Kitobni o'qish: «Быть. Монография»

© Курабцев В. Л., 2024

© ООО «Проспект», 2024

Изображение на обложке: «Гегель в своем кабинете», Ф. Ю. Л. Зебберс, 1828 г.

Предисловие

Есть люди «движения к бытию, причастности к бытию, поступательного шага к тому, чтобы быть

(выделено мной. – В. К.)». Платон (Диалоги, М.: Мысль, 1986. С. 427)

Мы дрянь, так и все пусть дрянь. Почему же мы дрянь? Великого нет ничего, а стало быть, захотеть и можно стать великим

(выделено мной. – В. К.). Достоевский Ф. М. ПСС в 30 т. Т. 24, с. 219

«Мы дрянь, так и все пусть дрянь», – говорит Ф. М. Достоевский. Как это понять? Может быть, так, как об этом мыслит И. А. Ильин? Он говорит, что эгоистический инстинкт человека толкает его к корысти, себялюбию, успеху. И приходится соревноваться с другими, бороться «за существование»¹. И тот же эгоизм способствует упрочнению греховного расклада: «Люди слабы в добре и беспомощны в духе»².

На самом деле люди слабы несравненно шире – в семейных отношениях, профессиональных, финансовых, нравственных, социальных, религиозных, культурных и так далее. То есть – их надо бы пожалеть. Не могут многие свою жизнь сделать полнее, лучше, успешнее.

Но Достоевский их провоцирует: «Захотеть и можно стать великим». Неужели прав Федор Михайлович? Может быть, и на самом деле нельзя соглашаться на то, что в жизни человека (или страны) «великого нет ничего»? Или для большинства дерзнувших на это великое все обернется беспощадным поражением? Сколько лопнувших судеб и проигранных «сражений»? Сколько не сумевших реализовать себя людей и стран? Сколько согласившихся на второстепенный и третьестепенный статус?

В журнале «Начало» № 26 2012 года сказано: «Неисполненность Божьего замысла о человеке – ситуация абсолютного большинства. К нему принадлежат и те, кто кажется избранником… Великая и страшная, банальная и привычная вещь: человек с собой не совпадает – по вялости, невнимательности к замысленному о нем, а чаще – в полном неведении о том, что чему-то надо внимать». Речь о метафизической неисполненности.

И это при том, что битва за великое касается все-таки только небольшого количества стран и людей. Причем те, кто не побоялся и дерзнул, чаще всего приходят к пониманию: не по Сеньке шапка. Даже тех, кто хочет подняться хотя бы в заметной степени, не так уж много. Их активность В. А. Кувакин назвал «попыткой-к-человеку». Но и эта «попытка» не всегда успешна.

Кроме того, диалектика такова, что сегодняшняя великая страна (или человек) завтра оказывается слабой и карикатурной. Могучая империя Португалия, положившая начало Бразилии в Южной Америке и осваивавшая в XV–XVI веках Индию, Африку, Китай, Японию, в последующие столетия становилась все менее значительной, вплоть до незаметности. Великий человек в первой половине ХХ века, например, И. В. Сталин, после смерти оценивался уже иначе. Где она, «Великая Испания» или «Великая Румыния»? Где «великий» Третий рейх? Где хорошие поэты, которые известны сегодня лишь узкому кругу профессиональных филологов? Где вершители судеб, «великие инквизиторы» спецслужб СССР? Состоялось их «быть» или нет?

И только весьма немногие «быть» состоялись с абсолютной очевидностью. В их число попали мои экзистенциальные герои, которые шли (и пришли!) к самому высшему «быть». Это, едва ли не по случайному моему выбору, – один немец, один австрийский еврей и двое русских.

Они дерзнули (а это всегда дерзость, порой смертельно опасная) стать великими. При этом немца его талантливые товарищи Шеллинг и Гельдерлин упорно принимали за прозаического юношу. И он, наверное, мог сломаться, но не сломался. А еврея нацисты Германии и Австрии упорно считали недочеловеком, только одной из многочисленных жертв холокоста, подлежащей уничтожению. А первого русского подростком и в молодости нередко избивали, а чекисты упорно хотели сделать своим «клиентом», жертвой ГУЛАГа или даже, возможно, «ликвидировать». А второму русскому родные люди и сверстники, а потом и советские власти не хотели и не могли позволить «ненормальную» личную самореализацию, напрочь закрывая путь к большим путешествиям и покорениям.

Но почему выбраны именно эти четверо? С одной стороны, случайно. С другой стороны, это личный выбор, исходя из опыта и знаний, а также любви. С третьей стороны, они – очень известные и близкие нам по времени личности.

И тем не менее – какая может быть связь между Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем (1770–1831), Виктором Франклом (1905–1997), Георгием Константиновичем Жуковым (1896–1974) и Федором Конюховым (р. 1951), судьбы и деяния которых рассматриваются в данной книге? Между философом-диалектиком, «выживателем» в холокосте, военным профессионалом и путешественником-экстремалом? Но связь для меня очевидна: они, вопреки всему, полновесно реализовали свое исходное «быть».

К тому же все они – борцы за невозможное. От борца за невозможное в философии (Гегеля) до борца за невозможное в выживании (Франкла), до борца за невозможное на большой войне (Жукова) и до борца за невозможное в экстремальных путешествиях (Конюхова).

К тому же книга оказалась связанной с немецким национализмом и нацизмом: она разворачивается от немецкого националиста Гегеля до еврейского страдальца от этого национализма Франкла, до победителя демонического немецкого нацизма русского маршала Жукова и до как бы русского «всечеловека», великого экстремала и православного священника Федора Конюхова.

К тому же это книга об экзистенциальных героях: философе Гегеле, который решился на тяжкий экзистенциальный теоретический путь к труднейшему – открыть трансцендентальные законы движения и развития, категориальные оппозиции и диалектические связи материального и идеального миров. И экзистенциально победил. О «выживателе» Франкле, который в предельно экзистенциальной среде, среде крайней бесчеловечности и смерти, сумел победить, да еще и других профессионально научить выживанию. Он тоже экзистенциально победил. О гениальном военном профессионале, полководце Жукове, который сумел даже в 1941 году без боязни анализировать побеждающего противника и решать вопросы победы над этим чудовищно сильным врагом. И он экзистенциально победил. О слишком экстремальном и слишком непонятном сверхпутешественнике Конюхове, который постоянно делал то, что для обычного путешественника почти смерть или просто смерть. И там тоже обилие экзистенции: экзистенция как основное содержание экстремальной жизнедеятельности. Обычное Конюхов почти ненавидит.

Кроме того, все избранные герои – это люди духа. Философ Г. В. Ф. Гегель говорит: человек – это дух. «Подлинная жизнь духа, взятого сам по себе, есть сознание абсолютности и свободы самого „я“» [24, 144, цит. Гегеля]. Абсолютность и свобода «я» Гегеля были реализованы.

Психолог В. Франкл утверждает: «Человек – это больше, чем психика: человек – это дух». Дух Франкла победил в четырех немецких концлагерях и после войны. А часть узников, освободившись из концлагерей, завершала жизнь самоубийством.

Полководец маршал Г. К. Жуков в трагическом 1941 году, когда немцы стояли уже у стен Москвы, твердо отвечает Сталину на вопрос «Удастся ли удержать Москву?»: «Москву, безусловно, удержим» [27, 215–217]. Гений Жукова справился с большинством задач великой войны.

А путешественник Ф. Ф. Конюхов признается: «Я объездил и исходил все континенты и все океаны. Но до сих пор меня завораживают дальние странствия, необыкновенные приключения. Я мечтаю о фантастических мирах!» [33, 308]. Дух путешественника сделал в его жизни почти невозможное.

Таким образом, человек – это прежде всего сильный дух. Как написал И. А. Ильин, «человек есть дух, т. е. нетелесная творческая энергия со своими особенными ценностями и целями, с особыми критериями». Критерии – это свобода, достоинство, ответственность, очищение, любовь, бессмертие [29, 249–250]. И, конечно, хочется добавить: творчество и вера в Бога.

И моя книга – о духе и Величии человека. О чудовищном стремлении быть. Быть отважным первооткрывателем в философии, быть победителем в схватке с личной, как бы неизбежной гибелью, быть победителем в великой войне с почти непобедимым врагом, быть победителем все-таки немощного самого себя, а главное – могучих стихий океанов, гор, полюсов и воздушных масс.

Это почти безумие. Это достижение своего личного «быть». Это достижение своих высших результатов. И таков Гегель в сверхсложной философской теории, таков Франкл в сверхсложном выживании в нацистских концлагерях, таков Жуков в сверхсложной и сверхнапряженной военной работе на большой войне, таков Конюхов в тяжелейших испытаниях в океанах, на высочайших горах, на полюсах и в воздушной среде.

Так что книга о человеке в его пределе и даже больше. Хотя пределов-то, в общем, нет.

Герои представлены как бы независимо друг от друга. Но вместе они дают представление о высших успехах человека, предпосылках и путях к великим достижениям. В теории, в смертельной опасности, на войне и в экстремальных путешествиях.

Дерзайте!

Быть Гегелем (особенности биографии и философии)

Задача философии – постичь то, что есть, ибо то, что есть, есть разум.

Г. В. Ф. Гегель (Философия права. М.: Мир книги, Литература, 2007. С. 42)

So stehe ich, ich kann nicht anders, Gott helfe mir, amen (нем.) – я здесь, я не могу иначе, и да поможет мне Господь.

Цит. Мартина Лютера (Ильин И. А. Собр. соч. Аксиомы религиозного опыта. Исследование. Т. II. М.: Русская Книга, 2003. С. 522)

Биография Гегеля

Георг Вильгельм Фридрих Гегель родился 27 августа 1770 года в Южной Германии, в г. Штутгарт. Родился величайший гений мировой философии, как бы перечеркнувший прежний рационализм, эмпиризм, диалектическую мысль. Родился творец системы диалектического панлогизма, который опирался на классическую философию, науку, логику, лютеранское христианство и классическое искусство. И его Абсолютный Дух включил в себя религию, искусство и философию.

Он сумел поднять на качественно иной, высочайший уровень классический рационализм и диалектику. Этот уровень достоин трепетного удивления и восхищения. Он – сверхфилософ и творец сверхфилософии. По-гречески – υπερ-φιλόσοφος και δημιουργός της υπερ-φιλοσοφίας (yper-filósofos kai dimiourgós tis yper-filosofías).

Он был из тех, кто, как писал И. А. Ильин, видел теоретически (умозрительно) «священную глубину явлений» [30, 187]. Но при этом слова Христа: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14.6) христианин и лютеранский пастор Гегель понимал не по-христиански. У него это «путь» как развертывание мощи человеческого разума с его преобладающим прогрессивным Veränderung (нем. изменением). Это «истина» как то, что тождественно не Христу, а Абсолютной Идее (то есть развивающемуся мировому разуму). И это развитие – судьба Западной цивилизации!

Это «жизнь» – как служение Абсолютной Идее (а не Пресвятой Троице). О христианских ценностях и спасении – ни слова. «Спасает» человека только разум, социально полезная деятельность, мировой разум и прогресс. В этом смысле Гегель – плоть от плоти Нового времени и эпохи Просвещения. Дитя Западного мира и западной миссии.

Гегель крайне принизил метафизическое (в смысле – религиозное) разумно-логическим. По аналогии – как-то связанный с гегельянством большевизм, согласно О. Шпенглеру, крайне принизил «метафизическое социальным» [56, 201].

Он развертывал диалектико-логическое метазнание о реальности. Необходимые универсальные закономерности изменчивого мироздания, систематизированные в диалектике понятий и категорий, были его песней и целью, и частично эта цель была достигнута. «Понятие истинной диалектики состоит в обнаружении необходимого движения чистых понятий» [24, 154, цит. Гегеля].

Парадоксально, Гегель был и явлением христианской философии. Он писал: «Философия нашего времени» «возникла внутри христианства и не может иметь другого содержания, чем то, которое имеет сам мировой дух» [12, 131]. Разумеется, «дух» у Гегеля едва ли не отождествлялся с Богом. Он пишет: «Бог есть всеобщий, абсолютный, существенный дух» [12, 125]. Это Дух Святой? Что-то не так. А как же быть с Богом-Отцом? Как быть с Богом-Сыном, Иисусом Христом? Это не похоже на Пресвятую Троицу.

И действительно, «мировой дух» Гегеля оказался почти абсолютно противоположным Духу Святому. В этом духе не сыщешь ни добра, ни любви, ни милосердия, ни смирения. Скорее, это дух немецкого Фауста. Он именно так и мыслил: истинный дух человека, согласно Гегелю, не соответствует христианскому духу, например, духу св. Франциска Ассизского. Можно сказать, что метафизический и трансцендентальный мир Гегеля был в высшей степени научным, но противоречиво опирающимся на христианское знание и отчасти ценности, философскую метафизику, науку и логику.

Его современниками были гениальные люди: поэт и сосед по комнате в Тюбингенской лютеранской семинарии Ф. Гельдерлин (1770–1844), философ и тоже сосед по комнате Ф. В. Й. Шеллинг (1775–1854); поэт и товарищ (или друг?) И. В. фон Гëте (1749–1832), философ И. Г. Фихте (1762–1814), композитор Людвиг ван Бетховен (1770–1827); где-то в России – русский поэт А. С. Пушкин (1779–1837); французский император и полководец Наполеон Бонапарт (1769–1821) («душа мира», в оценке Гегеля) и др. Он жил в блистательное время и многих (мыслителей) знал лично и превзошел в уровне гениальности.

Согласно французскому гегелеведу Жаку Д'Онту его отец был «потомственным ремесленником», «скромным жестянщиком, убежденным лютеранином». «Он предпочел покинуть свою родную Каринтию» [24, 35] в Австрии, чем обратиться в католицизм; переехал в Швабию, в Штутгарт. В «Православной энциклопедии» сказано о том, что его «прадед, Карл Гегель, „жестяных дел мастер“». В «Википедии» и других источниках говорится о том, что отец Гегеля был «высокопоставленным чиновником», «секретарем казначейства при дворе герцога Вюртембергского Карла Евгения» (по-немецки – Ойгена). Называют также отца Гегеля «секретарем счетной палаты, а потом советником экспедиции». Отец был аккуратным, добросовестным и консервативным человеком, сохранявшим семейные и социальные устои. Он поддерживал условия семейной жизни на уровне «необходимых, но недостаточных» [24, 31]. Скорее всего, Жак Д'Онт допустил неточность, называя отца Гегеля «скромным жестянщиком».

Мать его, Мария Магдалина, урожденная Фромме, была «неплохо образованной, она первая начала формировать детский ум Гегеля, очень рано озаботившись его будущим» [24, 33]. Гегель в одной из работ назвал мать как таковую «гением ребенка», формирующим «концентрированную индивидуальность». Не она ли внушила одаренному мальчику следующую мысль, которую сын повторял в разных ситуациях и трудах: «Человек должен уважать самого себя и признать себя достойным наивысочайшего»? [18, 83]. И уже поэтому он склонен был почитать таких людей, как Наполеон Бонапарт.

Мать умерла от эпидемии дизентерии в 1783 году, когда Гегелю было 13 лет. Сам Гегель выжил в эпидемии, но «всю жизнь страдал от последствий этой болезни» [24, 33]. Есть неподтвержденное предположение, что он и скончался от проблем, связанных с желудочно-кишечным трактом. В 1825 году Гегель написал: «Сегодня годовщина смерти нашей матери, день, о котором я всегда помню» [24, 33].

Брат и сестра Гегеля согласно Жаку Д'Онту были убежденными «сторонниками безбрачия». «Брат Гегеля, Людвиг… пошел в военные, принял участие в наполеоновском походе в Россию и был убит в 1812 г.» [24, 33]. Сестра – Кристина Луиза – незаурядная личность, по отношению к которой у Гегеля была «глубокая симпатия» [24, 35]. Она служила гувернанткой в знатной семье Берлихингенов. Была отвергнута (вероятно, своим избранником) и мучилась от «патологической ревности». Д'Онт пишет так: «У нее было странное расстройство рассудка»; в другом месте он говорит – «считавшаяся сумасшедшей» [24, 15]. «В 1815 г. она помешается умом, и ее придется запереть в специализированном учреждении». «Положит конец печальной жизни, утопившись в 1832 г. в реке Нагольд» [24, 34–35].

Отец же не просто обучал юного Гегеля в «превосходном учебном заведении» (согласно Ж. Д'Онту) – Штутгартской гимназии, но и дополнительно приглашал учителей на дом. «Обучение в гимназии проходило в атмосфере спокойного доверия, благожелательности, приветливости. Учителя охотно шли навстречу ученикам, в первую очередь, конечно, лучшим из них» [24, 39]. А Гегель был «первым учеником в классе» (выделено мной. – В. К.) [24, 47].

Ж. Д'Онт называет его «энциклопедическим умом», жаждущим актуализации. Действительно, у мальчика был «живой интерес ко всем формам познания», жадность к новостям, методическое штудирование разных книг «с большими выписками из прочитанного (Exzerpten) с точными ссылками на источник» [24, 36]. Он вел наблюдение природы, ставил опыты. Читал Софокла, Лессинга; переводил Тацита, Цицерона, Эпиктета; любил популярные романы, сочинения по истории. Сожалел, что «еще не изучил историю достаточно глубоко и по-философски» [24, 37]. В 12 лет выучил понятия Вольфа; в 14 лет «освоил все фигуры и правила силлогизмов» [24, 37].

Тем не менее никогда «Гегель не желал признавать решающей роли семейной и школьной подготовки» в его философской судьбе [24, 40]. Скорее всего, так оно и было.

Одно из откровений Гегеля в «Науке логики» кое-что существенное объясняет: «Кто хочет достигнуть великого, тот должен, как говорит Гете, уметь ограничивать себя. Напротив, тот, кто хочет всего, на самом деле ничего не хочет и ничего не достигнет. Существует масса интересных вещей на свете: испанская поэзия, химия, политика, музыка; все это очень интересно, и нельзя ничего иметь против человека, который ими интересуется, однако, чтобы создать что-нибудь определенное, данный индивид в данной ситуации должен держаться чего-либо одного и не разбрасывать свои силы в различных направлениях» [18, 203].

Гегель возжелал «создать что-нибудь определенное» (и, несомненно, великое) и определился с единственно правильным путем к этому – путем напряженного, упорного труда и самоограничения. Его единственный выбор – не пастор и не чиновник, что, скорее, предполагалось после окончания Тюбингенской лютеранской семинарии, а философ.

Этому могли способствовать, хотя бы пропедевтически, учителя гимназии. На это косвенно указывает гегелевское определение педагогики: «Педагогика – это искусство делать людей нравственными: она рассматривает человека как природное существо и указывает путь, следуя которому он может вновь родиться, превратить свою первую природу во вторую, духовную (выделено мной. – В. К.), таким образом, что это духовное станет для него привычкой» [17, 228]. Педагог создает из природного человека духовного человека, человека духа (в широком смысле понятия). Вплоть до гениальности. Если исходить из понятия абсолютного духа Гегеля, то «дух» человека – это, прежде всего, способности, потребности и активность в сферах философии, науки, искусства и религии.

Он и сам, вероятно, начал рано понимать, что «человек не обладает инстинктивно тем, чем он должен быть, ему надлежит это обрести» [17, 246]. То есть надо напряженно заниматься, исходя из своей главной способности, заниматься «магистральным» самостроительством, отбросив все свои второстепенные увлечения и способности!

Можно сказать, что Гегель – яркая фаустовская личность. Прасимвол фаустовской души О. Шпенглер описал следующим образом: ему (прасимволу) присущи «западноевропейские… структуры мифа души: „воля“, „сила“ и „действие“» [55, 524]. Понимание Шпенглера несовершенно, однако не будем здесь заниматься его критикой.

Из Штутгартской гимназии, после ее окончания в 1788 году, был прямой путь «в протестантскую семинарию Тюбингена, знаменитый Stift… благодаря герцогской стипендии» [24, 32]. Что и сделал юный Гегель.

Германия при Гегеле представляла собой территорию, на которой располагалось более «трех сотен независимых государств», «без точных границ» [24, 49]. Лютеранская Швабия управлялась герцогом, о котором Д'Онт пишет очень негативно: тиран с «безудержным самоуправством, неумеренной роскошью, бесстыдными оргиями» [24, 50]. Выбирал любовниц из семей чиновников. Продавал полки швабских солдат, и те погибали на чужбине. Но он же серьезно заботился о подготовке пасторов в Stiftе.

Непонятным образом случилось так, что три будущих немецких гения – философ Гегель, поэт Гельдерлин и философ Шеллинг – проживали в 1790 году в «одной комнате» [24, 70]. У Гегеля было свое прозвище – «Старик» [24, 72].

В лютеранской семинарии к библейским чудесам «относились с иронией» [24, 73]. Это говорит о потенциальном или актуальном атеизме будущих пасторов, служителей христианского культа.

В католической философии (схоластике) лично Гегель видел несвободное мышление, то есть слишком прочно связанное с библейской верой и догматами. Д'Онт пишет, что в основном «в душе штифтлера перевешивало христианство, но иногда… язычество», например, Вакх или Сократ [24, 65]. То есть это ситуация двоеверия, весьма частого во все времена христианства и во всех христианских странах.

В конце концов даже Бог Гегеля оказался созвучным философу Сократу: Абсолютная Идея, она у Гегеля перекликается с «Богом-Отцом» [47, 7] и «творит мир и человека в целях самопознания (выделено мной – В.К.)», причем с чудовищными затратами человеческих индивидуальностей, поколений и сил [47, 16]. Вот это самопознание! Сократ не мог подняться до такого понимания своих абсолютных сущностей! Как это сочетать с идеей всезнающего Бога и Премудрости Божией? Как сочетать с милосердием и человеколюбием Божиим?

Возможно, что Гегель еще гимназистом «безмерно» обрадовался «своему второму рождению, „обращению“ в философию», в «чистое мышление» [24, 32–33]. Об этом говорит его знание формальной логики и желание постичь историю «по-философски». Во всяком случае, уже обозначился философский акцент в его мышлении.

Но, скорее всего, только в семинарии он оценил и полюбил философию по-настоящему и стал осознавать ее истинную, причем глубокую, прежде всего научную суть: «Философия по своей сущности являет собой нечто эзотерическое, она создана не для толпы и не обязана быть ей доступной; философия, она только тогда философия, когда именно противопоставляет себя рассудку (Verstand), и тем самым еще больше здравому смыслу […]; мир философии есть мир в себе и для себя, мир перевернутый (verkehrte Welt)… Фактически философия должна оставить народу возможность подняться до себя, но она не должна опускаться до его уровня» [24, 208, цит. Гегеля.]. И еще, снова с акцентом на науке: «Философия есть объективная наука об истине, наука о ее необходимости, познание посредством понятий, а не мнение и не тканье паутины мнений» [12, 78]. Это уже ясно говорит не столько метафизик (а Гегель был им), сколько ученый.

А между тем в Европе шел процесс секуляризации, назревала революция во Франции, и штифтлеры не оставались в стороне. Увлекались Руссо и Монтескье; симпатизировали идеям «свободы, равенства и братства» [24, 78]. Хорошо известно, что Гегель восхищался Наполеоном и всю жизнь «отмечал годовщину взятия Бастилии» [24, 73]. Жак Д'Онт уверяет, что Гегель встречался с кровавым французским генералом Карно и назвал его «приятным стариком». А Карно известен как «цареубийца, один из самых беспощадных „террористов“» [24, 90].

Не было ли это реальное событие в жизни Гегеля знаком особого «немецкого» духа Гегеля, о котором Герман Гессе написал так: «Горячечный сон того состояния духа, из которого выходят войны, расовые преследования и братоубийственные сражения между людьми» [19, 274, ст. 1946 г.]. Можно предположить, что в душе Гегеля прятался революционер, борец за свободу, социальную и философскую. Не об этом ли его высказывание об остром желании «внести в Философию идею абсолютной свободы»? [24, 212, цит. Гегеля]. Вероятно, «свободы от» – от католической религиозности, от статичности познания, от утоптанного поля современной Гегелю мысли.

Не отсюда ли и восторженное восприятие революционной Франции и Наполеона? Он писал: «Я видел, как император – душа мира – выезжает из города… Озирает весь мир и повелевает им». Это – «необычайный человек, которым нельзя не восхищаться» [24, 221–222, цит. Гегеля]. Кроме того, Франция после революции достигла настоящего национального единства, которым не обладала Германия.

Гегель в этом стремлении к свободе не был чужд искренней экзальтации и энтузиазма – говорил об «омоложении» абсолютной идеи (французские события, открытия Канта) [24, 80]. Верил, что «революционная и наполеоновская Франция – пример и наука. <…> Германия, благодаря глубинам своего духа, добьется большего, чем учитель» [24, 244]. И тут можно предположить, что Гегель угадал национально-патриотические чаяния немецкого народа еще в первой половине XIX века. Это националистическая жажда расцвета немецкой нации, всемирного взлета Германии, явления немецкого «Наполеона». Есть перекличка и с иудейским ожиданием Мешуаха. С тем только исключением, что в ХХ веке «Наполеон» Германии, к несчастью для Германии, Франции, России, Англии, США и почти всего мира, явился.

Этот взлет Германии (а Гегель ее называет единственной достойной преемницей античной и всей постантичной философии) требовал от немецких философов и ученых «дерзновения в поисках истины» и «веры в могущество разума» как «первого условия философских занятий» [18, 83]. Первый шаг, в понимании Гегеля, был сделан Иммануилом Кантом. Одного из своих законных сыновей Гегель назвал «Иммануилом».

Но возвратимся к Stiftу. Молодые штифтлеры «вместе пили и пели в трактирах, заигрывали с барышнями, устраивали мальчишеские забавы» [24, 71]. Девизами лета у Гегеля были то «вино», то «любовь». Но и отлично учились – изучали Св. Писание, различные науки, древние языки – «еврейский, греческий, латинский» [24, 64]. Д'Онт пишет, что Гегелю «запаса цитат из Писания …хватит на все случаи жизни» [24, 64].

После двух лет обучения в Штифте Гегель стал магистром философии; а после трех лет – «кандидатом по теологии» [24, 90].

Е. Аменицкая в предисловии к «Феноменологии духа» (1913) приводит девиз Гегеля: «Стремитесь к солнцу, друзья, чтобы быстро созрело счастье человеческого рода. Если вы, прорываясь к солнцу, утомились, и то хорошо! Тем лучше будете спать!» (из Hippel, 1781) [2, V]. То есть это зов к прогрессу, к разуму, счастью всего человечества. Маркс и российские большевики с очевидностью тоже жили этой идеей.