Kitobni o'qish: «Другая семья»

Shrift:

* * *

Собираюсь жить! Очи видят свет,
Сила есть, и ум не теряет нить…
Сколько уже лет, сколько долгих лет
Собираюсь жить, собираюсь жить!

Собираюсь жить! Сборам нет конца.
Собираюсь все и не соберусь.
Тают в кулаке, вроде леденца,
Сладость детских дней, молодости вкус.

Так и не успел радости вкусить,
Краткий мой апрель, маем ты не стал.
Я существовал, но не начал жить,
И под небом я места не сыскал…

Михаил Квливидзе, «Монолог Бараташвили» в переводе Давида Самойлова

Часть I

– …Мам! Ну я же просила – надо белую блузку погладить, а не розовую! Неужели непонятно, мам? Я же все-таки на работу иду, это мой первый рабочий день! И что, я должна появиться в легкомысленной розовой блузке?

Голос Алисы звучал все выше и выше, и, казалось, нотки негодования проникали острыми иглами в приоткрытую дверь спальни.

Жалко, не заснешь теперь. А хотелось лишний часок урвать – вчера поздно лег…

Филипп открыл глаза, повернул голову к окну. Так и есть, за окном туманная дождливая хмарь стоит, с вечера не рассеялась. И голова болит, будто и не спал вовсе. Еще и высокий голос Алисы звучит будто по нарастающей, никуда от него не спрячешься:

– Ну я ведь просила, мам! Ты назло мне все делаешь, что ли? Будто специально хочешь испортить настроение! Я и без того волнуюсь, а ты!

– Да была бы охота – настроение тебе портить… – вяло откликнулась Клара Георгиевна. – Откуда я помню, какая тебе блузка нужна, белая или розовая. Какую погладила, ту и надевай.

– Ну я же просила, мам! Я еще два раза повторила – белую погладь! Ты не слышала, что ли?

Филипп усмехнулся грустно – бедная Клара Георгиевна… Никогда не может любимой доченьке угодить. Хотя и старается изо всех сил. Так уже перестаралась, что вконец из Алисы балованную принцессу сделала. Нет чтобы ее на место поставить! Мол, чем выговаривать мне все утро, взяла бы сама себе блузку погладила!

Словно услышав его мысли, Клара Георгиевна пробурчала тихо:

– Взяла бы и сама погладила себе блузку, делов-то… Служанка я тебе, что ли?

– Да? А почему ты Филиппу с таким рвением рубашки наглаживаешь, а? – тут же отпарировала Алиса. – Каждое утро – на, дорогой, свежая рубашечка тебя с вечера дожидается! Почему?

– Так он же мне не чужой, он мой зять…

– И что? А я тебе родная дочь, между прочим! И у меня первый рабочий день сегодня!

– Догадываюсь, что и последний… – тихо проговорила Клара Георгиевна.

– Это почему же, мам? Почему ты так говоришь?

– Да потому и говорю, милая доченька. Потому что знаю тебя прекрасно. Ты и работа – понятия несовместимые. Как там у классика говорится, забыла… «Труд упорный ему был тошен» – так, кажется?

Наступившая тишина была угрожающей, и непонятно было, чем она закончится. То ли очередным всплеском Алисиного возмущения, то ли ее обиженными слезами.

– Ну почему ты так говоришь, мам? Почему?

Ага. Получилось обиженное возмущение. Странный микс, Алисе несвойственный.

А Клара Георгиевна молчит почему-то. Хотя да, в данном случае лучше промолчать, чем что-то ответить. Здоровее будешь. Зачем усугублять, в самом деле?

– Ну почему, мам? Ты в меня совсем не веришь, да? Думаешь, я ни на что не способна? Что я могу только на чьей-то шее сидеть?

– Верю, верю всякому зверю… А тебе, ежу, погожу… – миролюбивым смешком отозвалась Клара Георгиевна. – Не сердись, доченька, успокойся! Ничего тут обидного нет, милая! Ты же и сама все про себя понимаешь, из какого теста тебя матушка-природа вылепила! Ты у нас цветок нежный, лазоревый. Домашняя кошечка, хоть и с острыми коготками. Ну зачем тебе эта работа, скажи? Все равно ведь в жестком режиме долго не продержишься. Представь только – каждое утро придется рано вставать… И времени не будет ни на фитнес, ни на косметолога, ни на магазины…

– А мне надоела такая жизнь, мам! Я тоже хочу в себя поверить, понимаешь? Тоже хочу состояться как личность. Не просто деньги зарабатывать – этим пусть мой муж занимается. Я себя уважать хочу, дело делать хочу. И мне обидно ужасно, что ты, моя мать, этого понять не хочешь!

– Да ладно тебе… Конечно, я понимаю. Хочешь в деловую женщину поиграть – пожалуйста, я разве против? Поиграй…

– Мам… Ты опять?!

– Все, все, больше не буду. Что там тебе надо погладить – давай…

Голоса за дверью спальни смолкли – наверное, Клара Георгиевна пошла гладить Алисе белую блузку. А жаль. Такой диалог был забавный! Целый спектакль! Бурное начало дня… Интересно, это плохой знак или хороший? Непонятно пока.

А теща была неподражаема в своей доброжелательной снисходительности… Как она к месту классика-то вспомнила – «труд упорный ему был тошен!» В саму точку попала! Знает, знает отлично свою доченьку…

А вот и Алиса появилась в дверях спальни. Лицо обиженное, капризное, но как будто еще более красивое. Села на свою половину кровати, закинула ногу на ногу, повела плечами. Грациозно, неторопливо. Лениво даже. Вот вся она в этом… Ленивая грация, природная беззаботность, обаяние самомнения. Будто разрешает смотреть на себя и любоваться – смотрите, мне не жалко, да только я вас вообще в упор не вижу и не замечаю. Я нежный цветок, я кошечка домашняя, которая гуляет сама по себе. Разрешает себя любить. Хоть разрешает – и за это спасибо…

– Фил, я же знаю, что ты не спишь… – проговорила она капризно, тронув его за плечо ладонью. – Ты ведь все слышал, да?

– М-м-м… – промычал он, потягиваясь, – трудно было не услышать… Особенно тебя, дорогая…

– А что, я так громко говорила?

– Ну да. А впрочем, ты всегда так разговариваешь с матерью, на повышенных тонах. И я удивляюсь, почему она это терпит.

– Да нормально я разговариваю! Мама тоже, между прочим, ответить может… Так может, что мало не покажется.

– Да? Ни разу не слышал, чтобы Клара Георгиевна ответила тебе грубо.

– Ну, она же знает, что ты услышишь… А перед тобой она старается выглядеть белой и пушистой. Вот ты и думаешь, что я законченная эгоистка, а мама вроде как жертва. Но это совсем не так… Хотя ладно, что я тебе объясняю… Это наши с мамой отношения, тебе неинтересно должно быть. Лучше скажи мне, Филипп… Только честно… Ты тоже считаешь, что я никчемная, да?

– Нет, что ты. Вовсе я так не считаю.

Алиса хмыкнула, глянула на него недоверчиво. Но ничего не ответила, только рукой махнула.

А что он должен был сказать, интересно? Чего она от него ждала? Поди-ка, скажи по-другому! Да, мол, не надо тебе на работу идти, какой из тебя работник? Правильно все, мол, Клара Георгиевна сказала, ты у нас цветок нежный, лазоревый. Домашняя кошечка, хоть и с острыми коготками. Нет, ему такие вольности не дозволяются. Что можно матери, того нельзя мужу. Потому что муж должен всегда сознавать, что до него в свое время милостиво снизошли, разрешили надеть колечко на палец. И хватит ему для счастья.

– Да не обманывай меня, Фил… Я знаю, что ты обо мне думаешь. По-твоему, я ничего не представляю как личность. Это ведь ты у нас личность, уважаемый адвокат! Карьеру себе блестящую сделал! А я… А я, выходит, никто. Я всего лишь твоя жена, да?

– Алис… Ты же знаешь… Ты можешь быть хоть какой. Ты моя любимая – этим все сказано. Все, что я делаю, – это все только для тебя… Все ты прекрасно знаешь…

– То есть тебе все равно, какая я есть?

– Ну да… Главное, чтобы ты рядом была, со мной…

– Ага! И чтобы сидела дома, как на привязи, ждала тебя с пирогами! Ведь так?

– Ну, пироги – это уж совсем не твое, допустим. Не преувеличивай, скромнее надо быть, что ты! – попытался он перевести все в шутку.

Но не получилось. Алиса была решительно настроена спорить и доказывать свою правду. Хотя в чем состоит эта самая правда, она и сама не понимала, наверное.

– А что мое, что? Я должна только при тебе быть, и все? Это мое основное занятие? И что я еще должна?

– Да ничего ты не должна… Делай, что хочешь. Разве я тебя обязываю к долгу? Я хочу только одного, чтобы ты… Чтобы мы…

– Знаю, можешь не продолжать. Сто раз уже слышала. Ты любви неземной от меня хочешь.

– Ну почему сразу неземной?

– Но ведь хочешь любви, правда? А это и есть само по себе навязанное обязательство, между прочим. Разве не так?

Филипп ничего не ответил, только вздохнул тихо. Тем более дальше продолжать этот диалог не было никакого смысла. Зачем? Он и без того знает – не любит она его… От слова «совсем». Не умеет она любить. Не вписывается это чувство в шарм обаятельной лености, грации, равнодушного отношения ко всему сущему. Да, все так… Любите меня, если хотите, если вам так уж это потребно. А от меня ничего такого не ждите. Нет у меня ничего для вас…

Но ведь могла бы и схитрить, и соврать! Хотя на хитрость и ложь во благо тоже движение души нужно. И вообще… Хватит с утра самоистязанием заниматься. Давно привыкнуть пора. Как говорится – что хотел, то и получил. Ведь сам на все согласен был, когда так упорно стремился надеть пресловутое колечко на палец…

– Доченька, я погладила блузку! Иди завтракать, а то опоздаешь! – послышался издалека голос Клары Георгиевны.

Алиса поднялась, медленно пошла к двери. Ленивым жестом откинула назад волосы. Показалось, будто плеснула в него небрежением…

Ладно. Ему не привыкать. Как говорится, любовь зла… Хотя окончание этой дурной поговорки к Алисе не относится конечно же.

Полежал еще немного, закинув руки за голову и рассматривая потолок. Надо признать, что утро испорчено. Даже вставать не хочется. Взял и сам себе душу разбередил… Зачем, спрашивается? Будто вспомнил о старой ране, и она сразу заболела.

Да, вставать совсем не хочется. И это хорошо, что ему не надо появляться на работе к определенному часу – хоть в этом плюс. Потому что начальство не опаздывает, начальство задерживается. Но все равно – надо вставать! Чем больше путаешься в грустных мыслях, тем хуже себе делаешь.

Подскочил с постели, быстро умылся, принял душ, быстро оделся. Заглянул на кухню – поздороваться с Кларой Георгиевной.

– Доброе утро, Филипп… А Алиса уже уехала. Я ей говорила, чтобы тебя дождалась, ты бы ее на работу отвез… Но разве ее переспоришь? Ой, я так волнуюсь, когда она сама за рулем… Тем более по утрам всегда пробки… Ты что на завтрак будешь, Филипп, овсянку или сырники?

– Я ничего не буду, Клара Георгиевна, спасибо.

– Да как же – ничего? Как же можно без завтрака?

– Я опаздываю. До вечера, Клара Георгиевна.

– До вечера, Филипп… Удачи…

Никуда он не опаздывал, просто хотелось уйти побыстрее. Да и тещу не хотелось лишний раз напрягать, ей и без того с утра от Алисы досталось. А позавтракать можно в кафе, по пути на работу. Посидеть, кофе выпить в одиночестве. Мысли в кучку собрать, успокоиться.

Дождя на улице не было, но висела теплая хмарь и даже довольно приятная, насыщенная ароматом сырой земли и опавших листьев. Прежде чем сесть в машину, постоял у ее открытой двери, втягивая в себя пряные запахи. Хорошо… И жизнь так остро чувствуется, так вкусно…

Сев за руль, подумал насмешливо – все же он тот еще романтик. Словно восторженная барышня какая. Ах, осень, ах, листья падают… Вон какой красивый наглец, желтый с прожилками, кленовый, прилип к лобовому стеклу. Откуда тебя сюда занесло, бродяга? Вроде у них во дворе ни одного клена нет…

Завел машину, выехал со двора. На бульваре ветер бросил на лобовое стекло охапку листьев – щедро, с размахом. На, если ты такой романтик, получи, еще получи!

Включил дворники, и они неохотно начали елозить по стеклу, сминая желтую и оранжевую красоту, и словно стыдили его – зачем? Красиво же как, посмотри. Вон и солнце выглянуло, и день будет хороший…

Да, красиво. Да, хорошо. Но отчего тогда в этой красоте душевная тоска чувствуется острее? Может, потому, что это красота увядания, а не расцвета?

А вот и знакомое кафе. Маленькое, уютное. И кофе там отличный дают. И позавтракать можно. Конечно, лучше бы сразу на работу поехать… Но успеется. По крайней мере, минут двадцать в запасе у него точно есть. Работа не волк, в лес не убежит.

Сел за свой любимый столик у окна, заказал подоспевшей официантке стандартный завтрак – тосты, яичницу. Официантка была знакомой, только имя ее забыл – то ли Галя, то ли Валя… Улыбнулась приветливо, спросила быстро:

– Вам кофе, как всегда, двойной? В большой чашке? Черный, крепкий, сладкий?

– Да, все правильно. Спасибо. Только у меня времени мало…

– А я быстро! Сейчас все принесу!

Официантка ушла, а он все никак не мог вспомнить ее имя. Все-таки Валя, наверное.

Окно кафе выходило на тихую тополиную улицу и вполне могло служить витриной происходящего с той стороны осеннего праздника. Хоть и грустного, да. Праздника увядания. Потому что грустно смотреть, как ветер обнажает тополиные ветки, как уносит, танцуя, желтые листья. Красивое зрелище, но деревья-то после него голыми остаются! Причем надолго! Не успеешь оглянуться, уже и зима…

Он не любил зиму. Не любил раскисшие слякотные дороги, не любил новогоднюю суету, когда надо всем угодить с подарками, не любил злых февральских ветров и обильных снегопадов, затрудняющих городскую жизнь. И потом, эта ранняя темень зимой… Будто и дня не замечаешь. Будто жизнь проносится мимо в сплошной темноте.

Да, скоро зима, черт возьми…

А официантка, то ли Галя, то ли Валя, уже подошла с подносом, ловко расставила на столе заказанную снедь, улыбнулась напоследок:

– Приятного вам аппетита… Давайте я вас сразу рассчитаю, вы ведь торопитесь, наверное.

Молодец какая. Заботливая. Надо ей хорошие чаевые оставить. И кофе тоже хороший – крепкий, приличного сорта. И яичница тоже с выдумкой – два желтых глаза, нос из маленького помидора и улыбающийся рот из вырезанной полоски огурца. Даже улыбнуться ей в ответ хочется. Каков повар затейник, надо же! Молодец…Но в первую очередь кофе, конечно же!

Он и не помнил, откуда взялась эта привычка – сначала выпивать чашку кофе, потом уж завтракать. Кажется, мама всегда делает так же… Надо у нее спросить. Хотя Клара Георгиевна всегда этой его привычке ужасается – боже, Филипп, как так можно, желудок испортишь! Надо сначала выпить стакан теплой воды, потом овсянки поесть, а потом уж крепкий кофе… Не станешь же ей объяснять, что он так привык, что ему больше так нравится!

Смешно, но и яичница в кафе ему казалась вкуснее, чем дома. Хотя чего там сравнивать? Просто яйца на сковороде, и все. Никакой разницы нет. Ну, может, разница только в огуречной улыбке, но вкуса-то она все равно не меняет. Тогда почему в кафе кажется вкуснее? Странно, правда? И ладно бы от неприязни к теще это ощущение шло, было бы объяснимо. Но ведь не так! Нет у него никакой неприязни. Даже наоборот… Мама любимой женщины априори – мама любимой женщины. И все. Только респект и уважуха, и низкий поклон с реверансами. Тем более она его приняла хорошо, можно сказать – распахнулась душевно. А душевность эта сразу чувствуется, ее разыграть невозможно.

Хотя Клара Георгиевна могла бы душой не шибко распахиваться, между прочим! Все-таки жена генерала, не абы как. Вернее, вдова генерала. В квартире генеральской живет, летом на дачу генеральскую переезжает. А его, стало быть, угораздило влюбиться в генеральскую дочку. В Алису. И даже не влюбиться, а по самое не могу в это дело вляпаться. Чуть себя не потерял, да…

Он тогда на третьем курсе юрфака учился, когда увидел ее, первокурсницу. Увидел и понял – она. Та самая. Единственная. Только она, и все. И принялся рьяно ухаживать, из штанов выпрыгивать, как ненормальный. Проходу ей не давал. А она только смотрела на него с холодным удивлением, близко не подпускала. Да что там его – вообще ни на кого не смотрела. Все говорили про нее – странная. Будто замороженная, совсем без эмоций. Снежная королева. Красивая и холодная – не подступись. Никто больше и не подступался – нет так нет. Один он бегал за ней, как одержимый. До того добегался, что она однажды все-таки рассердилась и выдала эмоцию – не ходи за мной, не надо! Все равно я тебя полюбить не смогу, извини!

Он тогда после такого признания чуть не умер. Напился, нахулиганил, мать его из милиции забирала. Пришли домой, она заплакала – да забудь ты эту Алису… Но что она тебе? Других девчонок, что ли, мало? Вон какие у вас красотки на курсе… А он даже слушать не стал, ушел к себе в комнату. Бухнулся на тахту, проговорил упрямо в подушку: все равно я тебя добьюсь, Алиса… Все равно добьюсь… Завоюю. Все равно будет по-моему!

Во дурак был, а? Завоеватель хренов. Да разве можно любовь женскую завоевать? Какая тут война до победного конца может быть? Она что, башня Рейхстага, чтобы героически над ней знамя поднимать? Да, можно доконать ее своей нахальной приставучестью, своей изысканной одержимостью, и да, можно вырвать согласие выйти замуж и колечко на палец торжественно в загсе надеть… Но только любовь тут при чем? Она ведь или есть, или нет, по-другому не бывает. Если только самому придумать, что она есть. Но это уже компромисс, черт бы его побрал! Всего лишь компромисс!

О, как он ее завоевывал, это отдельная песня… С какой страстью, с каким вдохновением! Так ему казалось, по крайней мере. Проходу ей не давал. Цветами засыпал. Подарками. Рассказами, как ей будет с ним хорошо. Как он сделает все, чтобы ее жизнь была счастливой. И сам верил, что все непременно так и будет. Она увидит, как он любит ее, она проникнется его любовью. В крайнем случае – его любви вполне хватит на двоих, так она огромна и всеобъемлюща! Он будет стараться любить и за себя, и за нее…

Нет, и правда дурак… Ведь и в самом деле так думал! И на мать свою сердился, когда она заводила с ним тихие острожные разговоры. И злился на мать, злился!

– …Ну зачем ты себя наизнанку выворачиваешь, сынок… Она не любит тебя, прими это. Отступись. Не нужно тебе силы тратить впустую. Отступись, возьми себя в руки! Перетерпи свое болезненное чувство, дай ему время перегореть!

– Мам… Давай я сам буду решать, ладно? Я сам знаю, что мне нужно, а что не нужно. Я люблю, Алиса мне очень нужна. Да я жить без нее не смогу, как ты этого не понимаешь?

– Сможешь. Отступишься, перестрадаешь и сможешь. И по отношению к Алисе это честнее будет. Пойми, ты же искушаешь ее своей одержимостью!

– Что значит – искушаю?

– А то… Какой женщине не нравится, когда ее так любят? Какая не польстится на такое к себе отношение? Не любит, но польстится… И даже замуж пойдет по глупости, а потом всю жизнь страдать будет! Я знаю, что говорю, я ведь женщина, сынок. Поверь мне.

– Мам, я тебя прошу… Может, я грубо сейчас скажу, но… Не лезь. Я сам знаю, что мне нужно, а что не нужно.

– Да я и не лезу… Я просто предостерегаю тебя, и все. Есть у меня, как у матери, право предостеречь? Глаза тебе открыть на происходящее? Правду сказать, в конце концов? Кто, кроме матери, скажет тебе правду? Не любит она тебя, не любит! И не думай, что во мне сейчас материнская ревность заговорила, вовсе нет! Не пара она тебе!

– Что значит – не пара?

– Да то и значит! Она ж генеральская дочка, она все привыкла получать на тарелочке с голубой каемочкой. Да, только получать… А отдавать она не умеет. Стало быть, и любить не умеет. Любовь – это в первую очередь самоотдача, разве не так?

– Да откуда ты знаешь, мам? Откуда у тебя такая уверенность?

– Да уж знаю… Картина довольно ясная, все очевидно – отец единственную дочь баловал и мать всю себя любимой доченьке посвятила. Тем более Клара Георгиевна вдовой последние годы живет, больше посвятить себя некому. Классика жанра, можно сказать… Благополучная обеспеченная семья, любимая доченька, свет в окошке, идол живой, на которого молятся, которому угождают. И ты тоже хочешь пристроиться в этот ряд, да? Или хочешь Клару Георгиевну отодвинуть? Но ей это совсем не понравится, уверяю тебя. Она первой стоит в этом ряду и свое место тебе не уступит. Вот и будете с ней воевать без конца… Пока врагами не станете.

– Ну зачем ты так… Мама Алисы очень хорошо ко мне относится. И она не притворяется, я знаю. Чувствую.

– Ну, еще бы! Она тебя просто обожает, наверное! Ты же потенциальный зять, ты так любишь ее доченьку! И всегда будет тебя обожать, если ты на ней женишься! И если дорогу не перейдешь, претендуя полностью на Алису! Она тебя готова полюбить именно за эту твою любовь к Алисе, но только если ты на втором плане для нее будешь. По первости соревноваться с тобой не станет, а потом…

– Ты сама себе сейчас противоречишь, мам… То она места мне не уступит, то по первости соревноваться не станет… Зачем столько выводов, скажи? Столько ужасных выводов? Я ведь всего лишь собираюсь жениться, а не на войну идти.

– Ну, это уже детали. Не придирайся к словам. Я просто не хочу, чтобы ты вступал в эту борьбу, вот и все. Ты же измотаешь сам себя, изведешь… Тебе ведь придется жить в генеральской квартире, принимать все условия Алисы. Вряд ли она захочет уйти от матери и пойти за тобой.

– Ну все, мам, хватит! Будем считать, что я тебя услышал. И даже где-то понял тебя… Но все равно я поступлю так, как хочу. И вообще… Почему ты считаешь, что можешь распоряжаться моей жизнью?

– Да о чем ты, сын… – Мама обиженно глянула на него. – Когда это я тобой распоряжалась, скажи? Не делай из меня монстра, ради бога. Я разве хоть в чем-то тебя ограничивала, разве когда-то силой навязывала свое мнение?

– Нет, но… Почему-то именно сейчас… Не хочешь меня понять…

– Да я понимаю, не думай. Да, ты любишь. Но бывают моменты, когда голову надо включать. И даже не включать, а совать ее в ледяную прорубь, чтобы остудить хоть немного. И поверь, я знаю, что говорю… Я ведь адвокат с большой практикой по бракоразводным делам, ты это прекрасно знаешь. И я могу кучу примеров тебе привести… Когда мужчина женится по большой любви, ему кажется, что впереди у него светлое и прекрасное семейное будущее. И не важно, что жена его не любит. Это потом наступает прозрение, что жить в браке без ответной любви невозможно. Как невозможно жить в холоде, не имея возможности отогреться. Душа мерзнет… Это самое страшное, когда у мужика душа мерзнет… И ничего ему, бедному, больше не остается, как бежать… Бежать сломя голову! Поверь мне, сынок, я знаю, что говорю. Я сама не раз это видела…

– Нет, мам. У меня все будет по-другому, уверяю тебя. Ну что ты всех под одну гребенку стрижешь? Нет, у меня все будет по-другому…Потому что без Алисы я жить не смогу. Я люблю ее. Я очень люблю ее, мам… И всегда буду любить. Не знаю, это наказание мое или счастье… Но как есть, так и есть. Да и поздно уже говорить о чем-то… Заявление в загс подано, свадьба через две недели. Ты ведь не предлагаешь мне подло сбежать из-под венца, правда?

– При чем тут подлость, сынок… Ведь можно еще все изменить…

– Нет, мам. Нет. И все, прекратим этот никчемный разговор! Все…

Мама тогда на него обиделась, хоть и виду не подала. И в свадебных хлопотах принимала участие, и приветлива была с Алисой и Кларой Георгиевной. И к теме этой больше не возвращалась, лишь иногда смотрела ему в глаза с тревожной печалью. Но молчала…

А ведь мама права была тогда. Во многом права. Алиса и впрямь не захотела оторваться от матери и начать жить семейно-самостоятельно, сколько ее ни уговаривал, какие только варианты ни предлагал. Таково было ее условие – чтобы мама рядом была, без мамы она с места не сдвинется. И в этом мама была права – Клара Георгиевна оказалась в первом ряду, ближе к дорогой доченьке. А ему место – на задворках. Да, она принимала его любовь, соглашалась с ней милостиво. Мол, если тебе так это надо, то пусть… Я согласна твою любовь терпеть, можешь и дальше продолжать любить меня. Ладно.

Если б он знал, как это будет тяжело… Осознавать изо дня в день, что тебя просто терпят. Не злятся, не раздражаются, соглашаются во всем, даже в постели тебе не отказывают, но при этом просто терпят. Честно исполняют супружеский долг.

Кстати, какое убогое выражение – «супружеский долг»! Будто, поставив штамп в паспорте, люди сразу подписывают некое долговое постельное обязательство. Хочешь не хочешь, а все равно обязан его исполнить, как по векселю заплатить. Переломить себя ради долга. Ну почему, почему он думал, что все будет по-другому, когда он ее завоюет? Почему?

Хотя… Никто ведь его силой не держит. Не нравится – уходи. Порви все подписанные векселя одним махом. Тем более тебе и предъявить Алисе нечего. Она перед тобой честна, ни в чем не обманула. Да, пошла навстречу, вышла замуж из своего женского бытового расчета – отчего ж такого влюбленного и покладистого претендента в мужья терять? Не пьет, не курит, из хорошей семьи… Вполне себе симпатичный. Карьеру делает. Вон все кругом твердят, что из него приличный адвокат получается, что дела в гору идут. Еще неизвестно, попадется ли такой претендент… Вполне ведь можно укоротить эту расхожую фразу – претендент на руку и сердце? Просто из нее слово «сердце» убрать. Или договориться с этим сердцем как-то, если возникнет такая необходимость.

Да бог его знает, что там Алиса думала, когда давала согласие выйти за него замуж. Как вышло, так и вышло. Главное, она честна с ним была, любить не обещала. И он на такой расклад сам согласился. А не нравится – уходи…

Да, все просто. Повернись и уйди. Да только в том и беда, что не может он уйти! Не может! Потому что любит, как раньше. Может, даже еще сильнее, чем раньше. Уж так устроен человек – сам себя подхлестывает недосягаемостью. Да и о чем еще рассуждать, давно об этой проблеме все сказано гениальным Пушкиным. Как там у него? «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»? То есть если бы он меньше любил Алису, то все бы по-другому было? Может быть, может быть… Если бы у него только получалось – любить меньше!

Все, абсолютно все он любил в ней. Красивое лицо. Прекрасные холодные глаза. Капризные губы. Нежную гладкую кожу. Голос. Движения. Привычку отбрасывать волосы назад плавным движением головы. Избалованность. Ленивую грацию. Даже то самое терпеливое изящество любил, с каким она отдавалась ему в постели. Любил и страдал. Иногда ему казалось, что и к страданию от ее безответности он тоже привык, что оно стало его частью. Как привыкает человек к неизлечимой болезни с жуткими болями, так и он привык. И потому позволяет себе принять запретное обезболивающее – хоть изредка, чтобы хоть немного прийти в себя. Имя этому лекарству – измена.

Хотя и обезболиванием это действо назвать нельзя. Скорее, это попытка хоть как-то самоутвердиться. Ответить самому себе на вопрос – я что, совсем не мужик? В постели меня только терпеть можно?

Благо что и возможностей для такого самоутверждения было – хоть отбавляй. Связи заводились как-то сами по себе, особо напрягаться не приходилось. Были и замужние дамы – с ними вообще было проще. Можно было просто номер в гостинице снять. И времени сам процесс занимает меньше, потому как дама домой торопится и в страхе все время пребывает – вдруг муж узнает. Ему всегда хотелось спросить – зачем ты, милая, ему изменяешь, если так боишься? Но не спрашивал, конечно. Потому что наверняка у нее свои объяснения есть, которые ему знать не положено. Может, она так же самоутверждается, как он…

А вот с девицами было сложнее. Девицы требовали внимания, признаний и комплиментов. Подарков хотели, как знаков большой любви. Он даже научился лавировать между подарками и признаниями, то есть обходиться одними подарками. Чем круче подарок, тем меньше девица хотела признаний. И тем больше ему хотелось выскочить из таких отношений, забыть о них. Да и вообще, это было похоже на игру… Никто из его легкомысленных подружек и не думал в него серьезно влюбляться. Они играли, он тоже играл. Иногда даже увлекался. Но не более того. Самоутверждение ведь не требует отдачи? Его эгоистическая составляющая удовлетворена, дама осталась довольна им как мужчиной. Чего же еще?

Иногда ему хотелось, чтобы Алиса что-то узнала. И чтобы посмотрела на него другими глазами – ревнивыми. Чтобы очнулась от своего ленивого равнодушия к нему. Скандал закатила… О, как бы он был счастлив, как счастлив! Но нет… Ей было все равно, как он живет, о чем думает и страдает. И как самоутверждается – тоже все равно.

В конце концов и череда мелких интрижек тоже ему надоела. Вымотала душевно. Да и работы в последнее время появилось много, и приходилось мотаться по всей области по разным делам. Адвокатская жизнь – она ж такая… Чем больше движухи, тем больше у тебя успеха и популярности, тем больше клиентов. Вот однажды так его в Синегорск занесло…

Там и нашел он, как показалось вначале, еще одно обезболивающее. Имя ему – другая женщина. Которая ничего от него не хотела, кроме любви. Потому что сама его любила. А он… Он опять самоутверждался, но чувствовал себя мужиком, которого любят. Искренне любят! То есть пользовался любовью к себе. Жестоко звучит, но ведь это правда… А правда всегда немного жестока.

Катей зовут эту женщину. Да, любит она его. Он это знал. Может, так же сильно любит, как он Алису. И он, сволочь, пользуется этим, лечится Катиной любовью. Ну не сволочь ли, правда?

А еще Катя – полная противоположность Алисы. Она добрая, мягкая, улыбчивая. Жизнью не избалованная. Простая женщина, каких много. Без особых достоинств. Но она так любит его, так сияет глазами, когда видит его! И открывается вся навстречу с радостью, и лечит его этой радостью, как лекарством. И ничего не просит взамен.

Да, кстати, надо ей позвонить… Давно не звонил. В последний раз нехорошо как-то расстались, обидел он ее, кажется. Только бы вспомнить, чем обидел…

Достал телефон, но Катин номер не успел кликнуть. Телефон ожил в руке звонком. Ага, секретарша звонит. Аглая.

– Да, Аглая, доброе утро… Что у тебя случилось?

– Не у меня. У вас, Филипп Аркадьевич. Вас тут клиент ждет, вы ему сами время назначили. Вы где? Что-то случилось, да?

– Ничего не случилось… В пробке стою. Скоро буду. Минут через двадцать.

– Но он сердится… Вы ему сами на девять утра встречу назначили!

В голосе Аглаи явно слышалось осуждение, но довольно умеренное. Все-таки с шефом говорит, не с кем-нибудь. Будь ее секретарская воля, она бы к этому осуждению еще и сомнения бы прибавила – не врите, мол, ни в какой пробке вы не стоите! Плохо себя ведете, Филипп Аркадьевич, плохо!

– Скажи ему, что я прошу прощения за опоздание. Извинись. Кофе предложи. Все, Аглая, пока… Скоро буду, держись…

Сунул телефон в карман пиджака, выпил остывший кофе, вдохнул-выдохнул. И впрямь, долго засиделся, мыслями вдаль улетел. Аглая права – нехорошо он себя ведет. Нехорошо! Надо жить дальше, надо работать!

Вперед, адвокат Филипп Романовский, вперед! Вперед…

* * *

Глаза у Аглаи были злые. А вообще девица она красивая, и глаза тоже красивые, цвета зеленой морской волны. Только злые. Смотрит так, будто рентгеном просвечивает. И в голосе злая насмешливая нотка звучит: