, всегда говорил, что у нее слишком формальный взгляд на вещи, что воображения не хватает. Наверное, ему виднее было относительно воображения. Потому что хорошему адвокату всего должно хватать, и воображения тоже. А Паша был хорошим адвокатом, одним из лучших в городе… И Никитушка, сынок, был бы хорошим адвокатом со временем, если бы не отошел от этой стези и не подался в частный сыск… Ну как, как она могла отпустить его в это сомнительное дело, как? Почему материнское сердце не дрогнуло, не испугалось? Зачем отпустила сына под шальную бандитскую пулю? Почему судьба так распорядилась, что пришлось после смерти мужа еще и сына единственного хоронить?

О-о-о… Все, началось. Теперь из этих бесконечных «почему» не выберешься. Уже почти пятнадцать лет минуло, как Паши с Никитушкой в живых нет, а боль никак утихнуть не может. Да и не утихнет никогда, наверное. И что такое старость и одиночество по сравнению с этой болью? Да ничего, пустяки сущие. Подумаешь, разговаривать сама с собой начала, что такого! А с Мотей поговорить – так вообще отдельное удовольствие… Он же умный, он все понимает! Только вредничает иногда…

А где у нас Мотя, кстати? Исчез… Задумалась, поводок отпустила, он и воспользовался! Опять под кустом какой-нибудь прошлогодний сухарик разрыл! Ну что ты будешь с ним делать, а? Будто его дома не кормят!

– Мотя! Мотя! Мотя-а-а-а! – закричала на весь скверик так, что сама испугалась своего голоса.

Ах, да вот же он… Мчится к ней по дорожке. И в зубах что-то несет. Подбежал, раскрыл пасть, выронил свою добычу ей под ноги.

– Что? Что это, Мотя, что?

Наклонилась, всмотрелась… Варежка, что ли? Подняла, повертела в руках. Ну да, детская варежка. Потерял кто-то.

– И что мы с ней делать будем, Моть? Какие у тебя предложения? Давай, что ли, на скамью положим, может, тот самый мальчишка-растеряшка завтра пойдет в школу и увидит… Хотя варежка девчоночья, скорее. Красивая, с узорами. Ой, а там что-то есть, Моть… В варежке-то… Смотри-ка, письмо… Еще и нераспечатанное…

Лидия Васильевна подержала конверт в руках, потом прошла несколько шагов, встала под свет фонаря, пытаясь разглядеть адрес. И даже присвистнула тихо:

– А письмо-то из мест не столь отдаленных, Моть… Судя по адресу… Представляешь? И почему-то нераспечатанное… До адресата не добралось, что ли? Странно, странно… Не успели прочесть, а уже потеряли? Так, сейчас посмотрим, кто тут у нас получатель. Ага… Это недалеко, это на соседней улице…

Мотя заскулил тревожно, предчувствуя недоброе. Ему очень хотелось домой, на теплый коврик в прихожей, к сытному ужину, и вовсе не хотелось того, чтобы хозяйка стояла тут и рассуждала, далеко живет адресат или не очень… Да какая разница, кто где живет, если домой надо идти быстрее! Зачем он только эту варежку хозяйке притащил – себе на беду, получается!

– Мотя, надо это письмо по адресу отнести! – вынесла свой суровый вердикт Лидия Васильевна, и Мотя заскулил еще тоскливее. – Да как тебе не стыдно, Мотя! А может, там это письмо потеряли, и огорчаются, и плачут даже? Я ж тебе объясняю, откуда оно… А оттуда, знаешь, особенно писем ждут…

Мотя свесил голову набок, поднял лапу, потряс ею мелко, демонстрируя, что замерз окончательно. И снова заскулил – домой хочу, очень хочу домой…

– Ну ладно, ладно! – сдалась Лидия Васильевна, втискивая письмо в узкий карман шубы. – Сейчас пойдем домой, отогреемся, я тебя покормлю… А потом еще один моцион совершим, отнесем письмо, ладно? Тем более сейчас еще и время такое… Придем, начнем в квартиру звонить, а там взрослые с работы домой не пришли, а мы станем в дверь ломиться… Еще и детей напугаем! Ладно, идем в супермаркет, потом домой! А потом уже письмо отнесем…

Мотя взвизгнул протестующе, завертелся вокруг хозяйки юлой, и она всплеснула руками удивленно:

– Что, и в супермаркет не хочешь? А как же насчет колбаски, Моть? Ну ладно, ладно… Видать, и впрямь замерз… Ладно, идем домой… Но потом обязательно еще раз на улицу выйдем и письмо отнесем, договорились?

Мотя вильнул хвостом и быстро потрусил по дорожке. Лидия Васильевна с трудом догнала его уже на выходе из скверика, едва успев схватить поводок:

– Да куда ты бежишь, торопыга, там же проезжая часть! Хочешь под машину попасть, что ли? Беда с тобой, Мотя… Неугомонный какой…

* * *

– Ну как ты могла, Даш? Зачем ты вообще это письмо из почтового ящика вытащила? Ну ладно, испугалась, что кто-нибудь его заберет, это я понимаю… Как ты умудрилась потерять-то его?

Даша сидела на диване, потупившись, едва слышно хлюпала носом. Юлька смотрела на Варю сердито, потом не выдержала, проговорила резко:

– Ну Варь! Я же просила тебя: не наезжай на Дашку! Ну чего ты, в самом деле! Она ж как лучше хотела!

– Да, мам… Я хотела как лучше, правда… – жалобно сквозь слезы пропищала Даша. – Я испугалась, мам… Я слышала, как тетенька с верхнего этажа жаловалась, будто у нее почту воруют… А наш ящик не запирается, у него даже дверка отломана, и всем видно, что там письмо лежит!

– Да кому наше письмо нужно, Даш? Кто бы его мог взять? Зачем? И мало ли что там тетенька с верхнего этажа говорила!

– Ну, знаешь… – снова вступилась за Дашу Юлька. – Может, оно и незачем, а придурков везде хватает! Пацаны могли похулиганить, например!

– Ну да… А так лучше вышло, что ли? Взяла и потеряла письмо! – с горечью махнула рукой Варя, и сама уже понимая, что перегибает палку, выплескивая свою досаду на дочь. И добавила быстро: – Ладно, не будем больше об этом… Забыли, всё…

– Ну вот, давно бы так… – тихо проворчала Юлька. – И нечего убиваться, подумаешь… Гриша твой еще сто писем тебе напишет…

– Да, но он же будет переживать, почему я не ответила! А я адреса не знаю!

– Так ведь узнать можно, наверное…

– Где? Ты знаешь, где узнавать? Куда идти?

– Нет… Но можно пошарить в интернете… Подумаешь, проблема! Это что, государственная тайна, что ли, в какой колонии человек сидит? Ну хочешь, я все узнаю, а потом вместе с тобой туда схожу? Что, им адреса жалко? Можно же объяснить, что просто письмо потеряли…

Даша смотрела на них распахнутыми от ужаса глазами, потом опустила голову, снова заплакала.

– Дашунь, хватит… – осторожно погладила ее по плечу Юлька и требовательно глянула на подругу: – Варь, ну скажи ей!

– Даш, ну все, успокойся… Не плачь, моя хорошая… Ты и впрямь не виновата, просто я… Очень расстроилась, ты пойми…

Даша хотела что-то сказать, но вдруг заплакала еще горше и проговорила, надрывно всхлипывая:

– Мне… мне папу жалко… Он будет от нас письма ждать, а мы… Это все из-за меня, я знаю…

Сидящий на коленях у Юльки Мишка тоже заревел, глядя на сестру. Юлька проговорила нараспев, с укором глянув на Варю:

– Ну все, развели всемирный потоп… Дашка, хоть ты прекрати плакать! Вон Мишку перепугала! Слышь, ну хватит, Даш…

– Все, я больше не буду, теть Юль… – распрямила спину девочка, героически сдерживая слезы.

– Вот и правильно, вот и не надо… У нас в детдоме вообще плакальщиков не уважали, например! Знаешь, как иногда хотелось поплакать? Да и было из-за чего… Но мы никогда с твоей мамой не плакали. Правда, Варь?

Варя кивнула головой, улыбнулась грустно. Потом проговорила тихо, будто извиняясь:

– Они же не в детдоме, Юль… Зачем их пугать…

– А я пугаю, что ли? – распахнула глаза Юлька, спуская с рук успокоившегося Мишку. – Да если вспомнить, как нас с тобой пугали… Чего уж сравнивать-то…

Они замолчали, глядя, как Мишка самозабвенно катает машинку по полу, как фырчит воображаемым моторчиком, смешно вытянув пухлые губы. Варя протянула руку, ощупала ладонью лоб мальчика.

– Мне кажется, он горяченький, Юль…

– Да не выдумывай! Он же поплакал немного, вот и разогрел сам себя. Слишком уж ты мамашка мнительная, Варь. Вечно тебе что-то мерещится. Сколько раз тебе говорила: трясись над детьми поменьше! Над нами вон не тряслись, и ничего, выросли!

– Ну да… Выросли грибы-поганки вместо крепких опят…

– Ну уж, знаешь! Я себя поганкой уж никак не считаю! И ты… Какая ты поганка? Ты ж у нас просто красавица, помереть не встать! Вон твой Гриша как увидел тебя, сразу голову потерял! И не твоя это вина, что все так получилось… И что свекровь у тебя такой дурой и злыдней оказалась…

Варя сидела с отрешенным выражением лица, казалось, она вообще не слышит, что говорит Юлька. Потом подняла на нее глаза, исполненные привычного уже отчаяния, спросила тихо:

– А вдруг у меня детей заберут, Юль?

– Кто заберет?

– Опека… Я ведь завтра практически на улице окажусь… Завтра квартирная хозяйка придет и выставит меня из квартиры. Да, может, она уже сегодня придет! Она ж сказала, чтобы завтра к утру нас тут не было, что утром она будет другим жильцам квартиру показывать! Тем, которые платежеспособные!

– Да она тебя просто на понт берет, Варь! Чтобы ты денег срочно раздобыла и ей долг отдала!

– А если нет? Если она впрямь нас выгонит? Куда я пойду, Юль? Хотя мне батюшка в церкви сказал, что я могу в комнатке при храме пожить, но ведь я не могу там надолго остаться! Это уж если совсем-совсем некуда… Ну, проживем там с детьми три дня, неделю… А потом? Куда я пойду?

– Ко мне пойдешь! – решительно рубанула рукой воздух Юлька.

– К тебе? В коммуналку? Ты что, смеешься? У тебя комнатка восемь метров всего, как мы там все поместимся?

– Да поместимся как-нибудь! Я где-то читала, что раньше в коммуналках большими семьями жили, и все как-то помещались, хоть и в маленьких комнатах… И мы поместимся, ничего!

– А соседи? Что твои соседи по коммуналке скажут? Да они же сразу завопят, что мы без прописки! И жаловаться побегут! Я ж знаю, какая у тебя с ними война…

– Ну да, война… Но ведь не я эту войну затеяла, Варь. Они ведь даже не познакомились со мной толком, а сразу в позу встали. Особенно одна тетка там есть… Настоящая зверюга. Собрала всех на кухне и заявила: нам тут еще филиала детдомовского не хватало! Сейчас, мол, тут проходной двор будет, надо дополнительные замки в двери вставлять! Еще и петицию какую-то накатала, подписи со всех собрала… Сука злая…

– Не ругайся, Юль… Дашка же слышит…

– А я не ругаюсь. Между прочим, сука – это литературное слово. Вот если бы я эту стерву по-настоящему обозвала… И у тебя бы уши в трубочку свернулись, ты ж меня знаешь.

– Да уж… Знаю, конечно… И тем не менее, Юль. Что ж это получится, если мы и впрямь у тебя поселимся? Все так и получится, как соседка предсказывала? Мол, филиал детдомовский да проходной двор? Она же сразу побежит жаловаться…

– Ну да. Побежит, конечно. Даже спорить не буду. Побежит и будет вопить: «Я говорила, говорила, не надо селить к нам в квартиру детдомовку!» Я даже представляю себе это в лицах, будто киношную картинку вижу… Эх…

Юлька махнула рукой, сгорбилась, помолчала немного, потом заговорила уже другим голосом, в котором явно слышалась горькая нотка:

– Вот почему они такие злые, а, Варь? Ну что я им сделала, что? Разве человек виноват, что в детдоме вырос? Почему на нем всю жизнь это клеймо стоит, а?

– Да не все люди злые, Юль… – тихо возразила Варя, касаясь пальцами Юлькиной ладони. – Просто тебе не повезло, нарвалась вот на такую стерву…

– А! Тебе, можно подумать, повезло! – отмахнулась от нее Юлька.

– Да, мне повезло… Мне очень повезло. Мой Гриша, он такой… такой добрый… И умный… И понимающий… И бабушка его меня полюбила… Мне же у нее жили, ты знаешь. Жили душа в душу, можно сказать…

– Да? А почему же тогда эта добрая бабушка свою квартиру на Гришу не оформила? А? Что скажешь? Нечего сказать, да? И что же в конечном итоге получилось? Бабушка умерла, Гришу посадили, а его мамаша в наследство вступила и тебя тут же из квартиры выгнала? Нет, объясни мне, почему бабушка с вами так поступила, я не пойму? Если ты говоришь, так Гришу любила, тебя любила?

– Да что тут объяснять, Юль… Она просто Гришиной матери боялась, вот и все…

– Что, дочери своей родной боялась, что ли?

– Ну да… Моя свекровь Виктория Николаевна, она ж такая… Я ее тоже боялась. И сейчас боюсь.

– А Гриша? Он тоже боялся?

– Гриша – нет. Он не боялся. Он очень рано от нее ушел. Нет, он не скандалил с ней, не ругался… Просто ушел – и все. Как только паспорт получил. А она от этого еще больше злилась. А когда Гриша на мне женился, она на меня злиться начала, будто это я во всем виновата… Мол, как смела эта детдомовка ее сына захомутать? И на бабушку тоже злилась… А бабушка все время виноватой себя чувствовала – и перед нами, и перед Викторией Николаевной. Она ж ей все равно дочь! Оттого и квартиру не решилась на нас переписать, боялась и без того хрупкое равновесие нарушить… Не надо о ней плохо говорить, она хорошая была, правда!

– Да я разве что-то плохое говорю? Я просто сама с собой рассуждаю… А может, это я такая невезучая, и мне одной на пути одни стервы да стервятники попадаются? Комнату им жалко стало, смотрите-ка! Подписи собрали, стеной встали! А сколько я за эту комнату билась, никому дела нет! Сколько чиновников обошла, сколько хамства да унижения натерпелась! Это ж только на бумаге черным по белому прописано, что сироте-детдомовке жилплощадь от муниципалитета положена, а ты попробуй добудь эту площадь! Куда ни придешь, твердят одно и то же, как по заученному: вас поставили в очередь, ждите… А сколько ждать, не говорят! Может, десять лет, может, двадцать, может, все пятьдесят! А что? И впрямь будешь до пенсии ждать, если кулаком по столу стучать не начнешь или истерики в приемной закатывать!

– А ты закатывала истерики, да?

– Конечно! Еще какие! Все чиновники сбегались посмотреть, как я верещу да слюной брызгаю! Один раз даже полицию вызывали, хотели меня забрать за нарушение общественного порядка… Но полицейские дядьки более душевными оказались, ага. Когда узнали, почему я верещу. Еще и пристыдили этих чиновников – сами виноваты, мол…

– Но ведь ты ж получила комнату в конечном итоге?

– Ну да, получила. Так я ж говорю: как это мне далось, страшно вспомнить… Пока всю печень чиновникам не проела, не отступилась. Они эту комнату мне сунули, чтобы отвязаться уже наконец… А другие ж не такие настырные, как я! Вот ты, к примеру, ничего не получила! И не получишь, если будешь на одном месте сидеть!

– Что ты, Юль… Какая жилплощадь… Да меня даже на очередь ставить не стали! Посмотрели в паспорт, увидели штамп о регистрации брака и на дверь показали! Идите, мол, девушка, идите! Пусть ваш муж и обеспечивает вас жилплощадью, на то он и муж! Ты же помнишь, я за Гришу вышла, как только мне восемнадцать исполнилось…

– Да помню, помню… Как не помнить-то? Я тогда еще позавидовала тебе… Была Иванова и сразу стала Покровская! Просто украшение какое-то, а не фамилия! Как у графини какой!

– Мам… – вдруг вступила в их диалог Даша, отвернувшись от телевизора с мультиком, – а ты что, раньше Иванова была, да? Как тетя Юля?

– О! – удивленно хохотнула Юлька, глянув на Варю. – Смотри-ка, очнулась! Я думала, она мультик смотрит и не слышит ничего, а она сидит уши греет!

– Ничего я не грею, теть Юль… – обиженно протянула Даша. – Я просто спросила… Правда, что мама Иванова была? Как вы?

– Была, Дашка, была… И твоя мама Ивановой была. Там все Ивановы, которые безымянными в детдом попадают…

– А безымянными – это как?

– Ну как-как… Вот так. Да и зачем тебе знать, как? У тебя, слава богу, и мама, и папа есть. Имя есть, фамилия есть. Хотя Иванова – тоже неплохая фамилия… Не Козлова, и слава богу! И на имена приличные детдомовские тетеньки расщедрились, правда? Юлия, Варвара – звучит! А могли ведь как-нибудь стрёмно назвать… Евлампией какой-нибудь или Агафьей… Или Евдокией, к примеру!

Юлька помолчала, обдумывая сказанное, потом расхохоталась звонко:

– Представь, Варь, была бы я теперь не Юля Иванова, а Дуня Козлова, ага? Вот бы житуха была… Детдомовские бы еще на корню затравили…